Бессмысленно и беспощадно

Недоумение — вот что разлито сегодня во влажном британском воздухе. Для подавляющего большинства людей, вне зависимости от их положения, зарплаты и цвета кожи, погромы оказались такой неожиданностью, что самым сильным чувством стало именно это. Страх, гнев, эмпатия и аналитические выкладки, похоже, оказываются здесь производными второго порядка, своего рода функцией от вопроса «Что это вообще было?» Местные телеобозреватели формулируют тезис мудрено, что-то вроде «Нам требуется оценить всю совокупность факторов, приведших к нынешнему кризису, равно как и то, почему страна оказалась к нему не готова». Те, кто помоложе, выражаются более емко: «What the fuck?»

Сеанс 3D

— Для меня это было чем-то совершенно немыслимым, — рассказывает обаятельный белокурый скульптор Джеймс Баумфорт. — Я уже 12 лет живу в Пекхеме, это мой район, я здешних ребят с детства знаю, мне бы никогда в голову не пришло, что у нас такое возможно. Когда мне позвонил приятель сказать, что видел, как на соседней улице бьют витрины, я спросил его: «Ты что такое забористое куришь, чувак?» — Джеймс растерянно вертит в руках телефон. — Нет, я понимал, что он не шутит, но вот как-то само вырвалось, настолько это было непредставимо. А потом я сел на велосипед и поехал посмотреть, что происходит. Там была толпа, человек сто пятьдесят, может, чуть больше. Совсем небольшая ее часть вела себя активно: высаживали стекла, отжи­мали металлические ставни магазинов. Остальные, как и я, просто стояли и смотрели. А в нескольких десятках метров стояла полиция — в шлемах, со щитами и дубинками.

— Она что, не вмешивалась?

— Не-а…

Теперь уже моя очередь недоумевать. Заметив это, Джеймс начинает быстро щелкать клавишами своего мобильника.

— Ага, я и сам не мог в это поверить, поэтому снял на телефон.

Вначале на экране появляются туго обтянутые платьем женские ягодицы. Джеймс перематывает на пару минут вперед — ягодицы не исчезают.

— Да, я сначала боялся телефон поднимать, — смущенно объясняет Джеймс. — Сегодня как раз своей бывшей девушке запись на телефон перекачал. Она стала смотреть, а тут первые пять минут только эта задница. Глупо как-то… Ага, вот, нашел — смотри.

На подрагивающей картинке видно, как группа подростков врывается в магазин и выбегает оттуда с плазменными панелями. Толстая тетка с каким-то остервенением лупит кирпичом по витрине продуктовой лавки. Большинство народа действительно стоит на противоположной стороне улицы и просто глазеет.

— А из обычных людей никто не пытался этот разгром остановить?

— Нет. Кто-то ужасался, кто-то шутил, обсуждали, снимали на мобильники, но ближе нескольких метров не подходили. Один чувак, мелкий такой, сначала поджег магазин, а потом спохватился, что над ним люди живут, и побежал во двор помогать им из окна спускаться. Понимаешь, это как в кино было. Как будто фильм, в котором ты некоторых актеров еще и в лицо знаешь…

Салки с оборотнями

Для Шивы Кандиаха уничтожение его собственного магазина тоже превратилось в кино, причем в буквальном смысле слова.

— В минувший понедельник я, как обычно, закрыл магазин, пришел домой и за ужином включил телевизор. Там рассказывали про погромы в Тоттенхэме, и тут вдруг картинка переключилась на камеру с полицейского вертолета, кружившего над нашим кварталом (Хакни. — «РР»). Сказали, что там собралась толпа, грабит магазины. Смотрю, а они именно мою лавку крушат! Просто фантастика какая-то! Я прыгнул в машину, помчался туда, но полиция оцепила весь наш район и даже близко не дала подъехать, я попал туда спустя много часов — только в шесть утра пустили. За это время все, что не уничтожили погромщики, растащили воры — оцепление-то вокруг района стояло, а вскрытый магазин никто не охранял.

Улыбчивый, похожий на чебурашку индиец Шива окидывает взглядом помещение, еще неделю назад обеспечивавшее всю улицу продуктами и хозтоварами. Теперь здесь все вперемешку — битые бутылки и обломки холодильников, куски подвесного потолка и раздавленные йогурты.

