Жизнь и смерть Ромена Гари

Александр МЕЛИХОВ

От редакции

Ромен Гари — французский писатель, литературный мистификатор, кинорежиссёр, военный, дипломат — рожден в 1914 году как Роман Кацев в еврейской семье Российской Империи, с 1928 года рос во Франции. Воевал, после разгрома Франции перебрался в Великобританию, вступил в военно-воздушные силы армии «Свободной Франции» де Голля. Сражался в эскадрилье, жаль — не в «Нормандии — Неман», что дало бы ему шанс вновь увидеть родину, хотя бы сквозь колпак истребителя.

О внутренней тяге к подобному возвращению свидетельствует псевдоним «Ромен Гари», взятый им именно тогда: «По-русски гори — повелительное наклонение глагола гореть; от этого приказа я никогда не уклонялся ни в творчестве, ни в жизни». — Его эскадрилья «Лотарингия» и военные подвиги сделали Ромена Гари командором ордена Почетного легиона и кавалером других орденов, а позже помогли в дипломатической карьере (Представительство Франции в ООН). В «литературные мистификаторы» он попал из-за второго псевдонима Эмиль Ажар, обманувшего комитет Гонкуровской премии. По уставу она присуждается «только один раз в жизни одного писателя», но талантов Ромы Кацева хватило на двоих писателей и на две, соответственно, высших французских премии. 
«Чем менее человек думает о том, чтобы творить историю, тем больше он ее творит», — писал Лев Николаевич, а большой почитатель Толстого — Александр Мелихов старательно отмечает, как пером и судьбой Ромена Гари писала словно сама «мамаша История». Природный романтизм Ромена не мешает ему с толстовским реализмом «срыванием всех и всяческих масок» представить, например, расовые проблемы так, словно он лично и дотошно разглядел феномен BLM 2020 года, хотя застрелился (тут без мистификаций) 2 декабря 1980 года, за шесть дней до того как застрелили Джона Леннона. 

Игорь Шумейко

​

«Сумасшедшая еврейская мама» Романа ждала, что настоящий отец ее сына не жалкий Арье-Лейб Кацев, а знаменитый артист Иван Мозжухин. Вроде сходство есть, и небольшие деньги от Мозжухина иногда поступали. На потеху соседям она повторяла, что ее Рома когда-нибудь сделается летчиком, героем войны, знаменитым писателем и дипломатом, и на последние сантимы готовила его к этим поприщам, воображая их такими, какими они были в пушкинскую эпоху. Нанимала кого-то из «бывших» потренировать ее мальчика в искусстве фехтования и стрельбы из пистолета в предвидении будущих дуэлей из-за разбитых женских сердец — гибель Пушкина на дуэли представлялась ей самым поэтическим событием мировой истории.
И… Все без исключения ее химеры сбылись! Ее мальчик стал летчиком, даже командором (круче кавалера) Почетного легиона, знаменитым писателем и дипломатом! Романтизм в который раз одержал победу над практичностью, которая требовала дать юному нищеброду какую ни то полезную профессию — портного, фельдшера...
Примерно такой изображает историю своей жизни Ромен Гари в романе «Обещание на заре». Самоотверженность и нелепость материнских фантазий разрастается до степени почти клинической, когда наконец до тебя доходит, что перед тобою просто-напросто новая версия Дон Кихота. С той разницей, что второе пришествие бессмертного идальго, перечитавшего рыцарских романов, осуществилось в женском образе, не таком уж и печальном, невзирая на старость, хромоту и диабет. Да еще на битву со злом она отправляется не самолично, а упорно готовит к ней боготворимого сына. Готовит его к сражениям, которые заведомо остались в далеком прошлом, если только вообще когда-нибудь имели место.
И что же? В век прагматизма и релятивизма Дон Кихот одержал победу! И только когда начинаешь понимать глубину этой метафоры, роман возносится из разряда просто отличных до уровня почти великих. В «Обещании на заре» есть потрясающая сцена: на аэродроме в Бордо-Мериньяке, куда после капитуляции Франции стягивались обломки ее военно-воздушных сил, глупцы, желающие во что бы то ни стало сражаться дальше, разыскивают друг друга, и обнаруживается, что этих невольников чести еще вчера было бы невозможно выделить из толпы — еврейский наследник русских аристократов оказывается в одной команде со вчерашним сутенером, на подмогу к которому вдобавок подтягивается и сегодняшняя, а также завтрашняя проститутка: нашим мальчикам на чужбине будет одиноко, а у меня крепкий крестец!
Рассказывая об этих чудаках, умудренный автор ни на миг не оставляет своей излюбленной печальной иронии, относящейся, по его словам, ко всему уделу человеческому, но вместе с тем не упускает случая и подчеркнуть, что лишь чудаки, не утратившие наивной веры в прекрасные сказки о чести и справедливости, и могли справиться с Гитлером: трезвым людям, прекрасно понимавшим всю биологическую и метафизическую беспомощность человека, было ясно как дважды два, что зло и в социальном мире рано или поздно должно взять верх. И этого не случилось только потому, что какие-то чудаки возжелали во что бы то ни стало навязать миру свою систему мер и весов, навязать жизни литературные законы справедливости и красоты.

