Глава 7. Накануне любви

 

ПРОВИНЦИЯ, роман без вымыса

Часть 1. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ ДЕДКОВА или БЕГИ, А ТО УМРЕШЬ

 

 

        

 

Компотова сказала, мне звонил Игнатьев из санатория "Колос" - приглашал в гости. Он-де там отдыхает. И я, говорит Компотова, тоже напросилась к нему с тобой приехать.
  Но так случилось, что Илона, узнав о приглашении самого Игнатьева(!) организовала машину, и мы поехали с ней. Она, как Компотова, "напрашиваться" не собиралась, просто приехала, и все - потому что хотела.

Игнатьев высоко оценил ее статью "Реконструкция сознания". Открытие Илонки значило для него много: такой профессионализм мог ему пригодится. И пригодился. Обе мы ему пригодились...  
Мы пили чай в крохотном двухкомнатном номере и беседовали.

Говоря о моих стихах, Игнатьев вдохновился, даже встал, и, обращаясь к Илонке:   - Какие стихи! Какая страсть! Какой ум! Женская страсть и мужской ум! Счастливчик тот мужчина, кого такая женщина выберет...

- А Вы, Виктор Яковлевич, напишите о Вериных стихах, - брякнула Илонка.

- Нет, - тут же развдохновился Игнатьев, - у меня очень много работы, я сам здесь, в санатории, пишу, и чувствую - жизни не хватит, чтобы... Но я для себя сделал выписки из ее стихов, они войдут в мои тексты.

- Можно посмотреть, какие стихи Вам пригодятся?

- Конечно, Вера!..

И я полюбовалась на выписки из моих стихов в его тетради - почерком красивым, практически каллиграфическим.   

 

В редакции ситуация усугублялась. Меня учили жить все, кому не лень. Приходил подвыпивший Сидоров, объяснял, что я ошибаюсь насчет Дедкова: он был обыкновенный мужик - "такой же, как мы"... Стучал палкой и кричал Негорюхин: "Почему Дедков, почему не я? Меня в эту библиотеку мальчиком привели!" Угрожал чем-то непонятным и старик Пашин, вперив в меня широко-раскрытые водянисто-голубые глаза: "Если Вы не прекратите дискуссию, мы будем бороться с Вами без всяких правил!"

После таких высказываний я определилась с линией поведения окончательно: дискуссию необходимо продолжать и привлекать к ней более известных людей, которые скажут о Дедкове слова, каких никогда не скажут о Сидорове, Негорюхине, Пашине - даже под пистолетом. Но вообще вокруг кипело что-то скверное, и скверно пахло.

Отношения с мужем зашли в тупик. Ежедневно на работе происходило что-то неприятное, но с ним поделиться этим было нельзя: все перерастало в ссору. "Я тебе говорил!"

Просила не добивать хотя бы в те дни, когда приползаю с работы еле живая от обиды. Ничего же не требовалось, кроме спокойного объятия и каких-то слов, типа "я с тобой". Увы.

В итоге сказала ему: если не найду поддержку у него, то найду, рано или поздно, в другом месте. Дома человек вправе рассчитывать на сочувствие, если у него неприятности на работе.   Бесполезно. Он не смягчился. Я чувствовала, что мы становимся чужими.   

 

Дневниковая запись. 16 октября 1996 года

 

     Редактор собрал коллектив за чашкой кофе для обсуждения... Бог знает чего! Как жить газете дальше. Не думаю, что благодаря кофейной встрече, длившейся около полутора часов, мы сильно продвинулись в мыслительном процессе. Отчасти потому что отдел информации в лицах Воеводкина и Сидорова решил, что такая заседаловка удобный случай, чтобы "потянуть одеяло" на себя. Они, периодически давая друг другу слово, объясняли, что отдел информации в газете ниважнейший. Главное - информашки, а не что-либо другое. Коллега Сидоров подробно рассказывал, как непросто написать хорошую информацию (прямо детский сад какой-то). В качестве примера еще более подробно описал случай, как два дня потратил на выяснение чего-то, что потом не подтвердилось. "А что если бы подтвердилось?! Какая была бы информация!" - гордился Митя.

Цель этой атаки, по-детски непосредственной и не по-детски напористой, была не только придать важность своей работе, но и повысить Сидорову зарплату. В этом с ним была согласна, и ждала момента, чтобы сказать, что вклад Сидорова в газету, конечно, должен оплачиваться достойней. Но ребята как с цепи сорвались. Едва один закончит - вскакивает другой, и так без всякой меры, по кругу... В очередной раз взяв слово после Воеводкина, Сидоров сказал, войдя в раж:

- Вот о чем надо говорить на планерках, (об информашках, то есть) а то говорят бог знает о чем по полчаса: О Дедкове, о дискуссии никому ненужной, чтобы только доказать какие мы хорошие.

