Разговор с варваром

Беседа с московским чеченцем о государстве, ненависти, воспитании детей и белом коне для Гитлера

— Зовите меня Исмаил. Мне 37 лет. Я чеченец. Родом из Советского, ныне Шатойского, района Чечено-Ингушской АССР. В Москве с 1991 года. Все мои четверо детей родились здесь — в одном роддоме, у одной акушерки. Семнадцать лет назад я приехал в столицу моей Родины наивным юношей. Мне казалось, что здесь я смогу чего-то достичь, стать личностью, быть полезным для общества. У меня была мечта… Теперь, в самом расцвете сил, я оказался во враждебной стране, где меня пытаются сделать ничтожеством и считают варваром…

Мосты Аюба

Я знаком с Исмаилом лет десять — живем по соседству. Все это время мне и в голову не приходило о чем-то его расспрашивать. Исмаил казался мне чеченцем ненастоящим. Не боевик, не милиционер, не бандит и даже не чемпион Европы по рукопашному бою. Так — инженер-строитель.

— Это же самая кайфовая профессия — строитель. Был у нас в Грозном сосед-ингуш. Аюб его звали. Жил напротив. Всю жизнь проработал в Мостострое водителем поливочной машины. Утром на работу, вечером с работы. Иногда не появлялся дома по нескольку дней — ездил в командировки. И больше он нигде за всю свою жизнь не работал. А ты знаешь, какое это богоугодное дело — строить мосты! Это мне еще дедушка говорил, а дедушка был мулла. Строитель дорог и мостов — самая богоугодная профессия в мире. И вот этот Аюб, богобоязненный мужичок, своей работой очень гордился. Ходил такой важный, с достоинством. Ну, представь ингуша, который гордится…

…Когда началась война, Аюб всю дорогу плакал. С утра новостей наслушается, идет к моему отцу и плачет. Помнишь, говорит, мост, который я строил через Аргун? Взорвали. А мост через Терек помнишь? Разбомбили. Мосты были смыслом его жизни. С ними он собирался помирать. Всю свою жизнь он считал себя праведником. Эти мосты — через Аргун, Сунжу и Терек — держали его в этой жизни. И когда разбомбили последний мост, Аюб умер от рака. Сгорел за два месяца.

“Вот он я — танцую лезгинку…”

— Пару недель назад на Манежной площади русские подрались с кавказцами. Говорят, из-за того, что кавказцы танцевали там лезгинку…

— Я вот всю свою жизнь мечтал научиться танцевать лезгинку. Слух есть, координации — нету. Но если бы я умел, то станцевал бы именно на Манежной площади. Если вы такие крутые, так придите и схлестнитесь со мной. Не в подворотне — на Лобном месте. Вы ищете виноватого в своей поганой жизни. Вот он я, танцую лезгинку. Придите и убейте меня. За то же самое мой двоюродный дедушка Алаудин в 37-м году получил 10 лет.

— За лезгинку?

— Ну, почти. Мой двоюродный дедушка считал, что он джигит и должен ходить при оружии. Советская власть считала иначе. И мой двоюродный дедушка, которому в ту пору было лет двадцать, назло властям ходил по Шатою с кинжалом на поясе. Или брал свою винтовку и шел на охоту. Он мог бы, конечно, уходить на охоту так, чтобы его никто не видел. Но он демонстративно шел с винтовкой через все село. Энкавэдэшники выцепили его во дворе рано утром. Связали, в рот засунули кляп, положили на телегу, а чтобы его не отбили друзья, закидали его скошенной кукурузой. Так, под кукурузой, его отвезли в Грозный, быстренько осудили на десять лет и отправили в Коми АССР.

Совет под грушей

— А правда, что чеченцы готовили белого коня для Гитлера?

— Чистая правда. Были чеченцы, которые боролись с советской властью. Были среди них и такие, которые рассчитывали на Гитлера. Нормальное явление по тем временам, не только для Чечни. На Украине и в Белоруссии было то же самое. А власовцев вспомни! Но никаких массовых выступлений против советской власти в Чечне во время Великой Отечественной войны не было. Что бы там энкавэдэшники ни плели. Я расскажу тебе один случай, свидетелем которого оказался мой дед. Случилось это в том же Шатойском районе году этак в 42-м. Гитлер рвался к Кавказу, и вот в горах Чечни под грушей собрались на совещание старейшины одного тейпа, чтобы решить, как им жить дальше. Моему деду тогда было лет сорок, его пригласили как муллу и образованного человека.