Хотя из них самих уцелел едва ли каждый пятнадцатый…

И тем не менее… Романтизм — единственная жизнеспособная форма существования человека, — этот итог складывается так изящно, иронично и ненавязчиво, что, к своему удивлению, ему начинаешь даже верить. «Безумство храбрых — вот мудрость жизни» — Ромен Гари умудрился сказать об этом так, что от истины ходячей всем стало больно и светло.
Его роман «Белая собака» построен как документальное повествование, в котором даже указано точное время и место: 17 февраля 1968 года, Лос-Анджелес. Туда герой-рассказчик приехал к своей жене, кинозвезде Джин Себерг. Главный герой романа — приблудившаяся немецкая овчарка, которой новые хозяева дали русскую кличку Батька. Несмотря на свирепую внешность, батька добродушнейшее существо. Но оказывается, он «белая собака», где-то на Юге натасканная рвать чернокожих, и переучить его уже невозможно. Это рассказчик с огорчением узнает в специальном питомнике.

«Я вернулся домой. Моя жена ушла на собрание Городской лиги, которая занимается трудоустройством безработных чернокожих. Правда, среди них не очень-то много обычных безработных. Им просто не дают работу, вот и все. Профсоюзы безжалостно закрывают перед ними двери. Днем в доме одного преподавателя драматического искусства состоялось собрание либералов, участвующих в борьбе за гражданские права, идти на которое я поостерегся. Я объяснил им, что мне и так стоило большого труда избавиться от дискуссий по поводу Вьетнама, Биафры, истребления индейцев в Амазонии, судеб советской интеллигенции, наводнений в Бразилии. В конце концов, надо знать меру».
<…>
«Я боюсь людей, чьи широкие взгляды основаны не на социологическом анализе, а на скрытых психологических травмах. Если молодежь совершенно справедливо упрекает некоторых последователей Фрейда в попытке “приспособить” его теорию к больному обществу, то и противоположный процесс, когда хотят “приспособить” общество к чьей-то больной психике, ничуть не лучше».

Собрание «благородных людей» изображено весьма саркастично: его целью было выудить у нескольких белых богачей бабки для «школы без ненависти». Чтобы убедить в необходимости такой школы, нужно было показать, насколько огромна ненависть к белым у чернокожих детей. Родители этих детей тоже там присутствовали, а диалог с этими детьми, которых предполагалось освободить от ненависти, вела белая женщина, «которая не только была их другом, но и приютила у себя эту семью негритянских активистов: отца, мать и пятерых малышей». Вот этот восхитительный диалог.

«— Am I a honky, Jimmy? Джимми, я белая дрянь?
— Yes, ma’am, you are a honky. Да, мэм, вы белая дрянь».
«— Do you hate me, Jimmy? Ты ненавидишь меня, Джимми?»
Эта белая дрянь на протяжении нескольких месяцев всячески ублажала несчастного мальчугана. В итоге «ребенок глубоко вздыхает»:
«— Yes, ma’am. Я вас ненавижу. I hate you… — Пауза. — … sort of. Вроде бы». (Я бы перевел как «типа того». — А.М.)

