Может, хватит хоронить Россию?

 Все хороним Россию, русскоязычные мои? Вымираем? Спиваемся? Превращаемся в быдло? Пусть так…

Но возрождаться-то собираемся?

Я знаю одно из мест, откуда будем начинать все заново.

Летим вдоль непаханых полей, вдоль остовов разрушенных коровников, мимо евроособняков, нарисованных поверх чудотворных русских пейзажей, мимо осевших срубов  деревень, мимо сияющих новизной бензиновых копилок нефтяных компаний. “Зеленые” теперь везде начинают и выигрывают...

Изо всех лошадиных сил стареющей “Волги” стараемся убежать от виртуозной скороговорки теленовостей, от промелькнувшей стыдобушки – магазина “Laverna” – драной палатки сплошь из фанерных заплаток, из своих неузнаваемых городов, в которых теперь не дома, а таунхаусы, не магазыны, а супермаркеты.  

Едем хлебнуть истинной России – в Истьино.

Вдоль дороги – столбы, столбы, столбы. На столбах – кандидаты в депутаты в галстуках… Что ни столб, то постамент для  кандидата.

От Москвы и даже после Тулы ни одного указателя до Истьино. Добираемся по наитию, чутьем: где тут истинно русским духом пахнет? Вскоре выяснилось, что столбов в России, если что, больше, чем могут освоить кандидаты, столбы анонимно слились с пейзажем. Вот просто пейзаж, не заляпанный невпопад красной еврочерепицей, вот столб без кандидата – просто столб имени себя.

Ясенки, Покровское, Часовня, Истьино.

В Истьино Матренин двор покажет любой.

 Вся живность на дворе – кот по имени Кот. Матрена Никифоровна гладит Кота по ободранному боку – кто-то ошпарил его, вторгшегося на суверенный соседский огород, и вмятина на боку – выболевшая плоть только-только стала обрастать сереньким пушком. «А ведь это не Кот, это хорек у них всех цыплят поел», - защищает честь своего приятеля Матрена. И у нее, и у кота глаза хитрющие: оба знают, что от цыпленка кот ни за что не откажется. Свидетельством тому – культя котовой лапы, попавшей в капкан, поставленный все на того же хорька... Или на Кота?

- Хотела покупать цыплят, а дочка: «Мама, ну на что они       тебе нужны! Мы в Москве, ты одна, вон с котом едва справляешься, лечишь все», -  продолжает Матрена Никифоровна. -  И то сказать, восьмой  десяток кончается.

Мы гуляем по подворью: долгожданное осеннее солнце золотит Матренино обветшавшее хозяйство, которым она  гордится:

-                     Вот моя усадьба. Огород летом – загляденье, ни одного листочка (сорняка)  нет, все повыскребла! Уголь запасен, дрова...

В саду вишни, черешня, сливы, яблони.

- Сколько мешков картошки выкапываете, Матрена Никифоровна?

- Я их не щитаю, - отмахивается от неинтересного  разговора  и продолжает тему:

- На почте чуть не полчаса слушаю про кошек разговор, какой туалет для кошек, да как оправляются... Нашли о чем говорить!  Да где оправятся – там и ладно... Я возьми да спроси, вежливо так: «Вы им туалетную бумагу-то покупаете?»

 

Озорная, умнющая наша хозяйка рада гостям, как ребенок. Волновалась, сочиняла полночи приветственную песню... Да-да, песню, и исполнила нам потом, уж после того, как  мы ознакомились с очень уж небогатым, но как-то приспособленным для жизни жильем.

-                     Этот «Рекорд», - показывает на черно-белый так называемый телевизор, - мне мужик за бутылку отдал.

В комнате сервант сталинских времен, стол под клеенкой, на стенах – хозяйкино рукоделье: лоскутные аппликации с гусями-лебедями, календарь аж за 1984 год с великомучеником целителем Пантелеймоном, древняя грамота областного совета ветеранов – за активное участие в самодеятельности и опять – лейтмотивом – гуси, сшитые из тряпочек, искусно связанные... Гуси для нее – птица не для еды, а для вдохновенья. Как для поэта гусиное перо.

