От «Желтого дьявола» — к Золотому веку

Игорь ШУМЕЙКО

В предыдущем очерке серии «Золото в русской литературе» общий сюжет объединял сочинения двух периодически — единомышленников, временами — даже друзей: Максима Горького и Владимира Ленина. (Основания причисления Ленина к сонму российских литераторов изложены там же)… При многих расхождениях, спорах в отношении к золоту, они были едины. Первый пролетарский писатель «отвел душу» в памфлете «Город желтого дьявола», прокляв Нью-Йорк, — «город, поклоняющийся — Золоту».

Владимир Ильич в номерах 6-7 ноября 1921 года газеты «Правда» (не случайная проходная статья, а Итог 4 лет Советской власти, полугоду НЭПа) грозил после победы Мировой революции сделать из золота унитазы в общественных туалетах. В какой-то мере сегодня эти «заветы Ильича» выполняют пост-советские олигархи, генералы ГИБДД и подобных структур: пусть не общественные, но все ж именно — унитазы, именно — из золота. 
Обличение «власти золота», «золотого тельца», «желтого дьявола», «чистогана», «презренного металла»… — одна из самых популярных тем мировой литературы и шире — искусства. «Люди гибнут за металл!», «Скупой рыцарь», «Кащей над златом чахнет»… Безусловно, большая часть этих произведений направлена против власти денег, разделяющих людей, ведущих к конфликтам, против «капитала», «эксплуатации человека человеком», убийств, войн. То есть направлена — против богатства, человеческой жадности, «капитала» вообще, лишь «номинированного» (и то не всегда) — в золоте. Но все же за этой тысячелетней ненавистью к богатству — постоянно проступала и ненависть — конкретно к металлу «Золото». В том же материале уже приводились цитаты из Максима Горького, клеймившего металл, — «Желтый дьявол». Ламартина, сравнивавшего Жажду золота с ожесточающей жаждой крови».

Два царя, две стороны древнегреческой мифологии и истории

Древние греки дали высший, классический пример самой изящной, красивой и поучительной насмешки над жаждой золота. Знаменитый миф о царе Мидасе, выпросившим у богов дар превращать всё, к чему он прикасался, в золото, и умершим от голода и жажды: еда и питье, коснувшись его уст, тоже превращались в золото… Но это — самая краткая редакция мифа, пересказываемая в наше, совсем не-классическое время, для быстрого внушения детям вывода, «морали басни»: жадность — это нехорошо. Золото, мания богачей — бесполезно в сравнении с простыми и нужными продуктами: молоко, хлеб, без которых золотой царь Мидас умер…
Но продолжение древнего сюжета, не вошедшее в наши «сокращенные программы», повествовало о том, что царь Мидас сумел умолить богов снять это проклятие. Боги назначили ему речку в Малой Азии, где он искупался и избавился от «Синдрома царя Мидаса». Так сказать, вылечился. Молоко, хлеб и всё, чего он касался, больше не превращалось в золото, зато… песок речки, где он, снимая проклятье, выкупался, стал — золотоносным. И далее у греков следовал переход к следующему «мифу», точнее — уже к реальной истории. Впрочем, у греков Миф был средством познания мира, не был строго отделен от Истории, Географии. 
В продолжении на авансцену вступает другой царь — Крез. Именно в его царстве Лидии, на берегах рек Герм, Каистр и особенно Пактол — добывали «электрум, белое золото». Изящное объяснение греков: как и почему лидийский царь Крез стал «богат как Крез», а его золотые приношения храму и Дельфийскому оракулу — напрочь перекрыли дары всех греков. Лидийцы первыми начали чеканить монету из золота фиксированной чистоты. И здесь я рискну проиллюстрировать притягательность Мифа о царе Мидасе — кратким фрагментом уже из собственного романа «Сумма искр» (текст — в стадии завершения, работа была прервана как раз в связи с получением президентского гранта, необходимости переключиться). 

Мать главной героини весьма неудачно вступала в связи (разной продолжительности и статуса) с богатыми мужчинами. И дочери, наследовавшей её красоту, дала наставление: непременно разбогатеть самой без посредства любовника, мужа... Выполнение этого завета, погоня дочки за деньгами и составили часть сюжета романа, но в контексте нынешней книги имеет смысл упомянуть, каким именно вывертом мидасового мифа — мать пояснила ей необходимость получения собственного состояния. Опасно-де бедной девушке вдруг «озолотиться», разбогатеть в качестве содержанки или даже жены богача, «олигарха» (еще один греческий термин), а потом вдруг — «раззолотиться». Такая метаморфоза сродни ядерной реакции, алхимическому превращению — «губительна для душевного мира, твоей природы», — убеждала она дочь. 
И для дальнейшего пояснения мать придумала свое продолжение древнего мифа: как именно царю Мидасу можно было спастись самому, не умоляя богов о прощении? Дочь, усвоив, позже передала своему компаньону по полу-коррупционной афере, «подельнику» — это как загадку: «Чего надо было коснуться Мидасу, чтоб спастись, выбраться из ловушки богов?» Оказывается: Мидасу надо было коснуться… слитка золота! И метаморфозная машинка сломается, программа, запущенная богами, зациклится: надо превращать — а как?.. Так она объясняла компаньону, что собственное состояние, «золото» — сделает безопасной её связь с очень богатым мужчиной, который ей нравился.