Получасом Сидоров назвал те пять минут, за которые накануне, будучи дежурным обозревателем номеров за неделю, я объяснила стратегию и тактику ведения дискуссии, так как были опубликованы две статьи: пашинская и ивановская. Я попыталась сказать, что пять минут это не полчаса, во-первых; а во-вторых, дискуссия не нужна только противникам переименования библиотеки, а газете она скорее в плюс: интерес к ней в городе большой, а значит, и к газете.

Перебивая меня, Сидоров выпалил:

- И вообще мне надоел этот женский базар вокруг мужчины Дедкова!

Вон оно что. Я-то понимаю, что Сидорова может беспокоить восхищение Веры Арямновой кем-нибудь другим,  но зачем же лягаться-то? Я-то при каждом удобном случае на планерках подчеркивала его профессиональные достоинства.

...И в дискуссии выступили пока только две женщины: Соловьева и Иванова, остальные - мужчины. Это к вопросу о "женском базаре".

При выходе из кабинета редактора Илонка сказала ему:

- Сидоров, в вас так много мужского, что не вам рассуждать о женском базаре.

- Пошла на х..., - ответил он.

Я продекларировала нежелание здороваться с ним - за то что он, взрослый мужчина, в такой непозволительно грубой форме - с молоденькой женщиной.   

 

Дневниковая запись. 20 ноября 1996 года

 

     Сегодня коллега Сидоров вошел в наш кабинет и попросил у меня прощения. Через месяц! Но сделал это как человек с умом и сердцем. Сказал, что если этого недостаточно, он готов принести публично извинения на планерке. И дважды нежно поцеловал мне руку:

- Я могу по сути с Вами не соглашаться, но по форме я был не прав.

Мне показалось, достаточно. Но - если он принесет извинения и Илоне. Он извинился и перед ней, но как-то небрежно. Однако все же. Слава Богу, в Костроме хоть проблески цивилизованного поведения! Но я уже не смогу смотреть на коллегу Сидорова без опаски.   

Зато с Компотовой в октябре мы пошли к легендарному Евгению Радченко. Они когда-то вместе и много лет работали на ткацкой фабрике. Компотова давно собиралась "сводить" меня к нему, обещая что-то расчудесное в виде гобеленов, которые он плетет простой столовой вилкой.

Работы Радченко я видела в кабинете Игнатьева, и они поразили - они звучали, я слышала!..

Поэтому согласилась на встречу с удовольствием. Тем более, по словам Компотовой, у него есть триптих из гобеленов, который он посвятил людям. Центральный - Дедкову.

Игнатьев тоже заочно сводил нас с Радченко, чтобы тот высказался насчет переименования библиотеки. Сказал, Евгений Вячеславович боготворит Дедкова - "как и все НОРМАЛЬНЫЕ люди, кто его знал".

Знакомство, много перевернувшее в моей жизни, было неизбежно.   

В один прекрасный день...   Впрочем, день был совсем непрекрасный: слякоть и мрак, и осенний морок, и солнечный луч пугливо скрывался за тучами, едва и на миг осветив октябрьский мокнущий город. Краски осени поблекли, все было серым, безнадежно серым. И было еще неизвестно, что серая дорога ведет к радуге.  Тем ярче и ошеломительней оказалось празднество, пиршество цвета, света, тепла и смысла тканных картин Евгения Радченко, вносимых в просторную мастерскую одна за другой. Реальность серого заоконного мира пропала, а здесь было солнечно и свежо.

И надо было сразу подумать: так не бывает. Жизнь - не радуга, и даже самый солнечный Художник не в праве ее идеализировать.   Но в домашнем том показе гобеленов - так уж случилось - не оказалось ни одного жесткого, трагедийного сюжета. Знакомство с ними состоялось позже, а в тот осенний день над моей жизнью просто взошла рукотворная радуга Радченко, и душа радовалась возможности радоваться, поводу восхищаться: каков Мастер!

Мастер напоминал собой постаревшего Маленького Принца. И у него тоже был любимый цветок: Ирис.

  

"Ирисы" Радченко и другие сюжеты

     Ирис для него цветок космический. И потому вмещает космос человека, признающего за высшие ценности творчество, память, долг, совесть, любовь. Триптих - импровизация на тему ирисов, посвященный художникам Ю. Мочалову, Я. Штыкову, литературному критику И. Дедкову, радиожурналисту Н.Попову, краеведу и историку В. Бочкову, предлагает разговор о ценностях, на которых стоит мир. Мир, как известно, держится на праведниках. "Ирисы" Радченко - признательность им и память о них.