И вот они обсуждают. Идет война, наступает какой-то Гитлер. Говорят, уже до Моздока дошел. Сил у него немерено, если он Красную Армию, которая нас сокрушить умудрилась, так легко побеждает. Есть мнение встать на его сторону против Сталина. Те, которые больше всего от коллективизации натерпелись, да у кого родственников НКВД пострелял, кричат: надо поддержать Гитлера. Другие возражают: нельзя, мол, его поддерживать, гнида он еще та, похлеще Сталина. Города бомбит, вырезает всех подряд, а жукти — вообще за людей не считает, в печках их жгет. Жукти — так чеченцы называют евреев. И вот одному старику этот факт очень не понравился. Что такое еврей для чеченца — это образованный, уважаемый, состоятельный торгаш, специалист. А его — в печку. За что? И тогда этот старик говорит: хватит болтать, надо решить вопрос кардинально. Как, говоришь, зовут ихнего главного? Гитлер? У этого Гитлера родственники есть? Дед, отец, братья? Какого он тейпа, этот ваш Гитлер? Надо немедленно выйти на его старейшин и сказать им, чтоб тормознули беспредельщика. Где ж это видано — жукти в печках сжигать!

У чеченцев тогда было простое и твердое правило. Если с кем-то нельзя совладать, то на него всегда найдется управа. И знаешь, чем закончилась эта сходка? Встал один чеченец и сказал, что Гитлер войну проиграет. Что раз он сжигает людей — значит, возомнил себя Богом. А коль он себя таким возомнил, то Всевышний победить ему не позволит. И помогать Гитлеру нельзя, потому что тот, кто ему помогал, будет наказан. Не советской властью, так Всевышним. И даже этот наш разговор нам еще аукнется. И в качестве последнего аргумента этот чеченец сказал так: “Даже если русские сами себя свяжут, улягутся как бараны, а мы все, от мала до велика, будем с утра до вечера их резать — и тогда не закончатся русские, настолько их много. Но Гитлера они победят не потому, что их много, а потому, что они — правы”.

“Этот чеченец и был мой дедушка”

— А почему твой сорокалетний дедушка в 42-м году не на фронте воевал, а сидел под грушей в Шатойском районе?

— В первую мобилизацию он не попал по возрасту, а в 42-м чеченцев на фронт уже не брали. Считали неблагонадежной нацией. А с чего бы им быть благонадежными? Последнее довоенное восстание чеченцев против советской власти в Шатойском районе было в 1940 году. Даже не восстание, а так, митинг. Прилетел аэроплан и всю эту сходку разбомбил. Вот так. Перед самой войной.

Слушай, а что вы все уцепились за белого коня для Гитлера? А про белого коня для Ельцина почему не вспоминаете?.. Москва, август 1991-го. Все чеченцы Москвы пришли поддержать Ельцина. И на ступеньках Белого дома в бурке и папахе гарцевал чеченец на белом коне.

Чеченский абонемент

— Ну, Сталин, Ельцин — это понятно. А нынешняя-то власть чем тебе не угодила? Каждый второй чеченский командир — Герой России, война закончена…

— Я не политик. Я обыватель. И как обыватель не вижу никаких изменений к лучшему. И самое отвратительное заключается как раз в том, что чисто внешне и на высоком уровне все выглядит вполне прилично. А на самом деле наше государство катится в пропасть. Потому что граждане этого государства враждуют между собой. И что бы там ни говорили в Кремле, на обывательском уровне кавказец — враг. Я живу в этом доме десять лет. Никто и не знал, что я чеченец, пока ко мне в гости не приехала моя мама. Вышла на лавочку поболтать со старушками. Сказала, наверное: “А вот у нас в Грозном…” У мамы-то нет понятия — чеченец, русский, какая разница. Всю жизнь медиком проработала, по всей стране прожила. Отличник здравоохранения СССР. Так через маму в доме и узнали, что я чеченец. И с тех пор один-два раза в неделю ко мне домой стал приходить участковый. С дурацким риторическим вопросом, не проживают ли в моей квартире террористы. Я терпел полгода, а потом пришел к нему и сказал. Ты знаешь меня десять лет. Вот тебе двести рублей, и если у тебя не будет никакой информации конкретно по моей бандитской роже, то больше ко мне не приходи. И он не приходит. А я каждый месяц заношу ему двести рублей.

