Поднявший меч на наш союз

Кроме Бога, у меня есть талант и жена, две вещи, владение которыми составляет смысл моей жизни.

 

Любому дураку должно быть ясно, что обладать художественным талантом вне иерархии ценностей, увенчанной Богом, невозможно, потому что если Бога нет, то какой же я тогда писатель?  Официант без Бога еще проживет, как проживут банкир, кибернетик, дизайнер и представители прочих прикладных искусств и доходных ремесел, но ученый или художник, весь смысл существования которого в том, что он не служит у общества в лакеях, должен располагать возможностью непосредственной апелляции к наивысшему авторитету. «Вассал моего вассала не мой вассал», учили в советской школе о феодальной лестнице Средневековья.  Если художник не служит Богу, то он ни что иное, как мальчик на побегушках у власть имущих.

Заметьте, я начал о владении, а кончил служением. Это не намек ни на первую строфу от Иоанна о слове, которое единовременно с Богом и Бог, ни на знаменитую главу «Феноменологии духа», где Гегель объясняет, почему работник владеет хозяином в той же мере, в какой хозяин владеет им, ни даже на откровенное признание Рильке, что стихотворение пишет поэтом.  Это просто здравый смысл, который, к слову сказать, внешне отличается от расхожей мудрости тем, что последняя – занудна.

Так, например, я владею женой подобно мужику, владеющему коровой. Жена не обидится, потому что читала Ницше и я помню, как благодушно она смеялась, когда дошла до апофтегмы Заратустры, что женщина – «в лучшем случае, корова, а в худшем – птица или змея».  Однако понятно, что отбери у мужика корову, как это сделал Сталин, раскулачив российское крестьянство, и он сдохнет от голода и тоски.  Разве спрашивается, кто от кого больше зависит в этом свойственном всему живому симбиозе?  Разве слово не может быть одновременно с Богом и Богом?

Закон исключенного третьего, сформулированный Аристотелем и гласящий, что А не может быть не А, дал человечеству прикладную науку, венцом творения которой более двух тысячелетий спустя является электронно-вычислительная машина.  Но закон этот не управляет словом, как не управляет он чувствами – от любви до ревности, от юмора до брезгливости, – благодаря которым прозаик становится поэтом, а человек остается человеком.  Точка в системе координат, информация, пиксель – вот что дала миру аристотелевская логика.  Но она не в силах объяснить, почему некий писателишка женат на корове и бессловесно счастлив, что не женился на птице или змее, а эта бессловесная тварь, в свою очередь, счастлива в браке с писателишкой, который даже не в состоянии ее прокормить.  Не в силах она объяснить и поток адреналина, хлынувший в мозг Архимеда при виде переполняющейся ванны или в мозг Ньютона при звуке падающего яблока, поток, именуемый у поэтов озарением.

Закон исключенного третьего создал цивилизацию, но он ее и разрушает.  Если Бога нет – потому что, по мысли Аристотеля, ведь не может быть точки в пространстве, являющейся одновременно пространством, в котором она расположена, – то нет и писателей, а есть всего только рекламные копирайтеры и авторы телесценариев, сварливые обыватели и болтливые подхалимы.  Если мужа как такового – мужчины, владеющего женщиной, – в природе не существует, то рано или поздно исчезнут с лица земли и коровы, оставив позади себя птиц и змей.  А если идея собственности вообще, подобно двум предыдущим концептам, относительна или спорна, и обладание писателя Богом – в той же мере плод рабьего, еще не эмансипированного прогрессом воображения, что и обладание слова писателем, то Маркс был прав и жизнь человечества неминуемо стремится к вселенскому сталинскому концлагерю, иными словами, к Апокалипсису.

С легкой руки гегельянцев Маркс выдвинул теорию относительности собственности, а с ней и более общее отрицание неотъемлемости качеств.  Смысл предыдущей фразы был бы прозрачней, если бы я написал ее по латыни или хотя бы по-английски, где слово propertyозначает одновременно «собственность» и «качество».  Когда у человека было богоданное имя, неотъемлемой частью которого мог быть дворянский титул, неотъемлемой частью которого, в свою очередь, могло быть охотничье поместье в Шварцвальде, идея собственности – награбленной, по Марксу, – воспринималась индивидом и охранялась социумом так же абсолютно, как самая захудалая куропатка в его поместье.  Но когда на смену баронам пришли банкиры, а на смену именам из Святцев – идентификационные номера налогоплательщиков, идея неотъемлемой собственности упала с возу и была навсегда утеряна человечеством, как каннибализм или корсет.

