Моя религия

Моя религия,

или:

Я играю с пустотой бытия.

Я – существую. Каждый «я» в этом уверен. Еще существует Земля и на ней неизвестно откуда взявшаяся жизнь. Эта и во мне тоже. Или я в ней. Как я нахожу эту жизнь в себе? Тем, что ее предпочитаю, причем, больше всего. Хочу, желаю, люблю быть живым, иначе говоря, нахожу чувством, любовью. Я тянусь любовью к жизни - той, что во мне и той, что на Земле. Я привык к тому, что эта моя «наружная»любовь конкретна: вот – я, любящий себя, а вот зеленый куст, а на нем сидит дрозд, ползут муравьи. Я вижу все это и нахожу, что я бы скучал без дроздов, и даже больше того; это моя конкретная, персониализированная любовь к жизни - той, что на Земле.

Но вот я поднимаю глаза и гляжу на небо, вглядываюсь в его пустоту, размеченную светящимися точками звезд. И воображаю: а что было бы, если бы небо пропало, если бы Земля осталась одинокой в пустоте, если бы не стало этого непонятного города из мерцающих огоньков и проспектов и переулков из пустоты? Воображаю, но  вообразить не могу – такое не может присниться даже в страшном сне. Странным делом я люблю эту небесную пустоту не меньше, а больше дроздов. Я испытываю ее как любовь к горизонту, к тому, что за ним, и еще за ним, ко всему сразу, к его, всего сразу, непонятной мне тайне – тайне Бытия. Это моя совсем непонятная, беспричинная, ни на что не направленная любовь.

Я называю ее дикой, первобытной, неухоженной-неуложенной, словом, стихийной любовью к Небу, к прячущейся в нем Жизни. И я подозреваю, что только она отличает меня от дрозда, муравья и прочего зверья, делает меня здесь на Земле человеком.

Мне нравится быть человеком, испытывать эту стихийную любовь, и я не то чтобы имитирую ее, но снова и снова вызываю с Небес; наконец, обращаю ее в культ, воспитываю в себе, то и дело воскрешая в звуках, красках, телодвижениях. Так рождается моя культура, низведенный ко всякой материи, персонализованный во всяких мелочах культ стихийной любви.

Но еще прежде я учусь использовать к этому делу воображение. Я делаю воображение инструментом поглощения Тайны Небес, инструментом моей первобытной  любви. Это  прямой, опосредованный лишь одним воображением, культ или творимый мной сюжет любви к Жизни.

Я называю его своей религией.

В своей  первобытной глубоко персональной религиозности я преобразую воображение в свою стихийную любовь. Воображение, устремленное в голубизну Небес, становится фабрикой моей стихийной любви. Как это получается, мне неведомо. Но я могу предполагать, что это из-за тайного свойства воображения притягивать любовь, конденсировать или конденсироваться в любовь.

Еще я нашел, что воображение, излученное в тайную небесную Даль, способно уложиться в неизвестные формы Тайны, а затем взять от этой Стихии не только любовь, но и от ее формы и убедительности, стать верой в Тайну Небес.

Что за чудо такое - вера?

Та же любовь, но прошедшая сквозь разумность, окрасившаяся пониманием,         окультуренная его убедительностью, а еще вышедшая из стихии в конкретность. Словом, бывшая некогда дикой, но ставшая ручной любовь небесная.  

С веры и начал свое выступление мой рассудок. Он потребовал этой самой убедительности любви еще. Говоря по-другому, пожелал дроздовой или муравьиной персониализации Тайны, ее отнесения к чему-то для него достоверному, подчиненному, удобоваримому. До этого моя рассудочность стояла как бы в сторонке, лишь косо поглядывала на мою игру с Пустотой. Теперь она потребовала этой самой объективации, которую она воспринимала как водружение Тайны в ту или иную плоть. Его, рассудок, тоже можно понять, он привык иметь дело с конкретикой и всякие там дикости да стихийности замыкают его в одиночестве. Конечно, я мог бы оставить без внимания прохладу разума к моим чувственным играм с Небом, но моя любовь ко всему вмещает в это все и игры рассудка. Иными словами, я люблю еще и понимать, оттого и вынужден персониализировать, утешать понимание всякого рода поделками, земными воплощениями любимой мной Тайны.

Я приступил к воплощениям. Вначале это были идолы, фетиши, каменные и деревянные божки, истуканы…  Сколько их было? Вагон и маленькая тележка. Каменные бабы, и железные столбы, пирамиды египтян и майя. Затем вполне удобоваримые для понимания Луна и Солнце. Еще позже совсем уж что-то плотское, хотя и виртуальное,  волшебно размазанное – мифические боги-герои Зевс, Геракл, Антей, Перун, Гильгамеш, Брахма, Вишну, Ицамна… – целый пантеон. Всё это были боги-повелители Неба. Худо-бедно они воплощали мою небесную Тайну - вполне бесцеремонно. Они попросту замещали ее, преобразовали своей плотью в смутный и жидкий туман небесного осязания. Так настырно и плотно, что, закрытая мифической плотью, стихийная любовь перестала быть стихийной и перестала быть… любовью, словом, стала мешаниной из страха и благоговения перед вполне конкретным существом. Затем таким существом в роли каменной бабы по-справедливости стал живой человек, причащенный к Тайне.