— Всего двести?

— Что значит “всего”? Пять чеченцев — уже тыща!

Детский ад

— Но я же не один живу. У меня четверо детей. И тут — полная катастрофа. Все началось, когда сын пошел в школу. В этот же день во дворе стало известно, что он чеченец. Думаю, учителя постарались. И после этого жизнь моего мальчика превратилась в ад. Местные пацаны, которые раньше вместе с ним играли, теперь постоянно с ним дерутся. Стою, наблюдаю с балкона. Играет мой сынок — сзади подходит какой-нибудь шпендик в два раза меньше него и дает моему сыну пинка. Мой разворачивается и говорит: “Ты что делаешь, мы же с тобой друзья?..” Да какой ты мне друг, отвечает тот и пытается ударить моего сына в лицо. А мой для своих девяти лет очень здоровый. 56 кг, 39-й размер ноги. И вот эта шмакодявка пытается его ударить. А я вижу, что мой дурачок даже ответить не может, у него рука не поднимается. В конце концов терпение его лопается, все-таки он ребенок, он дает обидчику в ухо, и тут же на него налетает остальная толпа. Чеченцы в драке обычно проворные, а мой какой-то дубовый. Стоит в боевой стойке и одиночными ударами их от себя откидывает. Но их больше. И моему, конечно, попадает. Я вижу, что он их абсолютно не боится, но однажды, наверное, просто от усталости он взял и убежал. И когда я это увидел, мне стало так стыдно, так обидно, я сам как будто превратился в ребенка. И когда мой сын прибежал домой, я его избил и выкинул из квартиры. А сам пошел опять на балкон. Он не выходил из подъезда минут десять. А потом, наверное, понял, что отсидеться не удастся. Вышел на улицу, подошел к первому попавшемуся пацану, который его, кстати, и не бил. Без разговоров заехал ему в морду и нажил себе еще одного врага. И теперь во дворе у него, кроме одной девчонки и кроме одного Сашки, друзей нет. Был случай, он заступился за Сашку, а Сашка его бросил, убежал, и моего опять побили. И мой уверял меня, что Сашка не виноват, что ему мама позвонила и поэтому он убежал. Так он своего последнего друга пытается сохранить. Пусть труса, пусть предателя, но играть-то ведь с кем-то надо, девять лет ребенку.

— Ребенка бьют, а папаша домой его не пускает, наблюдает с балкона. Это такое чеченское воспитание?

— Это ерунда, а не воспитание. Я чеченец уже ассимилированный, московский. А что такое настоящее чеченское воспитание, я тебе сейчас расскажу.

Новогодняя история

— Это случилось под Новый, 1975 год. Мне еще и четырех не было. А жили мы тогда в селе Бердакел Грозненского района, километров 20 от города. Отец работал зампредседателя колхоза “Советская Россия”, к тому же он был парторгом. И вот отец приехал из Грозного и привез мне подарки — игрушечный автомат ППШ и синюю войлочную буденовку с красной звездой.