Есть и другие сюжеты, посвященные близким по духу людям. "Дом, в котором родился художник" - посвящение Н. Шувалову.

Единственное окно светится в потемневшем от времени двухэтажном доме. Ох непросто оторвать от него взгляд. Золотой надеждой освещает оно нашу будничную, обывательскую жизнь, - ведь это окно в мир правды, таланта, совести. Пространство над домом художественное чутье Мастера обращает в луковицу, внутри которой и помещается дом. И луковица тоже, приглядитесь! непростая: это же купол храма, соприкасающегося с космосом...

 

Из окна кухни Игоря Дедкова Евгений Вячеславович когда-то увидел прямоугольник тюрьмы. Зарисовал и, казалось, забыл... Всплыл сюжет в другое время - когда Мастер читал о тюремных мытарствах Вавилова. Из тюремного колодца вырастает в небо фигура тощего, безволосого узника в смертном балахоне, беззвучный крик его исполнен муки. Гобелен "Год 37-й" стал центральным в триптихе. По бокам обступают его "Покров на Нерли" и "Нередица". Параметры трех гобеленов образовали крест - напоминание о крестном пути России, об ужасе тюрем и красоте ее храмов.

Вызревший сюжет дался автору не просто: пока работал "Год 37-й", испытывал животный страх. И неудивительно! Запрокинутым в небо криком узника Мастер напрямую заговорил с Богом. Потому что вплотную подошел к черте, которую провел Господь, допуская человека к творчеству. Ведь далее искусство кончается - начинается чудо. А чудеса - дело Божье, не человеческое...

Уровень творчества Мастера граничит с ним. Посмотрите его "Натюрморт" с кувшинами и рушниками, "Водопад", "Форт Фишер" - поверхности не существует, есть голографический объем. Обман такой крайний, что, как пишет Ксения Котляревская, хоть глаза протирай. А "Зимний ручей"? Как можно сотворить такое? С помощью цвета, конечно. Конечно, Евгений Вячеславович тончайший колорист. Но как недостаточно это объяснение!

 

 

 

Зато как полно впечатление от его храмов, дорог, домов, городов и городишек, осенних букетов, дремлющих под тающим - у вас на глазах снегом, тоненько звенящих подснежников. Каким подлинным, правдивым смыслом обеспечена картина затерявшейся в космосе неба и космосе снега деревеньки!

Какая радость проникаться замыслом художника, поражающим торжественной силой ума и понимания, сопереживания и памяти.   "Если не помнишь ничего, не знаешь, знать не хочешь, - написал Игорь Дедков, - до чего же свободно и легко жить; чья-то давняя ноша, даже твоих отцов, твоего народа - чужая ноша, даже след ее тяжести чувствовать - зачем, с какой стати?"

Радченко ношей знания и памяти обременен вполне. Об этом его гобелен "Боль", об этом "Тюрьма Соловки". Черные кресты могил на земле и белый, сияющий крест на осиянном небе над "Соловками"...   Нет, это не декоративная публицистика и не сюжет "на политическую тему". Все проще и страшней: это жизнь человеческая, где одни гонят, травят, убивают других чаще не по праву правоты, а по праву силы, это крик Узника с гобелена "37-й год": "Когда это кончится, Боже?!"

Смотрю на гобелен "Мое озеро". Темная глазовина, запрокинутая в чистоту священной бездны, так жаждущая этой чистоты и света, и думаю: кончится. Когда-то это кончится. Не напрасен начатый Мастером разговор с Богом.

 

     

Вот эту статью под названием: "Здравствуй, радуга!" я напишу в начале 1998 года.   А сейчас год 1996-й, первая встреча с Мастером. Встреча, подробности которой помню так, словно это было вчера.

Наверное, я тоже понравилась ему сразу. Он потом сказал: "Я ведь сразу узнал тебя. Именно эти губы, эта кожа, этот голос... Какой бы мы были счастливой и красивой парой, если бы встретились лет двадцать назад".   

 

Он с Компотовой - за столом в мастерской, а я стою в проеме входа. Облокотилась на косяк. Он кивает на меня и говорит Компотовой:

- Смотри - какая...   А из глаз его бьет мне в лицо - Солнце! И оно меня не слепит. Сквозь солнечное тепло слышу, как Компотова отвечает ему:

- Я же знала, кого к Вам привести, Маэстро!