Ходит, накрывает стол, приговаривает:

- Пенсии хватает, еще остается, то своим дитям помогу, то внукам, то правнукам... 18 лет без старика своего живу  - пил безбожно!

- Почему это мужики поголовно спиваются? – спрашиваю с горечью.

- А сейчас и бабы – не пролей капельку... Я и сыночка похоронила. Как похоронила, ахнула – и сердце с тех пор заболело.

 Она показывает охапки почетных грамот, медали «За доблестный труд», юбилейные в честь Победы – как свидетельство признания и уважения людей, во что она верит наивно и свято.

Она – артистичная натура, она не может без публики и аплодисментов. Грамоты, дипломы – и есть те овации, которые звучат для нее одной в тиши деревянного дома, где слышны бывают лишь хромоногие передвижения трехлапого Кота. И мы сейчас – публика, что приехала посмотреть на нее, пригожую, восхититься ее песенным талантом.

Много я слышала «домашнего» пения. Курортную безмятежность любого дома отдыха разрывают по вечерам «поселковые» пронзительные голоса подвыпивших граждан. Но однажды в санатории четыре женщины, а с ними маленькая Дашка, все из разных губерний, случайно совпавшие во времени и пространстве,  - потрясали весь срок своим пением пролетариат из Тулы, забросивших карты интеллигентных преферансистов из Москвы, чиновный измученный люд из всех волостей, медперсонал санатория и аборигенов. Мы толпой собирались возле питьевой галереи после ужина и они пели часами.

Чистый, чуть разбитной голос девахи из Калуги, сдержанное и сдерживающее контральто пожилой певицы из Москвы, разновысокие, разнотембровые голоса двух других и – голос Дашки. Даже когда пели они затертую «Вот кто-то с горочки спустился...», семилетняя Дарья своим громадным дивным бабьим голосом вела «хор» за собой: «Зачем, зачем я повстречала тебя на жизненном пути» – будто уже и повстречала, и горюшка с ним хлебнула, и знает, что еще хлебнет, и любит все равно.

А кто не слушал гармонистов-певунов? На вид пьянь-пьянью со щербатым ртом, только вчера мотался по деревне – злой, жалкий, опасный, готовый и сжечь, и убить… Но это не он, не настоящий. Настоящий он, когда в руках гармонь и он – поющий нежнейшим тенором нежные слова, с отмякшими синими безгрешными глазами, в ладу с собой и с миром...

Куда мы убегаем от суеты, от обыденности, от страшных прозрений о себе – одиноки! смертны! нелюбимы!? В чем ищем спасения от подлости, от предательства, несправедливости, от грязи и неуюта жизни? Бежим кто куда – в детей, в иллюзии о собственной необходимости и уникальности, в философию, в гонку «за лидером», в накопительство, в пьянство, в дальние страны... Только в себя – настоящих боимся шагнуть...

Матрена всю жизнь была сама собой. С 16 лет на работе. Ее, образованную, закончившую семилетку, председатель колхоза счетоводом взял...

- Утром печку истоплю, иду считаю, мужики на покос – я за ними. И косила, и вязала, и скирдовала – всякую работу могу. В район с отчетом  боялась ездить – наряжена плохо. Мне бабка свою юбку дала, а мать ботинки суконные сшила, веревками подпутанные (подошва из веревок – Т.П.). А в районе все в туфельках... Потом-то и я в туфельках походила, выступала только на каблучку.

