ТАНГО МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ

НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ

В первый послевоенный год меня привезли в школу-интернат. Тёплое солнце уже золотит макушки деревьев. Из открытых окон учебного корпуса слышатся звуки фортепиано. Знакомая мелодия вальса "На сопках Маньчжурии" завораживает. Этот вальс был созвучен времени: "Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена..." Тогда почти не было людей, кого не трогали бы эти слова. Многие семьи не дождались с войны сыновей, мужей, братьев. Война с Японией осенью 45-го года опалила и меня...
В красном уголке играл пианист Тимофей Юдин, преподаватель музыки, руководитель школьной самодеятельности. Он стал моим первым наставником. От народных песен и танцев переходили мы к произведениям Моцарта, Бетховена, Чайковского. Музыка двигала мои устремления к достижению своей "сопки в жизни"...
Весть о его трагической гибели застала меня в городе на Волге, где я продолжал развивать те первые уроки с ним. "Тихо вокруг, ветер туман унес..."
Мой дорогой учитель, ты давно за гранью земных забот и страданий. Но нас навсегда связал первый наш вальс "На сопках Маньчжурии".

АМУРСКИЕ ВОЛНЫ

Я ехал на каникулы домой. В Хабаровском речном порту меня провожал школьный друг. Колёсный пароход "Владимир Маяковский" медленно отваливал от дебаркадера под звуки "Амурских волн", вылетающих с шипом и скрежетом из чёрного репродуктора-тарелки на столбе.
Такие тарелки долго ещё после войны висели на столбах портов, железнодорожных вокзалов, городских площадей.
Хор то куда-то проваливался, то вырывался из-под скрежета и разносился над рекой:

Плавно Амур свои воды несёт,
ветер сибирский им песни поёт,
тихо шумит над Амуром тайга,
ходит пенная волна,
плещет, величава, и вольна...

Погода стояла чудная. Пассажиры прогуливались по верхней палубе, наслаждаясь свежестью.
Предстояло плыть трое суток до Николаевска, откуда на попутном морском транспорте надо было пересечь Татарский пролив до сахалинских берегов. А пока, как в кадре, проплывали берега. Плавно река несла свои воды, серебрились волны в утренних лучах солнца и горели радужными разводами, когда "небеса колдовскими закатами" окрашивали всё вокруг.
Вечером окрестные дали становились первозданно тихими и загадочными. Там, в береговой заводи, на фоне тёмно-фиолетового горизонта, как на картине, стояла на одной ноге цапля.
Всё виденное звучало музыкой вальса...
В Николаевске меня сразу арестовали работники НКВД, утверждая, что я — беглый колонист. Ни метрики, ни отпускная справка интерната не убеждали. Целые сутки пришлось просидеть в КПЗ без хлеба и воды. Неоднократно допрошенный и изрядно избитый, на утро был буквально выброшен за дверь. Навсегда врезались в память фамилии моих истязателей.
Телесная боль и жуткая обида терзали детское сознание.
У длинного бревенчатого здания речного вокзала слепой в рваной тельняшке играл на баяне "Амурские волны", врачуя мои раны...

Часто приезжал я в Хабаровск, и всякий раз тянуло к тому причалу, откуда я когда-то отплывал домой.
Всё так же плавно и величаво нёс воды Амур-батюшка, и, видно, вместе с ними уплывали годы моей жизни.
Но всякий раз, бродя по берегу, как будто слышал музыку из далёкого детства.
Уверен, она будет вечно парить над великой рекой — это вальс молодости, любви и надежд.

БЕРЁЗКА

Кружится пластинка. Комнату наполняют звуки. В них — возвышенная радость и что-то близкое, непередаваемо-тревожное.
В голосе певицы поэзия исчезнувших лет: "Средь сосен суровых, меж тёмных ракит, в серебряном платье берёзка стоит..."
Кружится пластинка... Кружатся пары. И среди них "...и нежна, и стройна, и всегда величава она". Её тонкая рука на плече молодого лейтенанта. Она очаровательно улыбается. Мы же (я и мой друг) с непонятной гордостью и затаённой завистью смотрим со стороны на плавные движения, мелькания белого ситцевого с чёрными разводами платья и ждём конца танцевального вечера. Когда она уходит по аллее к выходу, мы как бы случайно встречаемся с ней и предлагаем проводить..
В городе среди призейских сопок, сиреневых от багульника, когда-то была берёзовая роща. Её обнесли высоким штакетником, прорубили аллеи, построили танц-веранду — превратили в горсад.
По воскресным дням в нём играл духовой оркестр старинные вальсы и фокстроты. Танцы начинались и заканчивались вальсом "Берёзка".
Мы учились в школе-интернате рядом с горсадом и любили духовую музыку. По вечерам убегали в горсад в надежде встретить её, Людмилу. Она была дочерью нашей воспитательницы. Ей было шестнадцать, нам по пятнадцать лет. Мы дружили, но втайне были влюблены.
Уезжая на каникулы, с жалостью расставались с городом, где жила она. И осенью спешили обратно под трепетно-золотистые кроны горсада, чтобы снова встретить "берёзку" — так между собой мы называли богиню юности. "Только ты встретишься с нею, сердце забьётся сильнее", — воскрешает далёкое голос певицы...
Кружится пластинка. Уже нет в живых моего школьного друга. Всё ушло безвозвратно. Но осталось в памяти, в душе, в печальных звуках вальса. Кружится пластинка. Кружится жизнь.