Хотя на самом деле Джимми никого не ненавидит, и «по недавним опросам, восемьдесят процентов американских негров заявили, что ненависти ни к кому не испытывают», «все организаторы собрания (за исключением жуликов), каким бы ни был цвет их кожи, продемонстрировали, что роднит их в действительности глупость».

Так что Джимми гладят по головке, а шляпа идет по кругу. «Благодарение Богу, я не присутствовал на этом собрании. Я бы точно кого-нибудь укусил».
Кто-то натаскал бедного Батьку на ненависть к черным, но здесь бедного чернокожего малыша прохвосты натаскивают на ненависть к белым. Чтобы брать деньги за то, что они будто бы умеют эту ненависть гасить. Хотя они умеют только ее разжигать, чтобы ею кормиться. Из романа Гари невольно рождается впечатление, что белые вполне ужились бы с черными, равно как «пролетарии» с «буржуями» и вообще все со всеми, если бы не их вожди, которые больше всего ненавидят друг друга в борьбе за монопольное право доить подлинную царицу мира, чье имя Глупость. Или наивную доброту, как у жены рассказчика, которую один из мерзавцев, «облачившийся в черную кожу», попытался пошантажировать за ее же доброту:

«— Мисс Сиберг, у нас есть компрометирующее вас письмо, в котором вы соглашаетесь передать братский революционный привет африканским студентам Парижа… Там даже есть имя одного из лидеров “Черных пантер”… Если мы это опубликуем, ваша актерская карьера в Америке…
Джин ответила:
— Публикуйте.
Через несколько минут она уже плакала. Мисс Сиберг еще в том возрасте, когда можно в чем-то разочароваться».

Рассказчик постоянно бравирует тем, что ему разочаровываться больше не в чем. Хотя в конце концов признается в обратном:

«Уже сорок лет я таскаю по свету свои иллюзии, целые и невредимые, несмотря на все старания избавиться от них и отчаяться раз и навсегда, на что я органически не способен. Именно это делает меня таким воинственным по отношению ко всем “прекрасным душам”, в которых я вижу собственное отражение. В такие минуты я подобен скорпиону, жалящему самого себя, или неграм, которые ненавидят друг друга, живя в одинаково тяжелых условиях, или евреям-антисемитам. Должен сказать, что меня все больше и больше раздражает количество паразитов, вертящихся вокруг Джин. Каждый день во имя борьбы за гражданские права создаются мелкие организации и группы, единственный вид деятельности и единственная цель которых — обеспечивать экономическую стабильность своему руководству».

К этому книга и подводит: расовые конфликты, равно как и все прочие конфликты, не исчезнут до тех пор, пока на них можно будет наживаться.

«Досадно, что сам я не признаю за собой “власти мужа” по кодексу Наполеона; честно говоря, я с удовольствием сослался бы на него, чтобы вышвырнуть из дома пару-другую чернокожих босяков, которые заставляют мою супругу платить налог на чувство вины. Я еще раз убедился в том, что в Америке веду себя так же свободно, как во Франции».
<…>
«Я всерьез сосредоточил всю силу воли на том, чтобы убедить себя сложить чемодан и бежать из Штатов куда глаза глядят, только бы не слышать каждый раз одну и ту же песню: “Конечно, этот чернокожий — прохвост, но не забывайте, что именно белые сделали его таким”».