Итак, ненависть к золоту, эмоциональный, интеллектуальный, а порой и «физически» выраженный протест против его власти — постоянный мотив в истории человечества. Случались и кратковременные «победы» над золотом. Религиозные сообщества, например, коммуны анабаптистов в Германии обобществляли имущество, «обнуляли» жажду золота, богатства. Упоминавшиеся периоды вроде раннего Средневековья известны переходом к натуральному хозяйству, — практически исчезновением золота, денег. Главный довод критиков золота вполне сформулирован в том отчете о Парижской выставке 1867 года: золото бесполезно в сравнении с тем же железом, оно просто — излишне. Но это обвинение может стать пунктом к размышлениям об «излишнем» — вообще. И в итоге, если не оправдать Золото, то хотя бы правильно его позиционировать, подобрать ему аналоги, другие «бесполезные излишества», самые известные из которых: Пряности и Пушнина («Мягкое Золото»).
И Пушкин со свойственной ему мягкой иронией вспоминал Евгения Онегина, рассуждавшего: «…как государство богатеет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет». Вот для чего ранее приводились примеры Пряностей, Соболя, вроде бы излишних для Европы и России. Пряности, если вдуматься, — не утоляют, а наоборот, возбуждают Голод… А Холод? — У России и в европейской ее части было в избытке любой пушнины — утилитарной защиты от Холода. Но казаки пошли за Урал именно в погоне за Соболем. Так две погони за «излишествами» привели к открытию Америк, освоению Сибири. И там, и там в итоге нашлось Золото. Обличавшие его «излишнесть» — правы, но это лишь один взгляд на историю человечества, фиксация издержек, убийств, войн. 
Но другой взгляд на Историю подсказывает, что сверхусилия человек прилагал лишь в погоне за «излишним». Века натурального хозяйства, периоды, в которые «не нужно золота ему, когда простой продукт имеет» оставляли людей, народы в состоянии равновесия, счастливого покоя. Двойная ирония в том, что такие счастливые периоды называли «Золотой век», хотя их спокойное счастье и состояло в отсутствии денег и золота. 

Песенное золото 

Как и в русской литературе — в песнях золото чаще блестит как образ, символ богатства. Или — эпитет, комплимент… — золотым людям, женщинам, годам-воспоминаниям. А «презренному металлу», его добыче, песен посвящено — пальцев одной руки хватит пересчитать, а перед тем еще и поискать. Мало кого вдохновлял визуальный, тактильный (перещупывание) контакт с золотом — не самый стяжательный мы все же народ. «Золотой телец» у нас превращается в «Золотого теленка», а единственный фанатичный «жрец» его запоминается лишь крайней степенью отщепенства, убогостью на фоне веселого карнавала прочих персонажей и «ветчинным рылом» (убийственная деталь портрета)… Но и отобрав самые «фактурно» золотые песни, вслушавшись, убеждаешься: там не «Кощей над златом чахнет», не «Скупой рыцарь» перебирает монеты… Но лишь страдания каторжных, тяжелый труд, или — редчайший случай: профессиональная гордость добывающего золото — для своей Страны.
Об этом песня Натальи Калининой на музыку (совсем не банальную!) — Аркадия Стародубцева: «В этих краях добывается золото самой большой и великой страны». Ищешь далее… вот вроде — «Старательский вальсок» Александра Галича. Но и там — не металл, а популярный эпитет: 

Но поскольку молчание — золото,
То и мы, безусловно, старатели.

Но все же есть песня и о настоящих старателях. И кого? — самого Вадима Козина, кумира публики 1930—1940-х годов. Отец его — петербургский купец первой гильдии Алексей Гаврилович Козин, мать — цыганка Вера Ильинская из известной династии певцов. От молодого тапера в Ленинградских кинотеатрах Вадим быстро прошел ступени артистической карьеры и вскоре гастролировал по всей стране. Прекрасный от природы голос и пробудившийся сочинительский талант обеспечили концертам — аншлаги, пластинкам — продажи с очередями, давкой и конной милицией. Во время войны он давал концерты на фронтах, переезжая в специально выделенном вагоне.
Биография народного любимца расцвечена, как подобает народными же легендами. Аккомпанировал якобы Сталину, певшему народные частушки. На конференции в Тегеране  1943 года в рамках некоей «культурной программы» выступал перед главами Коалиции вместе с Марлен Дитрих, Изой Кремер и Морисом Шевалье.