— Честно говоря, я и не думал, что люди могут так поступать. Нет, ну воришки — это я еще понимаю, но зачем они мне потолок-то сломали? Не люди, нет, звери.

— Может, просто малолетние идиоты?

Следующим заводят огромного «пивного» мужчину, его жена и дочь сидят со мной по соседству. Они уверены, что он невиновен, а у прокуроров нет доказательств

— О, нет. Вовсе они не маленькие — смотри, они, чтобы войти, железные ставни пробили, витрину и металлический шкаф. И не идиоты тоже: все камеры посбивали и жесткий диск, на который с них данные писались, тоже нашли, причем в подсобке. — Шива удрученно качает головой. — Я, главное, вот чего не понимаю: если у тебя политический протест — пойди, сломай ограду парламента, подожги дом премьер-министра; если хочешь сказать богатым, что они эксплуататоры и твоя жизнь не сложилась из-за их жадности, — ну, напади на бутик, крупный ресторан или сетевой супермаркет. Но я же совсем небогатый человек, да и лавка у меня крохотная — я на этих пятидесяти метрах по четырнадцать часов в день работаю. И так уже одиннадцать лет! А теперь все сначала?..

Мы выходим на улицу. На остатках витрины насмешкой смотрятся стикеры «Магазин на сигнализации», «Внимание, работают камеры!». Особенно хорош красный кружок с изображением разбитого стекла и надписью «Магазинные кражи — уголовное преступление. Наказание неизбежно». Зато теперь все столбы заклеены листовками, призывающими местных жителей помочь Шиве.

— Ты не подумай, это не я клянчу, — оправдывается Шива. — Это соседи сами предложили помочь: сделали сайт, организовали сбор пожертвований. За пять дней уже шестнадцать тысяч фунтов собрали — треть того, что мне на восстановление нужно. Еще буду судиться с полицией, с государством. Это ведь их работа меня охранять, я за это налоги плачу. Они свое дело не сделали — вон там, на углу, их целый отряд стоял, а магазин мой они защищать не стали. Не могут работать — пусть платят за последствия.

— А что насчет «неизбежного наказания» собственно грабителей? Поймали кого-нибудь?

— Не знаю, брат. Во-первых, полиция со мной вообще не связывалась, а во-вторых, мне это неинтересно. Я же понимаю, что это, скорее всего, местные, я с ними наверняка знаком. Как мне потом здесь жить? Я и телевизор нарочно перестал смотреть, и за судами над погромщиками не слежу. Ведь если узнаешь, кто с тобой подобное сделал, не сможешь этого вынести: тут уж или он будет жить, или ты. Смотри, какие приятные люди здесь живут. — Действительно, все без исключения прохожие кивают Шиве, жмут руку, похлопывают по плечу. — Но если некоторые из них, оказывается, оборотни, то лучше мне этого не знать, иначе я никогда не смогу улыбаться.

Сесть, суд идет!

Индийскую философию неведения, очевидно, не разделяет застигнутое врасплох британское правительство. Уже объявлено о том, что зачинщики беспорядков, мародеры и драчуны ответят по всей строгости законов — как уже существующих, так и еще не написанных. Например, обсуждаются поправки, согласно которым смутьянов можно будет выселять из социального жилья. Ужесточается контроль за пользователями социальных сетей, шифрованных телефонов и прочих современных технологий, способных помочь в организации быстрых и массовых выступлений. Полиция получит дополнительные полномочия, спецслужбы — новое оборудование, бунтари — приличные сроки.

Несмотря на воскресенье, в Кембервельском магистратском суде (Camberwell Green Magistrates' Court) многолюдно. В обычные уикенды лондонские суды закрыты, но, учитывая, что счет арестованным пошел на тысячи (к задержанным непосредственно во время беспорядков сейчас начали прибавляться те, кого вычислили по их эсэмэскам и записям в интернете), судьям, как и полиции, приходится работать сверхурочно. Два имеющихся зала для слушаний работают как конвейер — десятки вердиктов в день. Это еще не приговоры, пока суды лишь определяют дату основных слушаний и меру пресечения. Захожу посмотреть.