Однако это верно лишь отчасти. Всякий человек несомненно продукт обстоятельств, и не только сегодняшних, но и всех исторических, в формировании которых участвовали все, и белые, и черные, и розовые, и голубые. В детерминированном мире, в котором все предопределено, никто ни за что не должен нести ответственности — ни черные, ни белые, ни красные, ни желтые. Свобода воли скорее всего иллюзия, но если мир окончательно от нее освободится и каждый человек скажет себе: «Я совершил жестокий и подлый поступок не потому, что я так решил, а потому, что он был предопределен всем ходом мировой истории», — то это будет мир, в котором будет все позволено всем, и черным, и белым, и красным, и желтым, и пролетариям, и буржуям. Интеллектуальная недобросовестность принципа «угнетенные, а также их потомки имеют право на все» заключается в том, что он применяется избирательно. Угнетатели тоже имеют полное право сказать: «Нас сделала такими история», — на нее мог бы сослаться и любой ку-клукс-клановец или эсэсовец. 
Так что если бы личной ответственности люди не ощущали, ее бы следовало выдумать, — что в незапамятные времена и было сделано, и ее необходимо поддерживать, а не подрывать в угоду каким-то избранным группам. Ответственны за свои поступки либо все, либо никто. В конце концов рассказчик объявляет жене-идеалистке, что миллионы настоящих людей пребывают за пределами внимания филантропов, а остальные — лгуны и притворщики, причиняющие другим страдания, что семнадцать миллионов американских негров в доме — это слишком даже для профессионального писателя, но если никаким другим способом отвязаться от них невозможно, то он напишет о них книгу, и их страданиям придет конец, равно как «Война и мир» и «На Западном фронте без перемен» положили конец войнам: «Так что или ты избавишь дом и меня от “проблемы чернокожих”, или я избавлюсь от нее сам. Я вышибу твои семнадцать миллионов негров в книгу, и о них будет забыто. Это в порядке самозащиты».
Перед отъездом рассказчик прощается с Батькой и говорит ему по-русски, чтобы никто не понял: «Слушай меня внимательно, приятель. Я не прошу тебя не кусать негров. Я прошу тебя не кусать только негров». — И все-таки после всех скептических монологов снова звучит призыв верить вопреки всему:

«Благодаря Джин мне иногда удается урвать частичку того чистосердечия, которое позволяет победить, несмотря на сознание своего поражения. Я имею в виду, что нужно по-прежнему доверять людям. Вы можете оказаться разочарованным, обманутым и осмеянным, но гораздо важнее, что вы не утратите веру в людей. Не так страшно в течение еще нескольких веков позволять другим злобным зверям за ваш счет утолять жажду из этого святого источника, как видеть его иссякшим. Не так страшно потерять, как потеряться».

И вопреки всему вышесказанному рассказчик поддерживает идею избирательной морали для чернокожих. Он с пониманием относится к тому, что его приятель-экстремист вербует чернокожих во Вьетнам, готовя их для будущей повстанческой армии (на вьетнамцев ему плевать, он этим даже бравирует), а в молодости потрудился сутенером:

«Прежде чем поносить черных африканцев за сутенерство, нужно вспомнить о тех тысячах белых африканцев, которые в течение целого века приказывали своему бою: “Приведи мне на ночь девку”. Особенно если посмотреть, какие перспективы сейчас у африканцев, допустим, в Париже». 
<…>
«В такой ситуации стать “котом” — это просто значит приспособиться, чтобы выжить, подчиниться диктату “высшей” расы. Как евреи — на ростовщичество, чернокожие мужчины и женщины были обречены на занятие проституцией, спортом или на уголовщину — четыре пятых всех преступлений в Америке совершают чернокожие».

Наверно, это так и есть. Равно как белые обречены либо открыто злиться по этому поводу, либо пытаться погасить злость при помощи экзальтированного всепрощения. Хотя ни то, ни другое не приближают к решению проблемы. Брезжит надежда только на тех чернокожих, которые устраивают собственную жизнь, не покушаясь на историческое возмездие, и на тех белых, которые хорошо относятся к черным, не покушаясь на историческое искупление.
А вот чернокожий дрессировщик в конце концов сумел перевоспитать Батьку из белой собаки в черную, и символическим образом первой жертвой Батьки сделался либеральный еврей, заранее отпускавший чернокожим любые грехи. А черный дрессировщик смотрел на это и смеялся.Черные и белые давно бы поладили, если бы не жажда мести и не жажда наживы, — такой вот итог оставил нам в наследство Роман Кацев.