Звездных минут у Матрены Никифоровны было немало. Особенно помнит недавнее. Номер был такой: «Посиделки у бабушки Матрены». Она на сцене будто учила молодежь, «как раньше свадьбу делали». Сейчас не поймешь, где свадьба, где дискотека. А раньше садятся за стол – пока всех перевеличают!  Уважительно, не спеша. Первое место заняли тогда арсеньевцы. «Женщины из областной комиссии все меня перецеловали! Ой, я прям на десять лет помоложела!» - вспоминает Матрена Никифоровна. Еще больше «помоложела», когда получила газету со статьей «Бабушка Матрена – золотой фонд культуры области».

Она вдруг прикрывает веки, выпрямляется, натягивается, как струна, и поет:

Ой вдоль по морю синему,

По синему по Волынскому

Плывет стая лебединая,

Лебединая, утиная.

Она плывет да не встрёхнется,

Не встрёхнется, не шелохнется,

Вдруг утка окунулася,

Под ней вода всколыхнулася,

Желтым песком возмутилася,

Откуль взялся сизой орел,

Убил утку с утенятами,

Со малыми лебенятами.

 Пустил перо во синё море,

А мелкий пух – во зеленый луг.

Брала перья красна девица-душа,

Брала, приговаривала:

«Своему дружку на подушечку,

Сердечному – в изголовьице».

   Она не голосом пела, а всей собой, не пела – жила в этот момент своей настоящей жизнью. И не с нами была, не в своей избе и не на этом свете. Она была там, где всегда обитает ее освобожденная от скучного бытия душа.

Еще в шестидесятые годы в университетских фольклорных экспедициях по глухим деревням Забайкалья и поселениям староверов в верховьях Енисея, отрезанных от «большой земли» полным бездорожьем, а потому сохранивших до наших дней быт, уклад, культуру своих воронежских, псковских, тульских предков, сосланных туда еше при Екатерине, мы – глупые и веселые студенты под руководством своих мудрых преподавателей – настоящих ученых-словесников, записывали старые русские песни, а в «новых» деревнях и поселках – частушки. Думали – для сдачи курсовых, а оказалось для того, чтобы через десятки лет вдруг осознать, что без слов и мелодий, вопреки забвению и нажитой нелюбви к «домашнему народному» пению, они живут в нас. Они превратились в шестое чувство Родины. Они, как культурный камертон, позволяют проверять все, что слышим и видим, и отличать поэзию от стихоплетства, прозу от графоманства, правду ото лжи. Они навсегда освободили из рабства: от поп-культуры, от пошлости «массового», общепризнанного, позволили не раствориться в этом безвкусном месиве неприличной, пустой  лакированной иноземщины. Это был рывок из маргинального мира, который и тогда, и сейчас – суть повседневной жизни страны. 

Спрашиваю Матрену Никифоровну: «Частушки поете?» «И пою, и складываю. Только не дюже матерщинные, не как по телевизору, стесняюсь».

-         А самую любимую? – прошу.

Все б я пела, все б я пела,

Все б веселая была,

Только жаль, что моя младость

Ускакала от меня.

 

Уезжали из Истьино Арсеньевского района Тульской области, как с родным домом прощались. Как из экспедиции в Россию. Возвращались в город, к телевизору, каждодневно, тотально уничтожающему культуру народа, туда, где духовная непросвещенность – синоним лояльности, где «рабы, влачащие оковы, высоких песен не поют...»

Но мы-то знаем теперь, где поют.

Не берусь судить и гадать: воспрянет народ – не воспрянет, возродится – не возродится. Считаю, народ не умирал, если до сих пор не пустил «красного петуха» под красную черепицу евростроек.

До тех пор, пока умные, крепкие, работящие мужики будут ржать, а не свирепеть, не нашарив в карманах на троих на бутылку пива возле драной Lavern’ы, до тех пор можно не бояться «светлого будущего». Пока каждая деревня в каждом уголке России и есть Истьино, где обитает целомудренный народ, который надеется только на самого себя, да на таких же, как сам. И пока в мегаполисах, городках и поселках есть люди, любящие такую Россию.

Народ не умирает. Он затаился на время.