Не обижай нас, Батя

  Мой любимый писатель Ярослав Гашек. Любимое произведение– «Похождения бравого солдата Швейка». Любимое место в этой замечательной книге – приключения оберфельдкурата Каца. Особенно нравится мне как Гашек описывает пьянство этого военного священника.

     Помните:

"Прибыв на место, Швейк как следует встряхнул фельдкурата. Тот замычал и открыл глаза. Швейк взял под козырек и отрапортовал:

— Честь имею явиться, господин фельдкурат!

— А что... вам... здесь надо?

— Осмелюсь доложить, я пришел за вами, господа фельдкурат. Я должен был прийти.

— Должны были прийти за мной? А куда мы пойдем?

— Домой, господин фельдкурат.

— А зачем мне идти домой? Разве я не дома?

— Никак нет, господин фельдкурат, вы — на лестнице в чужом доме.

— А как... как я... сюда попал?

— Осмелюсь доложить, вы были в гостях.

— В... гостях... в го...гостях я не... не был. Вы... о...ошибаетесь...

Швейк приподнял фельдкурата и прислонил его к стене. Фельдкурат шатался из стороны в сторону, наваливался на Швейка и все время повторял, глупо улыбаясь:

— Я у вас сейчас упаду...

Наконец Швейку удалось прислонить его к стене, но в этом новом положении фельдкурат опять задремал.

Швейк разбудил его.

— Что вам угодно?— спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене и сесть на пол.

— Кто вы такой?

— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат,— ответил Швейк, снова прислоняя фельдкурата к стене,— я ваш денщик.

— Нет у меня никаких денщиков,— с трудом выговаривал фельдкурат, пытаясь упасть на Швейка,— и я не фельдкурат. Я свинья!..— прибавил он с пьяной откровенностью.— Пустите меня, сударь, я с вами не знаком!

Короткая борьба окончилась решительной победой Швейка, который воспользовался этим для того, чтобы стащить фельдкурата с лестницы в парадное, где тот, однако, оказал серьезное сопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.

— Я с вами, сударь, не знаком,— уверял он, сопротивляясь Швейку.— Знаете Отто Каца? Это — я.

— Я у архиепископа был!— орал он немного погодя за дверью.— Сам Ватикан проявляет интерес к моей персоне. Понимаете?!

Швейк отбросил "осмелюсь доложить" и заговорил с фельдкуратом в интимном тоне.

— Отпусти руку, говорят,— сказал он,— а не то дам раза! Идем домой — и баста! Не разговаривать!

Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.

— Тогда пойдем куда-нибудь. Только к "Шугам" я не пойду, я там остался должен.

Швейк вытолкал фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару к дому.

— Это что за фигура? — полюбопытствовал один из прохожих.

— Это мой брат,— пояснил Швейк.— Получил отпуск и приехал меня навестить да на радостях выпил: не думал, что застанет меня в живых.

Услыхав последнюю фразу, фельдкурат промычал мотив из какой-то оперетки, перевирая его до невозможности. Потом выпрямился и обратился к прохожим:

— Кто из вас умер, пусть явится в течение трех дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплен святой водой...— и замолк, норовя упасть носом на тротуар.

Швейк, подхватив фельдкурата под мышки, поволок его дальше. Вытянув вперед голову и волоча ноги, как кошка с перешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под нос:

— Dominus vobisclim, et cum spiritu tuo. Dominus vobiscurn [Благословение господне на вас, и со духом твоим. Благословение господне на вас (лат.)].

У стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар, прислонив его к стене, а сам пошел договариваться с извозчиками. Один из них заявил, что знает этого пана очень хорошо, он уже один раз его возил и больше не повезет.

— Заблевал мне все,— пояснил извозчик,— да еще не заплатил за проезд. Я его больше двух часов возил, пока нашел, где он живет. Три раза я к нему ходил, а он только через неделю дал мне за все пять крон.

Наконец после долгих переговоров какой-то извозчик взялся отвезти.

Швейк вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у него с головы черный котелок (он обыкновенно ходил в штатском) и унес.

Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил его в закрытый экипаж. Там фельдкурат впал в полное отупение. Он принял Швейка за полковника Семьдесят пятого пехотного полка Юста и несколько раз повторил:

— Не сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!

С минуту казалось, что от тряски пролетки по мостовой к нему возвращается сознание. Он сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной песенки. Вероятно, это была его собственная импровизация.

Помню золотое время,
Как все улыбались мне,
Проживали мы в то время
У Домажлиц в Мерклине.

Однако минуту спустя он потерял всякую способность соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив один глаз:

— Как поживаете, мадам?.. Едете куда-нибудь на дачу? — после краткой паузы продолжал он.

В глазах у него двоилось, и он осведомился:

— Изволите иметь уже взрослого сына? — И указал пальцем на Швейка.

