Блокадница Галина Ерофеенкова: когда вытекали последние слезы

Галина Ерофеенкова ТАСС

Пережившая блокаду Ленинграда ветеран Великой Отечественной войны Галина Ерофеенкова в 80-летие Победы в специальном интервью ТАСС рассказала, что значило остаться в голодающем Ленинграде и какими были советские люди перед лицом запредельных страданий, поделилась воспоминаниями о 9 мая 1945 года и ответила на вопрос, какие качества позволили народу-победителю выстоять в самые страшные дни.

— Галина Николаевна, вы пережили блокаду Ленинграда. 8 сентября 1941 года — сколько вам лет, кто ваши родители, и какими остались эти дни в памяти ребенка?

— Мне было 6 лет. Родители мои — учителя, точнее, мама. Отец ушел уже в это время, работал в редакции газеты, ушел в редактуру. Все родственники отца были в Ленинграде, семья, в общем-то, была большая. Все жили там.

— Вы помните эти дни?

— Была тишина кругом, потом бомбежки, вроде это как и положено, это война. Как у взрослого сознания не было. Это уже потом все сказывалось, а в 7-8 лет — что там понимаешь и помнишь? Но что-то помнится.

— А как вы переживали голод? Чем кормили вас родственники?

— У моих родителей практически и не было никого. Там (в Ленинграде — прим. ТАСС) квартира была, куда мы к бабушке переехали и жили. Три бабули были родственницы. А когда война началась, молодежь вся убежала, осталась в квартире я, моя мама и их трое. Такие стали подружки, всю жизнь прожили, похоронили друг дружку. Такие стали близкие люди. Вот они меня воспитывали, а мама сидела на работе, ее на работу отправляли. Она работала, и меня оберегали три бабули, как коршуны.

Пошли раз в бомбоубежище, а потом и перестали ходить. Забирались под кровать, как сейчас помню, три бабки и я среди них, а мама на работе: "Ты что сидеть тут будешь с нами, иди на работу". Все на работах были. Дядьке младшему вообще в октябре только 13 исполнилось, он 1928 года [рождения] был, маленького роста, он и не вырос больше после. Так он встал вместе со всеми за станок и работал с первых дней. Так что все были в делах.

— А вы помните это чувство голода?

— У меня такая анорексия была, что ни есть, ни пить не хотелось, ни бегать. Ничего. Вот сяду и сижу. Это очень плохо, но вот так вот я все время. Помню, что ножки как палочки, вся была худющая. Много лет прошло, когда я вошла во вкус жизни. Никогда все равно никакого аппетита не было. Бабушка тогда наша, бывало, плачет сидит: "Да что же ты за девка такая растешь? Другая бы ела так, что за ушами трещало, а ты никак". Вот такой организм был. Страшно все, конечно. В основном было отсутствие желания какого-то — желания побегать, походить. Страшное дело, конечно.

— Когда к вам пришло осознание, что в вашей жизни была война?

— Осознание было с самого начала. Я просто не задумывалась. Конечно, было что-то такое тяжелое внутри спрятано. Дома все пропали, нет никого. Одни мои три бабульки. Есть нечего, идти особо некуда, никто ничего не готовит. Хряпа нас выручала — остатки последних листьев из-под капусты, которые никто не собирал. Бабушка мочила ее в деревянных выдолбленных бочках. Может быть, из-за этого и остались все живы. Вначале ворчали, а потом, конечно, ели.

— Кто-то из родственников вам рассказывал после о том, что происходило?

— Вообще война такое запретное время и у тех, кто воевал, и у тех, кто не воевал: рассказывали очень мало. Все приходили с войны и рассказывали что-то иногда, случаи. Но описать какое-то историческое событие, как бой идет — никто никогда не рассказывал. Тогда было у всех, так было распространено. Дядя, мамин брат, он находился в войсках парашютистов в подчинении Сталина. Никогда ничего не рассказывал. Тяжелая была очень тема. Просто сплошное несчастье.

— Какой самый страшный момент для вас в те дни?

— Стыдно вообще сказать, но мы когда уже эвакуировались с мамой, нам первый раз дали суп. У нас был чайник один без крышки, больше ничего не было из посуды. В этот чайник — обычный деревенский чайник — налили горохового супа. Я не думаю, что там уж очень много было на двоих. И вот она шла, и у нее этот суп выбили как-то из рук. И суп пролился. Полностью или не полностью — но вот это было самое страшное дело. Какое-то опустошение, все, жизнь закончилась. И вот потом этот суп собирали — не с пола, а в смысле, кто-то там ложечку, кто-то тут ложечку. Суп поесть-то надо было. Вот это самое-самое-самое-самое страшное. Думали, что все, мы уже выжили, а тут вот такая вот опять голодовка, опять нет ничего.

А так, конечно, чувства притупленные были полностью. Везли же в вагонах телячьих. Все легли, все лежат, все люди, все живые. Рядом с тобой уже лежит покойник, через одного. И вот теперь до следующей остановки. И так вот едем. Вот как это пережить? Вот такая реакция была соответствующая, что вроде идет и идет. Ужасно.