И с этими своими сокровищами я вышел на улицу. А на улице ведь разные дети. Одни побогаче, другие победнее. Мы считались семьей упакованной: отец работает, мать работает, на две зарплаты можно неплохо жить. И вот выхожу я на улицу, дети меня окружили. Дай поиграть, дай потрогать. Ну, дал. Посмотрели, поигрались. Стемнело уже, домой пора. Забираю буденовку, протягиваю руку за автоматом, и вдруг один козел, их там двое братьев было, близнецов, крупные такие, на бычков похожи, дети тракториста колхозного, вечно бегали в перешитых отцовских одежках — один в тулупе, другой в фуфайке. И вот один из них берет мой автомат за приклад, бьет им по земле и ломает. Видимо, зависть в нем взыграла детская. Я с ревом возвращаюсь домой. Отец выходит — сразу все понял. Че хнычешь? Я по-детски что-то пытаюсь ему объяснить. Отец молча берет с холодильника охотничий нож, хороший такой, номерной, с широким лезвием длиной сантиметров 20. Забирает у меня буденовку, автомат и говорит: “Ты плакса! Тебе все сломали, обидели, пинков надавали, а ты пришел домой мне жаловаться? Если ты мужчина, иди и своих обидчиков сам наказывай. А мне в дом свои проблемы не приноси!” Дает мне в руки этот нож, берет меня за шкирку, разворачивает и пинком выкидывает из дома. И когда я приземлился на ледяные ступеньки носом в снег, я уже знал, что мне делать. И слезы мои высохли. Я вышел за ворота, прижал нож к правому бедру, чтоб его не было видно. Уже совсем стемнело, но фонари горели. В конце улицы я увидел всю эту свору. И я пошел к ним. Они услышали мои шаги, обернулись, ножа пока не увидели, но по моей роже поняли, что ничего хорошего их не ждет. А надо сказать, что все эти пацаны были намного старше меня — семь, шесть, пять лет. И вот от одного моего вида они бросились бежать. Я побежал за ними. Нож уже держал перед собой. Нож тяжелый, он перевешивал меня и тащил вперед. И тут мне улыбнулась удача. Тот человек, который был мне нужен, он же гулял в отцовском тулупе. И он запутался в этом тулупе и упал. Я упал на него и стал бить его этим ножом, но не сверху вниз, а по-детски, тыкал его, как лопаткой. Втыкаю, втыкаю, а нож не втыкается, тулуп крепкий — кожа, шерсть. Я судорожно ищу место, где бы этот нож вошел, какую-нибудь щель или там, где пуговицы. Он лежит, а глаза у него такие испуганные, такие смирившиеся глаза. Он уже как жертва лежит. А я все тыкаю, а нож отскакивает. Не то чтобы я хотел его убить, мне главное было достать его этим ножом, утвердиться, чтобы он почувствовал, чтобы его наказать, мне этого было достаточно. И вдруг я взлетаю над ним и парю в воздухе. Руками машу, ничего не понимаю. А мой обидчик вскакивает и со слезами убегает галопом.

А это был Сайдали. Наш сосед, друг моего отца. Шел домой с работы, увидел, как я бью кого-то ножом, взял меня за шиворот, вырвал нож и привел меня к отцу. Вот, говорит, сынок твой чуть товарища не убил. А я стою и думаю. Не дай бог Сайдали расскажет, какой я слабак, тулуп не смог проткнуть. И знаешь, что делает мой отец? Опять берет меня за шкирку и дает подзатыльник. И когда Сайдали уже ушел, отец взглянул на меня с укором. Мол, что ж ты меня подвел. С тех пор у меня в мозгу четко отпечатались два правила. Свои проблемы решай сам, никому не жалуйся и не попадайся. А если уж попался, то напарника своего не сдавай ни в коем случае. Вот что такое настоящее чеченское воспитание. И, с одной стороны, меня бесит, что мой сын не такой, как я, и поэтому я его луплю. Но, с другой стороны, я понимаю, что мой сын вырос уже в другом мире, и он не может быть таким, как я. И я сам не хочу воспитывать его теми же методами, которыми воспитывали меня. Но и не хочу, чтобы он поворачивался спиной к врагу. И он не будет поворачиваться. Лучше я вообще не буду иметь сына, но сын-трус мне не нужен.

В августе 44-го

— Ты в начале 90-х жил в Грозном. Расскажи: как чеченцы выгоняли из города русских?