— Будешь ты сидеть или нет?! — прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел встать на сиденье.— Я тебя приучу к порядку!

Фельдкурат затих и только молча смотрел вокруг своими маленькими поросячьими глазками, совершенно не понимая, что, собственно, с ним происходит.

Потом, опять забыв обо всем на свете, он повернулся к Швейку и сказал тоскливым тоном:

— Пани, дайте мне первый класс,— и сделал попытку спустить брюки.

— Застегнись сейчас же, свинья! — заорал на него Швейк.— Тебя и так все извозчики знают. Один раз уже облевал все, а теперь еще и это хочешь. Не воображай, что опять не заплатишь, как в прошлый раз.

Фельдкурат меланхолически подпер голову рукой и стал напевать:

Меня уже никто не любит...

Но внезапно прервал пение и заметил:

— Entschuldigen Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel! Ich kann singen, was ich will! [Извините, дорогой товарищ, вы болван! Я могу петь, что хочу! (нем.)]

Тут он, как видно, хотел просвистать какую-то мелодию, но вместо свиста из глотки у него вырвалось такое мощное "тпрру", что экипаж остановился.

Когда спустя некоторое время они, по распоряжению Швейка, снова тронулись в путь, фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.

— Не закуривается,— сказал он, понапрасну исчиркав всю коробку спичек.— Вы мне дуете на спички.

Но внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.

— Вот смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?

И он стал шарить по карманам.

— Я потерял билет! — закричал он.— Остановите вагон, билет должен найтись!

Потом покорно махнул рукой и крикнул:

— Трогай дальше!

И вдруг забормотал:

— В большинстве случаев... Да, все в порядке... Во всех случаях... Вы находитесь в заблуждении... На третьем этаже?.. Это — отговорка... Разговор идет не обо мне, а о вас, милостивая государыня... Счет!.. Одна чашка черного кофе...

Засыпая, он начал спорить с каким-то воображаемым неприятелем, который лишал его права сидеть в ресторане у окна. Потом принял пролетку за поезд и, высовываясь наружу, орал на всю улицу по-чешски и по-немецки:

— Нимбурк, пересадка!

Швейк с силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про поезд, принялся подражать крику разных животных и птиц. Дольше всего он подражал петуху, и его "кукареку" победно разносилось по улицам.

На некоторое время он стал вообще необычайно деятельным, неусидчивым и попытался даже выскочить из пролетки, ругая всех прохожих хулиганами. Затем он выбросил в окно носовой платок и закричал, чтобы пролетку остановили, так как он потерял багаж. Потом стал рассказывать:

— Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер.— Он вдруг расхохотался.— Что, нехорош разве анекдотец?

Все это время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной строгостью. При малейших попытках фельдкурата отколоть очередной номер, выскочить, например, из пролетки или отломать сиденье, Швейк давал ему под ребра, на что тот реагировал необычайно тупо. Только один раз он сделал попытку взбунтоваться и выскочить из пролетки, заорав, что дальше не поедет, так как, вместо того чтобы ехать в Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну минуту ликвидировал мятеж и заставил фельдкурата вернуться к первоначальному положению, следя за тем, чтобы он не уснул. Самым деликатным из того, что Швейк при этом произнес, было:

— Не дрыхни, дохлятина!

На фельдкурата внезапно нашел припадок меланхолии, и он залился слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него мать,

— Одинок я на этом свете, братцы,— голосил он,— заступитесь, приласкайте меня!

— Не срами ты меня,— вразумлял его Швейк,— перестань, а то каждый скажет, что ты нализался.

— Я ничего не пил, друг,— ответил фельдкурат.— Я совершенно трезв!

Он вдруг приподнялся и отдал честь

— Ich melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen [Честь имею сообщить, господин полковник, я пьян (нем.)]. Я свинья! — повторил он раз десять с пьяной откровенностью, полной отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:

— Вышвырните меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везете?

Потом опустился на сиденье и забормотал:

— "В сиянье месяца златого..." Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли лошадь попасть на небо?

Фельдкурат громко засмеялся, но через минуту загрустил и, апатично глядя на Швейка, произнес:

— Позвольте, сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.

С минуту он развлекался декламацией латинских стихов:

— Aurea prima satast, aetas, quae vindice nullo. Дальше у меня не получается,— сказал он.— Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной ничего не случится. Я хочу упасть носом,— заявил он решительно.— Сударь! Дорогой друг,— продолжал он умоляющим тоном,— дайте мне подзатыльник!

— Один или несколько? — осведомился Швейк.

— Два.

— На!

Фельдкурат вслух считал подзатыльники, блаженно улыбаясь.

— Это отлично помогает пищеварению, — сказал он.— Теперь дайте мне по морде... Покорно благодарю! — воскликнул он, когда Швейк немедленно исполнил его желание.— Я вполне доволен. Теперь разорвите, пожалуйста, мою жилетку.