— Помните ли вы какой-то случай, образец доброты, который потряс во время войны?

— Да сколько хочешь! Я лично никогда, вот даже если вспомнить, не слышала, чтобы кто-то был злой, сердитый, чтобы кто-то рычал на нас. Собирались же иногда на лестничной клетке, еще где-то, по несколько человек. Не всегда же бомбили Ленинград. И чтобы вот озлобленность была — никогда. Наоборот: то кто-нибудь тебя поднимет, кто-то положит руку тебе на спину: "Ну, все, расти", — скажут. Вот это — человеческая доброта. Озлобленности не было.

Прошла уже война, мы поехали за медалями в Санкт-Петербург, и я заехала к своим в тот самый дом, в котором мы были в блокаду. Это лет 15 назад было. Мы с теткой пошли в магазин рядом. Идут две бабульки, а они лет на десять старше меня. И одна другой говорит: "Ты смотри, ты видишь? Это ведь наша та Галюся, которая была, помнишь? Вот такая вот Галюся была, маленькая!" Они, оказывается, еще меня с тех пор помнят.

Вот видите, что значат коренные жители — все помнят. И все опять — только хорошее. Все тяжелое люди стараются забыть. А тот, кто на плохом зацикливается, — ничего хорошего с этим человеком не получается. У него начинаются болячки, всякие неприятности: то магнитные бури, то еще что. А у нас ни магнитных бурь, ничего нет. Живем без магнитных бурь.

— Кого вы считаете своим героем войны?

— Даже не поднимаясь вот сейчас с места скажу, вот сейчас показывают фильм, где мальчик-лейтенант приехал в крепость. Мальчишка получил уже документы, еще никто ты, между небом и землей, и все время воевал, вот тебе, пожалуйста, герой, и искать нечего. Вот такие. И сколько их было, таких 19-20 лет, и ты один, не у кого ничего спросить, нет тебе приказа, и ты вообще никто, нигде еще не оформленный. Ведь он же не растерялся, он делал то, что было нужно. Мне вот такие вот люди нравятся, и так, если начать копать, очень много таких историй тех лет.

— Вы помните какую-нибудь трогательную историю войны, которая вас лично задела?

— Здесь вот село Бородино под Можайском, там рядом жили родители мужа. И вот во время войны, мужики все на войне, одни женщины, и были немцы у них в деревне, а из леса вышли наши два солдата. А куда, вот как их спрятать? Одного как-то там в деда превратили, а второй красивый молодой парень.

Как вот его? Говорили: "Да это вот Манькин хахаль ходит, с той деревни". Что-то вот так вот было — туда, сюда. А муж на год моложе меня был, ему было лет 7 тогда. Ему говорят: "Поди, скажи, что это твой папка сейчас, а то ведь его убьют". Вот тебе, пожалуйста, ребятня вот такая вот, а он такой пробивной был. И он бежит: "Папка, папаня, ты где там?" Все — и мужика не расстреляли немцы. Вот тебе, пожалуйста, и все. Сейчас уже нет никого в деревне, но они помнили этот случай, этот парень потом приезжал к нам в деревню.

— Когда вы еще были в Ленинграде, о чем вы мечтали?

— О чем маленькой мечтать? Я тогда из больниц не вылезала, я тогда только в больницах ползала все время. Да, мне хотелось просто не ложиться больше в больницу, потому что я очень много лежала в больнице тогда. У меня после кори были осложнения, после ветрянки. У меня энцефалит был после ветрянки, это вообще, считай, приговор ребенку, а я, видишь, выжила. И уже после войны, когда мы приехали сюда, в Подмосковье, я такая была тощая. А у меня характер такой, вот я выйду, встану и стою где-нибудь на горочке там над речкой, встану и стою, я так гуляю. Такой вот был у меня период.

И когда мы в 2003 году отмечали 50-летие окончания школы, ко мне вот сюда ребята мои приезжали, кто остался, так девочки говорят: мы ходили смотреть из окружающих деревень, какую агрономщик привез себе племяшку, до того тоща, как она вот жива, непонятно. Пожалуйста, вот мечта. Какая мечта? Стояла, стояла и смотрела куда-то вдаль.

— Вы поэтому решили стать врачом?

— Это история не по этой теме, как говорится. Я не думала, что я буду врачом, конечно. У меня математика была шикарная. Поеду, думаю, в Ленинград, там родственники отца, тетка любила меня. И я поехала в Питер. Я приехала, у меня было два дня, по-моему, до 1 августа. Вот о чем думал ребенок? Уже 18 лет. Я приехала, она говорит: ну, приехала и молодец. Я говорю, я вот не знаю, куда мне деваться. Она говорит: ну, и ладно, завтра пойдем. И утром пошли с ней в институт, я подала документы, пошла первый экзамен сдавать, думаю, хоть бы завалить, а оно не заваливается. Сдала, поступила, и первый год думала вообще брошу, а потом так сильно понравилось. Очень понравилось.