— Во многом это такой же миф, как и то, что все чеченцы поддержали Гитлера. Один миф нужен был для того, чтобы оправдать депортацию 44-го года. А другой — чтобы оправдать войну в 94-м. Во-первых, Грозный был русским городом только наполовину. А на вторую половину он был чеченским. Во-вторых, когда чеченцам в 57-м году разрешили вернуться в Чечню, им не разрешили селиться в своих домах. И в этих домах жили русские. И вот представь какого-нибудь старика, который тридцать лет, с 1957-го по 1991-й, живет напротив своего дома. А потом власть меняется. И этот чеченец понимает, что наконец пришло и его время. Один идет и выгоняет русских из своего дома, другой идет и выгоняет русских из их дома. Третий приходит и убивает всех русских подряд, а четвертому без разницы, кто его соседи — русские, украинцы или евреи, он не даст их в обиду никому, потому что это — его друзья. Всякие люди были. И подонки, и герои. Но никакой массовой резни русских в Грозном не было. Ну, убили человек 50. Это, конечно, много, но давай не будем охать и ахать, а посмотрим сегодняшнюю московскую статистику. Вот я специально для тебя распечатал. По данным правозащитного центра “Сова”, за пять месяцев 2008 года экстремистами в Москве убито 35 человек, ранено 89. И это при том, что в Москве нет того безвластия, которое было в Грозном. И никто не говорит, что надо бы для профилактики разбомбить Москву. Я не оправдываю чеченцев-убийц, я просто говорю, что тысячи вырезанных в Грозном русских — это ложь. И если бы центральная власть не бросила свой народ на произвол бандитов, то ничего этого бы и не было. А основная масса нечеченского населения уехала из города еще до всяких беспорядков. Я хорошо помню, как в сентябре 90-го вдруг за одну ночь опустела улица Московская. Там жили евреи и армяне. И никто их не резал и не выгонял. Просто оба этих народа достаточно настрадались за всю свою историю, и, видимо, у них очень развито чутье на всякую беду. Кстати, евреи были единственными, кто после депортации не селились в брошенные чеченские дома. В Грозном все помнят историю, которая уже превратилась в притчу. В феврале 44-го чеченцев выселили. А к августу в чеченских садах поспели яблоки. Белый налив. А это такие яблоки, что, если их не собирать, они падают. И вот один мальчик из еврейской слободки с той же улицы Московской залез в брошенный чеченский сад, чтобы покушать этих яблок. И это увидел его дедушка — старый мудрый еврей. Он взял внука за ухо и сказал ему: не ешь этих плодов. Это чужие сады. И садовник еще вернется. И спросит за каждое дерево. И тогда каждый кусочек этого яблока встанет у нас поперек горла.

Дом его мечты

— Ты вначале что-то говорил о своей мечте…

— О, мечта у меня была знатная. Такая хорошая была мечта. Я учился в нефтяном институте, на строительном факультете. А диплом у меня был — акционирование строительно-монтажного управления. Готовое рабочее место, меня в этом СМУ уже ждали. И вот я мечтал строить дома. И не какие-нибудь советские коробки. Думал, возьму какой-нибудь район, и у каждого дома в этом районе будет свое имя. Дом с башенкой, дом с мезонином, дом с аркой. А когда я закончил институт, к власти пришел Дудаев. Я не увидел в нем строителя. Мне стало скучно с новой властью, и я уехал в Москву. Но была у меня еще одна мечта, не такая амбициозная. Построить свой дом. В 95-м году я купил себе участок в Грозном, на котором были только черешневый сад и стены. И в начале 99-го за полгода я выстроил там свой дом. Какой у меня был домик! Никаких изысков, ничего от неживого мира. На кухне что нужно? Обеденный стол и кухонная утварь для жены. Это и было. Спальня чем хороша? Чтоб в летнюю ночь был прохладно, а в зимнюю — тепло. Так я и устроил. Для бабушкиной комнаты нужно, чтобы всегда слышать, кто пришел, и быть в курсе дел своих детей. Так и было. Что для детей нужно? Двухъярусная кровать, игрушки. И мягко чтоб, когда падаешь. Сверху двор был полностью прикрыт виноградником. А между гаражом и домом — проход во внутренний дворик. И вот там, э-э-э… Черешни были размером с маленькую сливу. Сладкие-сладкие. Девять деревьев. А между ними я прорыл такое извилистое русло, и в садике у меня текла маленькая река. И окна моей спальни выходили в этот садик. И окна моей матери выходили туда же. Это был не дом, а мечта. Две недели я в нем пожил.