Он выражал самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы немного придушил, чтобы остриг ему ногти, вырвал передние зубы. Он обнаружил стремление к мученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили во Влтаву.

— Мне бы очень пошли звездочки вокруг головы. Хорошо бы штук десять,— восторженно произнес он.

Потом он завел разговор о скачках, но скоро перешел на балет, однако и тут недолго задержался.

— Чардаш танцуете? — спросил он Швейка.— Знаете "Танец медведя"? Этак вот...

Он хотел подпрыгнуть и упал на Швейка. Тот надавал ему тумаков и уложил на сиденье.

— Мне чего-то хочется,— кричал фельдкурат,— но я сам не знаю, чего. Вы не знаете ли, чего мне хочется?

И он повесил голову, словно бы полностью покоряясь судьбе.

— Что мне до того, чего мне хочется! — сказал он вдруг серьезно.— И вам, сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами не знаком. Как вы осмеливаетесь так пристально на меня смотреть?.. Умеете фехтовать?

Он перешел в наступление и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда Швейк успокоил его, без стеснения дав почувствовать свое физическое превосходство, фельдкурат осведомился:

— Сегодня у нас понедельник или пятница?

Он полюбопытствовал также, что теперь — декабрь или июнь, и вообще проявил недюжинный дар задавать самые разнообразные вопросы.

— Вы женаты? Любите горгонзолу? Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была ли у вашей собаки чумка?

Потом фельдкурат пустился в откровенность: рассказал, что он должен за верховые сапоги, за хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер и он лечил его марганцовкой.

— Я ни о чем другом не мог думать, да и некогда было,— продолжал он икая.— Может быть, вам это кажется слишком тяжелым, но скажите — ик! Что делать! — ик! Уж вы простите меня!

— ...Термосом,— начал он, забыв, о чем говорил минуту назад,— называется сосуд, который сохраняет первоначальную температуру еды или напитка... Как по-вашему, коллега, которая из игр честнее: "железка" или "двадцать одно"?.. Ей-богу, мы с тобой где-то уже встречались! — воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и облобызать его своими слюнявыми губами.— Мы ведь вместе ходили в школу... Ты славный парень! — говорил он, нежно гладя свою собственную ногу.— Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видел! С тобой я забываю о всех пережитых страданиях.

Тут им овладело поэтическое настроение, и он заговорил о возвращении к солнечному свету счастливых созданий и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал молиться: "Богородица дево, радуйся", причем хохотал во все горло.

Когда они остановились, его никак не удавалось вытащить из экипажа.

— Мы еще не приехали! — кричал он.— Помогите! Меня похищают! Желаю ехать дальше!

Его пришлось в буквальном смысле слова выковырнуть из дрожек, как вареную улитку из раковины. Одно мгновение казалось, что его вот-вот разорвут пополам, потому что он уцепился ногами за сиденье.

При этом фельдкурат громко хохотал, очень довольный, что надул Швейка и извозчика.

— Вы меня разорвете, господа!

Еле-еле его втащили по лестнице в квартиру и, как мешок, свалили на диван. Фельдкурат заявил, что за автомобиль, которого он не заказывал, он платить не намерен. Понадобилось более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом экипаже. Но и тогда он не согласился платить, возражая, что ездит только в карете.

— Вы меня хотите надуть,— заявил фельдкурат, многозначительно подмигивая Швейку и извозчику,— мы шли пешком.

И вдруг под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелек:

— Возьми все! Ich kann bezahlen! [Я в состоянии заплатить! (нем.)] Для меня лишний крейцер ничего не значит!

Правильнее было бы сказать, что для него ничего не значат тридцать шесть крейцеров, так как в кошельке больше и не было. К счастью, извозчик подверг фельдкурата тщательному обыску, ведя при этом разговор об оплеухах.

— Ну, ударь! — посоветовал фельдкурат.— Думаешь, не выдержу? Пяток оплеух выдержу.

В жилете у фельдкурата извозчик нашел пятерку и ушел, проклиная свою судьбу и фельдкурата, из-за которого он даром потратил столько времени и к тому же лишился заработка.

Фельдкурат медленно засыпал, не переставая строить различные планы. Чего только не приходило ему в голову: сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец, поджарить себе рыбки.

Потом он обещал выдать за Швейка свою сестру, которой у него не было. Наконец он пожелал, чтобы его отнесли на кровать, и уснул, заявив, что ему хотелось бы, чтобы в нем признали человека — существо, равноценное свинье.

Войдя утром в комнату фельдкурата, Швейк застал его лежащим на диване и напряженно размышляющим о том, как могло случиться, что его кто-то облил, да так, что он приклеился брюками к кожаному дивану.

— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат,— сказал Швейк,— вы ночью...