Сухие справочники опровергают эти фантазии, но — увы — подтверждают другие детали — приметы суровой эпохи. В 1945 году Козин был осужден на 8 лет. Возможно, обругал Лаврентиея Берию, не выполнившим обещание об эвакуации родных Козина из Ленинграда, возможно, не пел песни о Сталине — эти «причины» ареста тоже близки к легендарным, зато его эпопея в «Дальстрое» — высокий реализм.

От гибельных тяжелых работ его спасла Колымский меценат Александра Гридасова. Начальник Маглага Севвостлага и по совместительству жена/сожительница главы всего «Дальстроя» генерала Никишова, она организовала в Магадане свой театр. Тут историю Вадима Козина подхватывают «Гомер Дальстроя» Варлам Шаламов. Упоминает певца он в связке с его покровительницей. Гридасову он вывел в образе «комсомолки Рыдасовой», получившей от своего сожителя Ивана Фёдоровича (Никишова) подразделение Маглаг, и «…превратившейся в зверя. Она ссылала, давала дела, сроки, „довески“ и стала в центре всяческих интриг, по-лагерному подлых». Правда, Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» дает Гридасовой характеристику почти противоположную. Помогла ей воссоединиться с сыном, будущим писателем Василием Аксеновым. А после «оттепели» вернувшись в Москву, Гридасова почти нищенствовала: богатств на Золотой Колыме не скопила. И что характерно, деньги, жалкие «рубли до получки» она просила у своих бывших зэков. И дважды характерно: они ей ссужали. 
Впрочем, о злой беспощадной принципиальности Варлама Шаламова было сказано в Главе «Эдуард Берзин и Варлам Шаламов», жаль, страница той истории уже перевернута, — а ведь вполне шекспировский сюжет остался за проржавевшими воротами «Дальстроя». Зэк и герой Колымы уже следующего поколения Вадим Туманов подхватывает историю жизни (оказалась длинной, 91 год) Вадима Козина. В книге воспоминаний о которой будет упомянуто. Туманов описывает такой колымский случай:

«Собравшимся на его концерт Козин вдруг объявляет, что он приехал петь для заключенных. И просит всех из охраны, лагерного начальства покинуть зал (столовую), остаться лишь зэков. Короткое замешательство, но все же начальник лагеря дает знак и все надзиратели с офицерами, членами семей — уходят».

Удивительно. Когда Вадиму Козину вернули свободу, вернулась и популярность, правда… с поправкой на смену эпох. Он мог выбирать для жительства любой город Союза, — но остался в своем Магадане, подтвердил свою песню о любви городу. Здесь он принимал гостей «с материка»: знаменитых музыкантов, писателей. Здесь же он записывал свои песни, расходившиеся на магнитофонных лентах по стране. Здесь же с 1995 года — его музей, а неподалеку, с 2013 года, — памятник.

О памятниках «нерукотворных»

В 2009 году в Британии популярным певцом Марком Алмондом был выпущен диск с кавер-версиями песен Вадима Козина на английском языке. И конечно, главный «нерукотворный памятник» — его песни, в том числе и эта: «Песня о первом золотоискателе». Автор слов, записано: «В. Гольдовская». (Псевдоним или удивительное совпадение?) Музык В. Козина: 

Отстегну я пуговку у ворота,
Закурю и песню запою.
Кто сказал, что лето слишком коротко
В золотом загадочном краю?
… … …
Специализированный поиск возможно и пополнит сей список песен о золоте, но, полагаю, количество все равно будет невелико. Но… — качество любого «хит-парада» мира поднимут, даже вознесут два песенных шедевра, посвященных краю первой российской серебро- и золотодобычи. Край этот огромен, но две гениальные равновеликие песни, удивительным образом «сужая круг», подводят нас практически к одной точке. Там, где Забайкалье встречается с Байкалом, а каторжанин — со Свободой. Поистине поразительное «месторождение»: два крупнейших самородка русского искусства обретены, пошли в народ — практически из одного пункта, маленького отрезка, части огромной страны. Справочники сообщают: «По диким степям Забайкалья» — « русская народная песня литературного происхождения», автор слов — Иван Кондратьев. Правда, называют и других авторов, но в большинстве источников — он. «Славное море — священный Байкал» — романс на стихи Дмитрия Давыдова. В обоих случаях указано: музыка народная. А «народ», если без околичностей — каторжники, зэки 19-го, 18-го веков.