Первым в зал суда заводят тощего юнца. Поперек его майки летит огнедышащий мотоцикл, но сам парнишка выглядит уныло. Еле переставляя ноги, он добирается до бронированной капсулы для подсудимых. Его просят представиться и назвать дату рождения.

— Джон Райли, седьмое ноября 1988-го.

Потом зачитывают обвинение. Суть его в том, что парнишка во время беспорядков украл из одного магазина телевизор, а из другого — горный велосипед. Спрашивают, признает ли он себя виновным. Мальчик, покачиваясь, молчит.

— Встаньте. Еще раз спрашиваю, признаете ли вы себя виновным? — бритый наголо яйцеголовый судья несколько обходительнее Фантомаса, но до арбитра Калины все-таки недотягивает.

Джон с отчаянием смотрит на потного краснолицего адвоката. Тот кивает.

— Да, — мальчика буквально тошнит этим словом, и он, согнувшись, рушится обратно в кресло.

Адвокат пытается убедить судью, что паренька стоит отпустить под залог, поскольку он не имеет судимостей. Вдобавок, ожидая суда в тюрьме, он потеряет важную для него работу в музыкальном магазине, где он без нареканий трудится уже три года.

Судья не согласен, Джон Райли остается под стражей. На все про все — 15 минут.

Следующим заводят огромного «пивного» мужчину, его жена и дочь сидят со мной по соседству. Они уверены, что он невиновен, а у прокуроров нет доказательств, кроме показаний одного полицейского, который якобы узнал главу их семейства на съемке с уличной камеры.

Зачитывают обвинение: мол, воспользовавшись хаосом, мужчина украл из магазина спортивный костюм и несколько пар носков. Оно, как выясняется, действительно основано на показаниях зоркого стража порядка, но также и на результатах обыска в доме подсудимого. Адвокат возражает, что запись с камеры наружного наблюдения плохого качества, да и лица там толком не видно. Кроме того, костюм, обнаруженный в доме обвиняемого, ношеный и мог быть куплен раньше, а предположительно украденные носки в этом магазине якобы и вовсе не продавались. Судья непреклонен.

— Учитывая предыдущие две судимости, обвиняемый останется под стражей, — толстяк встает и вслед за полицейским понуро бредет в тюрьму, но, заметив взгляд дочери, выпрямляется и, сжав кулаки, делано подмигивает.

«Жестко, но неудивительно. Удивительно то, что оба подсудимых — белые», — подумалось мне. Как будто в ответ на мои мысли в стеклянную клетку ввели трех мускулистых эбонитовых красавцев, в багажнике которых при обыске обнаружилась ворованная оргтехника. Их закутанные в паранджи жены тоже сидели неподалеку.

Казалось бы, с этими все ясно. Однако тут судья впервые прислушался к аргументам защиты, которые сводились к тому, что ребята просто ехали на намаз, а очутились в тюрьме: мол, машина была не самих подсудимых, а их соседа, который согласился подбросить их до мечети. В результате трем атлетам были прописаны домашний арест и электронный браслет на лодыжку, а обвинению дан месяц на сбор дополнительных доказательств. Счастливо щебеча, паранджи выпорхнули из зала.

— Странно, — озадаченно произнес сидевший передо мной корреспондент Би-би-си, — я тут сегодня с самого утра, и, по-моему, это впервые кого-то из подозреваемых в причастности к бунтам отпустили под залог…

«Знаешь, я думаю, это был бунт против родителей. В том плане, что государство — оно как строгий папа: с одной стороны, неуязвимо, а с другой — ограничивает, многого требует, наказывает, чуть что не так»

Я думал было посидеть еще, но выяснилось, что следующий персонаж не имеет отношения к бунтам, а всего лишь обозвал свою бывшую жену «позорной шлюхой». Вдобавок обильно татуированный субъект пообещал вскорости убить ее каким-то особо изощренным способом, что было квалифицировано прокурорами как «угроза незаконного насилия». Несмотря на признание вины, этого подсудимого отпустили-таки под залог, с условием не приближаться к дому пострадавшей и не пытаться с ней контактировать.