В немногих словах он разъяснил фельдкурату, как жестоко тот ошибается, думая, что его облили.

Проснувшись с чрезвычайно тяжелой головой, фельдкурат пребывал в угнетенном состоянии духа.

— Не могу вспомнить,— сказал он,— каким образом я попал с кровати на диван?

— А вы и не были на кровати. Как только мы приехали, вас уложили на диван — до постели дотащить не могли.

— А что я натворил? Не натворил ли я чего? Я же не был пьян!

— До положения риз,— отвечал Швейк,— вдребезги, господин фельдкурат, до зеленого змия. Я думаю, вам станет легче, если вы переоденетесь и умоетесь...

— У меня такое ощущение, будто меня избили,— жаловался фельдкурат,— и потом жажда. Я вчера не дрался?....."

  
  Не претендуя на лавры любимого автора, расскажу маленькую историю, которая произошла при мне и при моем непосредственном участии.
Дело было в сентябре 1993 года по дороге из Хельсинки в Травемюнде. На многопалубном лайнере пассажирско-туристской линии Викинг.
   
  В связи с наличием отсутствия достаточного количества денег, а так же из-за привычной экономии иностранной валюты, я купил билет в каюту на пять мест, что расположена значительно ниже ватерлинии. Попутчики попались мне очень хорошие. Это три наших водителя, везущих автомобили на ремонт в Германию и один лютеранский пастор, финской национальности.
  
  На лайнер я вошел в числе последних пассажиров, а в каюту – самым последним. К этому знаменательному моменту маленький столик был заботливо накрыт по старой русской традиции твердыми и жидкими продуктами. В виде хлеба, сала, огурцов и помидоров, а так же знакомой, до головной боли и утренней сухости во рту, родимой. Три русских человека мучались, истекая слюной, не решаясь начинать без пастора праздник, посвященный началу отплытия из столицы Финляндии. А он никак не мог понять и принять их предложения выпить и закусить. Или стеснялся. Или сыт был. Или пост соблюдал.
 
 Но нашего гостеприимного человека на просто так не возьмешь. Чувство пролетарского интернационализма, привитое нам в период построения социализмов и коммунизмов в отдельно взятой стране, а так же неумение пить и закусывать при человеке, который этого не делает, препятствий на своем пути не знает. Плюс моя помощь, оказанная в виде знания некоторых иностранных слов, и постоянное упоминание: «Не обижай нас, батя!», в смысле святой отец, сделали свое, как оказалось впоследствии, не богоугодное дело…
       
  Пастор поддержал одновременные тосты, сначала - «За знакомство!», потом - «С отплытием!», безусловно - «За семь футов под килем!», конечно - «За здоровье!», обязательно - «За здоровье родных и близких!»... и столько же раз пригубил нашу сорокоградусную.
       
  После четвертого или пятого захода я стал замечать, что глоток его становится полнее, а глаза значительно веселее. И какое-то озорство в них нарисовалось. Более того, он приступил к произнесению здравниц. И самое интересное, что тогда мы все его вполне понимали. А в песнях, которые пелись хором, был полный унисон. «Камыши» и «Калинки-Малинки» выводились батюшкой без видимого акцента.
 
  После этого я вывел интересную алкогольно-лингвистическую формулу:
«По мере увеличением количества выпитого, языковой барьер постепенно стирается».
И не надо специально изучать иностранные языки, чтобы поговорить, а следует сесть с зарубежным гражданином за один стол и поставить посередине литр и через двести граммов на каждое лицо, языки станут проникать друг в друга, а к трем сотням достигается полное взаимопонимание. Количество выпитого может колебаться в ту или другую сторону.
       
  В общем, хорошее получилось международное застолье, веселое. Правда, потом не очень.

  Выпивая очередную порцию и, сдвинув при этом чарки, мы, вдруг обнаружили, что одной не хватает. Посмотрев дружно в сторону нашего священнослужителя, мы заметили его полное отсутствие. На верхних и нижних полках мы его тоже не нашли. А, поскольку, начиная с шестой рюмки, мы сильно сдружились, то стали не на шутку за него волноваться. И искать по всему пароходу. Но озорной батюшка умело от нас скрывался. Его белый воротничок мелькал, то в зале ресторана, то в казино, то на верхней палубе. Следы излишнего количества водки и грубой русской пищи мы постоянно встречали по пути наших поисков.

  Ловили его почти всей командой. И часа так через полтора-два – поймали. Отнесли его в каюту и заботливо уложили в койку. И он уже не сопротивлялся, потому, как выдохся он бегаючи от нас.
   
  Еще двое суток мы выпивали и закусывали, но без него. Все это время пастор лежал, отвернувшись к стенке, тихо постанывая.
     
 С приходом в порт, он, пряча глаза и, не прощаясь, сошел с корабля. Грехи, видимо, пошел замаливать, а, возможно, и накладывать на нас епитимью.