Славное море — священный Байкал

Славное море — священный Байкал,
Славный корабль — омулёвая бочка.
Эй, Баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалёчко.

Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго скитался в горах Акатуя;
Старый товарищ бежать пособил —
Ожил я, волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка — миновала.

Шёл я и в ночь, и средь белого дня,
Вкруг городов озираяся зорко,
Хлебом кормили чалдонки меня,
Парни снабжали махоркой.

Славное море — священный Байкал,
Славный мой парус — кафтан дыроватый,
Эй, Баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся грома раскаты…

По диким степям Забайкалья

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Бежал из тюрьмы темной ночью,
В тюрьме он за правду страдал.
Идти дальше нет уже мочи —
Пред ним расстилался Байкал.
 
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет
И грустную песню заводит,
Про Родину что-то поёт.
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
«Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная,
Здоров ли отец мой и брат?»

«Отец твой давно уж в могиле,
Землею засыпан лежит,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит».
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

Одинаково глупы будут какие-либо похвалы двум величественным шедеврам России, или приглашения «Прослушать» — кто же их не слышал! Могу лишь продолжить удивляться: известный принцип классицизма «единство места-времени-действия» — внезапно выполняется и здесь. Кроме отмеченного единства места — единство и действия: Байкал, его «пересечение» в побеге с Забайкальских рудников — привязка к ним есть и в первой песне: «горная (то есть горнозаводская) стража меня не поймала». Оказывается, в 2014 году на Байкале установили Памятник. Бронзовый Герой песни «По диким степям Забайкалья» смотрит вдаль сквозь волны священного моря, которое предстоит «переехать». Подле него на мраморной плите высечены слова великой песни. Всё прекрасно. А если рядом положить вторую мраморную плиту, с текстом второго шедевра? И считать Памятник — герою обеих песен?
От этих мраморных плит, реальной и воображаемой, мысль обернулась к еще одному глубокому сходству. В обоих случаях тексты указанных авторов — сильно сократил Редактор — Народ. Обычно ведь как? народ напоет столько куплетов, что песня растянется длиннее эпоса «Калевалы», а редактор — конкретный составитель сборника, сократит до удобоваримых размеров. Здесь же вышло ровно наоборот. Иван Кондратьев и Дмитрий Давыдов насочиняли столько… и такой… ерунды — да, можно и так назвать это — в сравнении с каноническим вариантом. Судите сами. В исходнике — не побоюсь еще раз повторить: шедевра «По диким степям Забайкалья», были и такие куплеты:

Идет он густою тайгою,
Где пташки одни лишь поют,
Котел его сбоку тревожит,
Сухие коты ноги бьют.
На нем рубашонка худая
Со множеством разных заплат,
Шапчонка на нем арестанта
И серый тюремный халат.

А когда Бродяга переехал Байкал, узнал о судьбе отца, брата, — мать его вдруг завершает широкий размах, суровую песнь — эдаким голливудским «хэппи-эндом»: 

Пойдем же, пойдем, мой сыночек,
Пойдем же в курень наш родной,
Жена там по мужу скучает,
И плачут детишки гурьбой.

И в другом песенном шедевре России — автор Дмитрий Давыдов тоже уж расстарался:

Весело я на сосновом бревне
Вплавь чрез глубокие реки пускался;
Мелкие речки встречалися мне —
Вброд через них пробирался.

У моря струсил немного беглец:
Берег обширен, а нет ни корыта;
Шёл я коргой — и пришёл наконец
К бочке, дресвою замытой.

Нечего думать, — бог счастье послал:
В этой посудине бык не утонет;
Труса достанет и на судне вал,
Смелого в бочке не тронет.

Тесно в ней было бы жить омулям;
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам —
В бочку полезли бы сами!

Так что: Честь и хвала «редактору»-Народу, не ставшему петь это. А я здесь припомнил эти куплеты «в нагрузку» не ради дополнительных трат мрамора — на плиты с текстами. Пройдя весь недолгий список «золотых» песен, я две самые великие объединил в одном сюжете, надеясь дойти до какой-то «закадровой» тайны, что, похоже, скрывается за картиной страданий и напряжения всех сил народа, добывающего стране этот странный желтый металл. Чьё сиянье оказалось так неразрывно (кандально) связано с — Каторгой, Гулагом. 

И, отбросив все самопародийные «бонусные куплеты», — прислушаемся к настоящему Величественному Финалу: «Слышатся грома раскаты». — Гроза, собиравшаяся над Байкалом? Залпы Ленского расстрела? Или грохот Революции—Гражданской войны?