А уж как вышли к больным — вообще все на свое место встало. Никакой же профориентации не было, откуда? Не имели никакого представления, что там врач, что он делает. В Можайском районе жили, там на полрайона один врач, он все делает. И до него добраться надо 15 километров пешочком. Так и стала я врачом.

— Каким вы запомнили 9 мая 1945 года?

— Кто-то ночью сказал, это было четко ночью. Война, и бегали, кулачонки слабенькие так вот в двери по домам. И на улице полно было ребятни сразу. Пищали, визжали, кричали, плакали все, но только дети. А уже взрослые там, конечно, такие переживания были уже чисто наши, вот такие русские. Не то чтобы выть там, причитать, а просто вот последние уже слезы вытекали. Все плакали. Победа есть победа. Не то чтобы там кричали, шапки в воздух бросали. В общем, причину не надо было искать для каких-то восторгов. Потому что люди были в таком ступоре и радости, в то же время горе у каждого. И это надо было видеть. Это повторить невозможно. Вот показывают там, что такие восторги были, прыгали, кричали, скакали — не знаю, мы не видели. Наоборот, не то, чтобы выраженный восторг, а было что-то внутри у всех спрятано. Сложно очень. И вот такой вот праздник. Дня два-три, наверное, так было.

Бабулечки надели свои старенькие вещи. Одежда была, конечно, в те времена — надевали свои юбки, которым было уже по 50 лет. Надевали какие-то кофточки тоже, тысячу раз ношеные уже все, тысячу раз перестиранные. Вот там, видишь, где-то кто-то запоет даже что-то. Один по умершему, один по живому. Да, вот радость была человеческая, конечно, такая. Без лишних экстазов. Люди переживали. Именно вот все накопившееся выходило наружу. Это четко.

— Как День Победы праздновали через год, в 1946 году, вы помните?

— В то время только дома все оставались и праздновали. С 1946 и до 1948 были тяжелые годы, даже картошку на полях не выкапывали. Очень много вопросов к тому времени, только кому их задавать. Тогда оставались неубранными урожаи, люди голодали, весной ели мороженую картошку — тяжелое было время.

— Сейчас в обществе идут дискуссии, нужны ли парады Победы, продолжать ли их. Что бы вы могли сказать, почему они нужны?

— В 1961-м году мы стали смотреть парады. Нет, отменять их, конечно, не надо. Ну как отменять? Может быть, не делать такими массивными? Это уже люди-специалисты там лучше понимают. Но если прекращать парады, людям будет обидно. Я так считаю. Это все-таки наша гордость, наше достояние. И вот как они пройдут вот так по Красной площади, все разговоры-переговоры, все готовки-подготовки, все уходит на второй план. Как вот пройдет эта техника, так ее все видят. Я так считаю.

— Как вы думаете, какое качество помогло не сломить русского человека?

— Не поддаваться никогда и никому. И если надо, то использовать свои кулаки, но с умом. Самое главное — никогда не теряться. Я считаю, что наше упорство, упрямство, настойчивость всегда выручают. Сейчас показывают кадры СВО и говорят о том, что бойцы никому не поддаются. Людская сплоченность всегда помогает. Как начнут расползаться — все, я так считаю. Все идет в правильном направлении, когда никто не лезет с большими и умными речами.

— Как вы думаете, почему случаются войны?

— Войны случаются потому, что люди не знают, куда тратить деньги и девать технику. Простому человеку сложно понять настоящие причины этой борьбы, зачем нужны конфликты. Где-то забито все военной техникой, использовать ее негде, поэтому нужна война, надо кому-нибудь продать это оружие по дешевке. Или еще думают, что много народу развелось, мол, надо уменьшить это число. Также люди стремятся к власти, чтобы получить господство над миром. Сейчас столько претендентов на эту позицию, так что неизвестно, к чему все это приведет. Но наши ребята молодцы, держатся очень стойко.

— Как свидетель военных лет, что бы вы сказали, каким должен быть настоящий человек?

— А вот он и должен быть настоящим. Чтобы прежде, чем он что-то будет делать, он прежде всего думал. Все плохое часто начинается из-за того, что голова не думает. Вначале руки делают, потом начинает голова думать. А нужно все-таки хотя бы немножко подумать, и тогда все будет нормально. Причем не сидеть и на бумажке писать тезисы, а хоть мгновение подумать, это мгновение всегда надо найти.

— Что бы вы хотели сказать с помощью нас внукам своих внуков, будущему поколению?

— Жить по-человечески нужно просто, помнить стариков, помнить все наши старые устои, то, что уложилось за много тысячелетий. Все хорошее нужно помнить, но и не отказываться от нового, я считаю так. Помнить все старое и брать новое.

Нужно, чтобы плохое, что где-то далеко сидит, уходило из детей, не копилось. Организации нужны какие-то детские, юношеские, использовать, энергию их использовать на хорошее. И детям, и правнукам, всем хочу сказать, чтобы забирали только хорошее: трудолюбие, настойчивость, но только это все в дело пускать.