ЧЁРНЫЕ ГЛАЗА

"Ах эти чёрные глаза меня пленили..." — выбрасывала звуковая колонка в суету вагона-ресторана.
Евгений Васильевич рассеянно смотрел в окно на меняющиеся пейзажи.

Он ехал в отпуск и думал о прошлом. Мелодия танго возвращала его в, казалось, невозвратное время.
Он вспоминал школьный выпускной бал, юную восторженную подругу с распахнутыми чёрными глазами, подарившую ему радость первой любви. Это чувство бережно хранил, запрятав его глубоко в душе даже от самого себя. Все эти годы не мог любить женщин, пахнущих водкой и сигаретным дымом. Для него женщина — тайна далёкой, недосягаемой планеты.
Евгений Васильевич собирался уже уходить, но внимание его приковал дальний стол, где сидела молодая женщина с чёрными глазами в окружении мальчиков-близнецов. Рядом — юная белокурая девушка. Семейство ело, смеялось.
Он узнал, не мог не узнать в женщине свою юную подругу. Сколько же лет прошло, как они расстались?..

Тогда, девятнадцать лет назад, он уехал в Москву, поступил в МГУ на факультет журналистики. Собирался вернуться к ней, но не смог. Отправился, как многие, в Афганистан исполнять интернациональный долг. Был тяжело ранен, потерял руку. Переехал в другой город с чувством физической неполноценности. Закончил учёбу заочно и вот теперь пытается донести людям правду о той войне...

Евгений Васильевич набрался храбрости и подошёл. Женщина заплакала, отдалённо признав в нём того юного Женю. Сидели, вспоминали прошлое. Девушку звали Евгения. Она ехала в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики. Евгений Васильевич пытался отговорить её, но она не соглашалась.

— Простите, Евгения, а как ваше отчество?

— Евгеньевна, — ответила она.

Он понял — она его дочь. Узнал, что воспитывал и растил Евгению его самый верный и близкий друг.
Почувствовал, как заполняется пустота одиночества его жизни. Евгений Васильевич наклонился и, под удивлённые взгляды близнецов, стал целовать руку матери.

Где-то в подсознании продолжало звучать танго. Мчался поезд, мчалось время, наполняясь неожиданно обретённым счастьем.

УТОМЛЁННОЕ СОЛНЦЕ

Летний день у южного моря был жарким. Разомлевшая публика двигалась медленно. Даже горы, казалось, погрузились в дрёму. Люди и природа с нетерпением ждали вечерней неги.
Наконец-то от прикосновения вечернего солнца горы окрасились в лилово-вишнёвый цвет, но прохлада не приходила. Я решил совершить морскую прогулку и, купив билет, ступил на палубу. Теплоход отошёл, унося меня в море навстречу солёному ветерку. Над нами полились звуки старого танго: "Утомлённое солнце нежно с морем прощалось..."

Пассажиры развлекались: одни сидели, глядя вдаль, другие бродили вдоль бортов от носа до кормы. Из всех присутствующих на теплоходе резко выделялся морской офицер, одетый в парадную белую форму. Он обращал на себя внимание не только своей молодостью, выправкой, одеждой, но больше всего каким-то странным поведением. Он нервно сновал туда-сюда, ничего не замечая. Его движения, отрешённость от всего внушали тревогу.
У борта стояли две девушки-подруги, держась за поручни. Он резко подошёл к ним и заговорил. Его состояние выдавало крайнее отчаяние. Он говорил о глубине морской и о жизни на земле. И неожиданно спросил в упор: "Как вы думаете, что лучше — жить или умереть?"
Девушки были счастливы, у них не стоял вопрос "жить или умереть".

Офицер стал читать стихи:

Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет и не может...
Нет ни полёта, ни размаху —
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...

Этот красивый человек напоминал подстреленную белую птицу. Девушки, испугавшись демонического собеседника, перешли на другой борт.
"Расстаёмся — я не стану злиться, виноваты в этом ты и я..." — неслось над морем.
Вдруг общий шум и крики: "Человек за бортом!"
Это бросился восхитивший всех молодой офицер. Спасти его не удалось, он попал под гребневой винт. Вот так закончилась для нас прогулка, а для него земная жизнь.
Над морем опускались сумерки. "Утомлённое солнце" уснуло, чтобы завтра подарить новый день.

ПУСТЬ ДНИ ПРОХОДЯТ

Пусть дни проходят,
Спешит за годом год,
Когда минутка грустная придёт,
Я обниму тебя, в глаза твои взгляну,
Спрошу: ты помнишь первую весну?

Это танго Бориса Терентьева я знал и любил с послевоенных лет, но не придавал значения простоте и великому смыслу слов. Оказалось, они стали моей правдой. Проходили дни, спешили годы. Белые снега севера, терпкий аромат новогодних ёлок, весенняя распутица, горячее солнце юга и унылые бесконечные дожди сменяли друг друга.

Всё пережито.

Так и кружимся мы в танце жизни, сотрясаемые бедами, поражениями с проблесками радости.
Всё дальше в прошлое отступает та "первая весна", когда мы встретились, но дороже этого нет ничего.
Меняется время, меняются нравы. Вокруг — фальшь, лицемерие, предательство. Но я не могу меняться, предавать убеждения молодости и "первую весну". Остаюсь со своей верой, своей музыкой, своей Родиной. Тот, кто забывает или покидает родную землю, на которой "много вёсен улыбалось нам", тот покидает самого себя.

Только своя земля и есть твой Дом — Россия.
И хочется, чтобы вечно жила моя Родина — вольная, как орёл, голосистая, как соловей, могучая, как океан.
"Пусть дни проходят..."

Архив : №27. 07.07.2000