— А потом?

— А потом прилетели самолеты и стали бомбить. Началась вторая война. Я уехал в Москву, а возле моего дома расположилась комендатура. Чтоб обустроить свои окопы, военные заходили в мой дом — снимали двери, вытаскивали рамы, вскрывали полы. Но дом оставался домом, потому что стены и крыша были целы. А когда в 2003 году военные уходили, они заминировали мой дом и взорвали — сказали, якобы с крыши моего дома по ним бьют снайперы.

— А на самом деле почему взорвали?

— Я не знаю. Я не могу объяснить варварство.

Мне сказали “нет”!

— А как ты умудрился не поучаствовать в войне?

— Мне повезло. Когда война началась, меня в Грозном не было. А когда я приехал в Чечню за своими родными и, если честно, готов был ввязаться в драку, мои старшие сказали мне “нет”. Двоюродный дедушка Алаудин, отсидевший десять лет за кинжал, сказал мне “нет”. Дедушка-мулла, отсидевший 5 лет за антисоветскую пропаганду, сказал мне “нет”. Отец, который в четыре года давал мне в руки нож, сказал “нет”. Мой друг, очень верующий человек, собрался было идти на джихад против русских. И его отец ему запретил. Он так ему сказал: “Тебе запрещают молиться? Тебя под пытками заставляют отречься от своей веры? Нет? Так о каком джихаде ты толкуешь? Это война за деньги и кабинеты. Это не твоя война”. И многие отцы сказали “нет” своим детям. Мне сказали “нет”. Магомеду сказали “нет”. Руслану сказали “нет”, Идрису сказали “нет”, Мусе, Алхазуру, Асламбеку сказали “нет”. У Рамзана отца не было — его дядя сказал ему “нет”. Я назову тебе тысячу имен, которым сказали “нет”, и все эти люди остались живы.

— Но тебе, наверное, трудно было их слушаться? Когда бомбят твой город, когда взрывают твой дом?

— А что для меня важнее: мои эмоции или мой род? Без моих родичей я никто. Хотя желание выйти и кой-кого покрошить частенько выскакивало.

— И что тебя останавливало?

— Мое право этого не делать. И при этом не чувствовать себя трусом. Мои старшие дали мне это право. Чеченцев — миллион человек. А воевали от силы 20—30 тысяч. Вот тебе и воинственная нация. Все остальные предпочли закрыть глаза на несправедливость, но не потому, что чеченцы такие бесхребетные, а ради своих детей. Мой дед закрыл глаза, мой отец закрыл глаза, я закрыл глаза. Я заставил себя забыть и свой разговор с военными на ассиновском перекрестке, и то, как после этого разговора они сровняли с землей “пазик” с детишками у Шаами-Юрта. Я все забыл для того, чтобы и русские все забыли. И как мои односельчане жгли их в Грозном, и как им резали головы такие же, как я. Я забыл и русских призываю забыть. Только для того, чтоб хотя бы наши дети жили нормально. Чтобы вся несправедливость и жестокость обеих сторон закончились на нас.

— А что у тебя случилось на ассиновском перекрестке?

— Не помню. Забыл.

P.S.

— Война в Чечне закончилась. В Москве тебе не особо рады, твоего сына бьют, тебя считают врагом. Почему ты не уедешь в свою Чечню?

— Битый час мы с тобой говорили, и все зря. А почему я должен куда-то уезжать? Мне нравится в Москве. Нравится современный стиль жизни, большие возможности. А если мне вдруг захочется в Чечню, я сяду в самолет и полечу туда на недельку, форель половить в Шаро-Аргуне. Москва — это и моя родина, вашу мать. Если я не гражданин своей страны, так и скажите. Я найду выход. Я не побегу, поджав хвост, за границу. Я потерплю, пока лупят моего пацана. Но если произойдет что-то посерьезнее детской драки, я за себя не ручаюсь. И сказать мне, что это не моя война, будет уже некому. Моего деда и моего отца уже нет в живых. И теперь я глава нашего рода. И это будет моя война.