Выйдя из зала, я обнаружил, что девушки в паранджах все еще не ушли и настроение у них резко изменилось. Одна сидела подавленная, другая металась по холлу, выкрикивая: «А все потому, что мы мусульмане! Это что, справедливость так выглядит?» Как выяснилось, прокуратура согласилась взять еще месяц на укрепление доказательной базы, однако обжаловала решение выпустить трех красавцев из-за решетки, едва они покинули зал суда. Их вновь отправили в тюрьму, где они и будут дожидаться нового вердикта другого судьи.

— Выходит, если проиграл, можно попробовать еще разок?! — кричала на охранников паранджа. — Я никуда не уйду отсюда без своего мужа! И я хочу поговорить с этой… — тут, несмотря на ярость, она благоразумно запнулась, — …прокуроршей! Хочу посмотреть ей в глаза! Почему она дала нам поверить, что они выходят?! Почему решение этого судьи ей не указ? Проиграла — признай это! Почему у защиты одна попытка, а у нее — сколько хочешь? — девушка вопросительно повернулась к своему адвокату.

Он, пробормотав что-то нечленораздельное, сконфуженно уткнулся в бумаги.

Стенгазета

Между тем в Пекхеме благодаря погромам появился новый культурный артефакт, так называемая «стена мира». Заделав разбитую витрину супермаркета фанерой, его управляющий стал раздавать прохожим разноцветные стикеры и фломастеры, чтобы они могли выразить свою позицию. В первый же день пестрые бумажки перестали помещаться на заплатке и под них отдали соседние стекла.

Строго говоря, называть этот праздник самовыражения «стеной мира» все же не следовало бы, поскольку — надо отдать должное хозяевам и прохожим — никто не сдирает с нее не слишком миролюбивые высказывания о черном рабстве и необходимости продолжить борьбу. Таких, впрочем, немного. Большинство действительно на удивление позитивные: «Я люблю Пекхем!», «Англия — мой дом», «Мы вместе: черные и белые — без разницы!». Даже те фразы, которые отталкиваются от чего-то несимпатичного, все-таки звучат миролюбиво: «Остановите полицейский произвол!», «Родители, перестаньте лгать своим детям!» и даже неоднозначное: «Бунт потребителей? Какой стыд! Боролись бы за что-нибудь стоящее…»

Самое жесткое из воззваний на пекхемской стене принадлежит лондонской ветви международного движения ухуру — от «свободы» на суахили (InPDUM), — которое объединяет ревнителей прав черного населения планеты.

«Они говорят: сокращение! Мы говорим: отмщение!» — мобилизовывала листовка, пояснявшая тезис при помощи изображения закованного в кандалы африканца и фотографии горящей машины.

Я позвонил по указанному телефону и через некоторое время удостоился чести побеседовать с генеральным секретарем Африканского социалистического интернационала Лювези Киншасой.

— Нельзя забывать, что именно британские самолеты в данный момент бомбят школы, рынки и больницы Ливии, а также о том, что Британия построена на десятилетиях рабского труда африканцев. Их политика с тех пор несильно изменилась, так что неудивительно, что люди недовольны. Люди требуют настоящей демократии, равноправия и уважения, а не усиления слежки и увеличения количества полицейских на улицах. Бунты — логичное следствие извечного стремления британской элиты к обогащению за счет унижения других народов. Да, мы призываем черный народ, но не к погромам, а к восстанию! — горячился господин Киншаса.

Впрочем, как настоящий интернационалист, он охотно согласился причислить к обездоленным народам и собственно британских пролетариев, сказав, что проб­лема не столько в цвете кожи, сколько в экономическом неравенстве и бесправии бедняков любой расы.