 С непреложностью идеи собственности рухнула и идея неотъемлемых качеств вообще, так что невозможно, например, объяснить современной женщине – змее или птице – почему нельзя делать аборты, менять форму груди или ходить в мужской одежде.

Обличать феминизм, рожденный в борьбе женщин за право разъезжать на велосипедах в удобных для этого бриджах и лишь значительно позднее принявший знакомые формы эмансипации, в том числе борьбы за право голоса, так же абсурдно, как уличать советское правительство в нарушении международных соглашений о рыболовстве.  Значительная часть так называемого диссидентского движения, однако, именно этим и занималась на протяжении чуть ли не пятидесяти лет, словно наперекор неопровержимой поговорке о том, что, потерявши голову, по волосам не плачут.

При этом далеко не факт, что нарушение законов логики английскими суфражистками, как и их современными, разжиревшими на харчах американских университетов и налогоплательщиков последовательницами, столь же вопиюще, как нарушение, например, женевских конвенций при Брежневе.  Наоборот, феминизм, подобно всем прочим тенденциям современности начиная с марксизма, дарвинизма и фрейдизма, сугубо логичен, как логична идея вселенского концлагеря, строительство которого – не на словах, а на деле, – началось на заре советской власти и стало с тех пор повсеместным.  Борьба англичанок за право голоса, увенчавшаяся успехом к началу строительства коммунизма на территории бывшей России, была связана с этим событием логической нитью, восходящей к Аристотелю.  Как сказал Алеша Фридлянд, гостивший на этой неделе у нас с семьей в Палермо, «давать женщинам право голоса было, конечно, глупостью, однако не большей глупостью, чем давать это право всем, кому к тому времени его дали. Уже не говоря о тех, кому его дали с тех пор»

В самом деле, развитие демократии со времен трехкратного, стахановского рывка в расширении избирательного ценза парламентом Дерби в 1887 г. – ставшего примером для прогрессивных Соединенных Штатов, а впоследствии и для нехотя демократизирующейся Европы, – представляло собой очередной шаг на пути вырождения общества в тот вселенский концлагерь, в котором суждено жить нашим внукам.  Вовсе не случайно, что, по словам советского энциклопедиста, пресловутый рывок, возможный благодаря поддержке консерваторов Дизраэли, «должен был сыграть роль пробного камня для проверки искренности и последовательности союзников рабочего класса в борьбе за реформу. Высказываясь за блок рабочего класса с радикальной буржуазией, которая также добивалась парламентской реформы, Маркс подчеркивал, что условием этого блока должно быть принятие радикалами лозунга всеобщего избирательного права».  Характерно, что, по словам того же историка, «лидер консерваторов Дизраэли, занявший в 1866 г. в кабинете Дерби пост министра финансов, пришел к заключению, что реформа все равно неизбежна и что отсрочка ее грозит дальнейшим обострением политического положения.  Исходя из этого, Дизраэли решил провести реформу в жизнь и таким образом поднять авторитет консервативной партии, а заодно и свою собственную популярность».

Иными словами, социальный прогресс – поступательное движение общества к преисподней тоталитаризма, отбрасывающее на своем пути все иррациональное, в том числе и немую любовь мужика к своей корове, – неизбежен.  Сказавший, что А не может быть не А, не может не сказать, что рано или поздно его жена будет Б.

Стоит ли скрывать, что моя беседа о значении феминизма с гостившими у нас Алешей и Женей была навеяна недавним обсуждением на «Снобе» общественной роли профессора кислых щей по имени Гапова, а также полемической реакцией на него всемирно известного ученого по имени Цвелик?  Мне подумалось, что подобно двум деревьям, «по библейскому преданию», как говорили в советской школе, произраставшим в Эдеме, они представляют собой два ростка из одного семени, проклятого семени Аристотеля.

Только один из них стремится к свету, а другой – к вечной мерзлоте Колымы.