 Стихийная любовь как бы взяла кратковременный реванш у персониализации, сделав такой «персоной» нашу собственную тайну – тайну в Тайне.

Так родились наши нынешние персониализующие религии.

Отныне моей стихийной любви стала диктовать рассудочность. Она поставила на пути  стихийной любви свой миллион представлений. Ограничилась ли она тем, что сделала моим богом человека? Не ограничилась. В конце всего, она решает опосредовать мою любовь к Небу, а затем и веру самой собой. Она делает разумность опосредующей «персоной» моей любви ко всему. Она, рассудочность, напрочь выметает из веры ее стихийное напряжение, делает ее механическим знанием, пригодным к разговорам с механической плотью, но никак не с Жизнью.  Моя стихийная любовь наглухо запирается.

А ведь это то, что некогда делало меня человеком.

Нынешний мой бог Жизни – Иисус Христос.  Человек, преуспевший в осязании Неба больше других. Настолько отдавший себя стихийной любви, что и вовсе слившийся с Небесами, ставший человекоподобным Небом, персониализованной Жизнью – сыном Божьим. Но все же это человек, и моя любовь к нему окультурена, измазана красками разума, ограничена, умерена до степени веры, да и то слабой. А рассудочность наступает!  Мое христианство все больше превращается из религии как культа первобытной любви в культ разумной порядочности, рассудочного гуманизма.

Что еще за волшебство?

Это она, моя стихийная любовь, воплощенная и опосредованная дважды, сначала богом-человеком, затем в отдельности его разумом. Что остается в таком гуманизме от его первобытной любовной стихийности?

Мало чего.

А теперь скажите, не желаете ли вы вернуться к своей первобытности? Не желаете ли ощутить сердцебиение при виде промежутка между двух звезд?  Не желаете ли хоть на минуту отделаться от суеты жизни и воспарить в Небеса, как это делает йог? Наконец, не желаете ли вернуть себе образ подлинно человеческий?

Не стоит и спрашивать.

Но как это сделать? Может быть, вернуться обратно, пробежать этот наш путь эволюции заново, но в обратном направлении? Снова пройти через пирамиды и каменных баб, всего множества языческих идолов, чтобы замкнуть мытарства воображения на первобытном «кино», на стихийном любовании Небом?

Такое можно было бы сделать, если бы не одно «но». А «но» - это наш отяжелевший разум, он  никогда не даст нам отмашку на возвращение. Притом, что при всем желании мы не можем выбросить его из себя на свалку  истории.

Вот же, возникает вопрос: для чего же он, разум, нам дан?

Наверное, не для того, чтобы выжать из каждого его любовь и сделать из человека счетную машину! Но если не для того, то определенно для того, что совсем не мешает моим любезностям в отношениях с Жизнью. Тогда какое опосредование моей небесной любви он считает для меня безопасным и даже собой предполагает?   

Кажется, я нахожу этот икс, игрек, умноженный на зет. Это весь земной Мир и все, что над ним мерцает и светит. Я должен смотреть на Небеса сквозь это Стекло и принимать через него любовный свет Небес. Моя стихийная любовь будет воплощена в бесконечности форм и столь же бесконечно персониализована, размыта. Она останется стихийной любовью, но уже не только к Небесам, но и к земной и окрестной Жизни, к миллионам миллионов ее воплощений. И, конечно, окрасится цветами этого множества, его радугой красок.

Я назову эту мою персональную стихию своей совестью и сделаю ее единственным и неповторимым культом своего духа, культом любви к Земле и Небесам. Я сделаю совесть своей египетской пирамидой, своим истуканом и деревянным богом, своей персональной и стихийной религией.

И главное: в этой моей религии я найду всех и каждого такими же, как и я сам.

В нашем культе совести все мы будем одинаковы и едины.

PS. А что же – вера, наши нынешние религии?

Вера – эта вовсе не к любви, эта - к делу. Это средство притяжения Неба, чувственно-разумной «добычи» его ресурсов. И не только. Воображение, ставшее верой, становится магическим инструментом созидания здесь на Земле.

Что касается наших нынешних религий, то они должны остаться школами совести, институтами пестования нашей стихийной любви к Небу, Земле  и людям.

 Может быть, кто-то думает по-другому?

Отложим все дела, чтобы предаться главному, хотя и до чертиков неожиданному.

Игре воображения.