В этническом смысле тот же Пекхем и вправду производит странное впечатление. На улицах на одно белое лицо приходится пятьдесят черных. В каждом ларьке предлагают перевести деньги в Габон или Замбию. На всяком углу обязательный «Салон ногтей, причесок и ремонта ноутбуков», в котором обязательно будет сидеть ряд прихорашивающихся черных матрон, а в дальнем углу — скучать пакистанец, специалист по починке всего на свете. Но попробуйте зайти здесь в любой паб, бар или ресторан, и вы не увидите ни одного чернокожего. То есть сегрегация налицо, вопрос в том, действительно ли никто из черных не может позволить себе выпить «Гиннесс» за резной деревянной стойкой или им это просто неинтересно…

В преимущественно черной толпе, стоящей вокруг «стены мира», пыл господина Киншасы, похоже, разделяют отнюдь не все. Завязалась дискуссия — в этом смысле «стена» оказалась блестящей задумкой: глядя на мысли других, все здесь начинают высказывать свои.

— Конечно, молодых ребят можно понять, они и так не видят для себя яркого успешного будущего, а тут еще правительство в несколько раз повышает цену на образование. Но крушить все вокруг безо всякого смысла — это все же никуда не годится, — в ответ на мой вопрос качает головой пожилой нигериец Шодо.

— А мне кажется, это все чушь собачья, — возражает другой черный аксакал из толпы. — Кто виноват в рабстве? Сами черные, продававшие друг друга белым. Я здесь с 1968 года живу и точно знаю: в этой стране тот, кто готов работать, будет неплохо жить. Но ведь даже ленивый здесь получает вполне достойное пособие. Просто все избалованные очень стали. А если здесь так плохо, то почему никто назад в Африку не хочет возвращаться? То-то.

— А вы что скажете? — обращается совсем юная девочка с косичками к стоящей поодаль паре полицейских. — Почему в полиции столько расистов?

— Ну, не так уж и много, — потупившись, отвечает констебль, надвигая пониже козырек фирменного британского шлема.

— А почему вы врали, что Марк Дагган стрелял в вас? И  зачем вы убили его, если он этого не делал? — не унимается девочка.

— Это был не я. Вы же понимаете, я знаю не больше вашего. Во всем разберется специальная комиссия, — полицейским явно хочется поскорее что-нибудь попатрулировать, но уйти, когда на них устремлено столько глаз, не позволяет гордость.

В этот момент Джеймс Баумфорт, до того молча слушавший разговоры, дергает меня за рукав:

— Я думаю, я понял, откуда взялись эти бунты. Пойдем, расскажу тебе свою гипотезу.

Над Лондоном во ржи

— Смотри, — говорит Джеймс, когда мы с ним усаживаемся в олдскульном пабе «Рожь» в самом сердце Пекхема, — черные не дрались с белыми — значит, это не расовый бунт. Так?

— Так, — поддакиваю я.

— Не ходили захватывать административные здания — значит, не политика. Так?

— Так.

— Они не нападали на банки, офисы нефтяных компаний и «Кока-колы».

— Значит, не борьба с капиталом?

— Именно. Да, некоторые грабили магазины, но таких было немного, да и вспыхнуло все это после убийства полицейскими Марка Даггана и их последующего вранья.

— Ну и?..

— Знаешь, — тоном мессии произносит Джеймс, — я думаю, это был бунт против родителей. В том плане, что государство — оно как строгий папа: с одной стороны, неуязвимо, а с другой — ограничивает, многого требует, наказывает, чуть что не так. И все эти качества олицетворяет полиция со своими дубинками, щитами, наручниками, камерами видеонаблюдения. Я участвовал несколько месяцев назад в студенческих бунтах, и я видел страх в глазах полицейского спецназа, я понял, что мы сильнее этих вооруженных, тренированных здоровяков, — такое не забывается. Вдобавок в толпе появляется такое упоительное чувство локтя, какое-то братство, что ли. Причем даже с теми, кто в обычной жизни был бы тебе совсем несимпатичен, а может, и противен. Просто мне уже 31 год, я кое-чего добился, и мне не обязательно самоутверждаться, доказывая «папочке», что я сильнее его. Поэтому в нынешних бессмысленных погромах я не участвовал. И то, когда кто-то протянул мне пакетик чипсов из разграбленного магазина, мы с ним вдруг стали как бы заодно. А погромщики эти — я же их видел — они пацаны совсем, вот и меряются силами с системой.

Ну, не знаю. По Би-би-си говорят, что во всем виноват гангста-рэп…

При участии Павла Бурмистрова, Дарьи Золотухиной, Данилы Розанова