«Запомнил большие испуганные глаза»: доброволец рассказал о боях с украинскими солдатами

«Мыслями до сих пор там»

СВО стала своего рода лакмусовой бумажкой, проверкой на прочность и стойкость духа для многих россиян. Забайкальцы — не исключение. Один из добровольцев — Константин Мухомедьяров — простой житель багулового края, коренной читинец.

До того как стать военным, он почти девять лет жизни посвятил бескорыстной помощи людям. В качестве добровольца помогал тушить лесные пожары, затем стал координатором отряда имени Кости Долгова, участники которого разыскивают пропавших без вести земляков. В конце 2022 года Константин отправится на СВО добровольцем. Теперь он снова дома...

Высокий, стройный, внешне серьезный, в общении — простой, много и искренне улыбающийся. На первый взгляд не скажешь, что этому мужчине довелось пережить.

— Как воспринял СВО?

— Почувствовал беспокойство за наших граждан, наших товарищей, которые отправились туда в первые дни. Ну и сам, конечно, не мог остаться в стороне. Во время мобилизации меня не взяли по состоянию здоровья, поэтому решил попасть на СВО другим образом — добровольцем.

— Решился сразу?

— Не сразу. Я видел ролики, где призванные по мобилизации парни ломают себе руки и ноги, чтобы туда не идти. Мне стало просто стыдно за этих ребят, стыдно за то, что они зовутся русскими. Если все так будут руки-ноги ломать, то кто пойдет? Женщины? Зачем тогда нужны мужчины? И пошел сам, кто-то же должен идти.

— Как родные отнеслись к твоему решению? Пытались отговорить?

— Братья просили не ехать, сестры плакали, говорили, что здесь я нужен больше, чем там, что могу погибнуть. Но, знаете, если суждено, то и в чайной ложке захлебнешься. Думаю, что для меня пуля еще не отлита. Мое решение они приняли, когда уже в самолет сел. Поняли, что назад пути нет. Провожали со слезами, ждали, когда вернусь домой. Дождались.

— Ты отслужил срочную, но наверняка среди добровольцев были и те, кто до этого с военным делом не сталкивался. Как они вели себя?

— Не служивших добровольцев довольно много. В первые дни такие люди ведут себя непрофессионально, иногда даже страшно становилось от того, как они обращались с оружием — могли развернуться к товарищам с заклинившим автоматом. В такие моменты нужно падать на землю, потому что неизвестно, выстрелит автомат или нет. Рассказывал им, как правильно поступать, чтобы свои в первую очередь не пострадали.

Ну и со мной старослужащие делились опытом. Потом уже я начал подсказывать ребятам. Там братство — каждый друг другу помогает.

— Чему научился, пока там был?

— Как выжить, чтобы тебя не убили, стал лучше оказывать первую помощь при огнестрельных, осколочных ранениях. Ну и раненых с поля боя эвакуировать.

Изначально меня зачислили в пулеметчики, но это согласно выписке из приказа. По факту я был штурмовиком.

— Что первое увидел и запомнил в зоне СВО?

— Мы приехали вечером, было уже поздно. В первую очередь бросились в глаза малолюдность и разрушенные здания. Но это были еще цветочки по сравнению с тем, что мы увидели в городе Попасная, где базировались. Вот действительно город-призрак.

— Ты встречался с украинскими солдатами лицом к лицу?

— Да.

— Успели сказать друг другу хоть пару слов или за вас сказали автоматы?

— Все произошло очень быстро, запомнил только его большие испуганные глаза. На этом и закончилась наша встреча. Выжил тот, кто оказался быстрее.

— Случалось так, что ты корил себя за то, что нажал на курок?

— Нет. Никогда не убивал безоружных и пленных. Это неприятно — лишать человека жизни, но он для меня — противник, и я для него — противник.

— С наемниками доводилось встречаться?

— Да, во время штурмов. Нескольких удалось взять в плен — это были англичанин, канадец, китаец и поляк. Вояк из Польши там больше всего. Если у наемников перевес в силе и вооружении, то они стоят до конца. Как только видят возможность для отступления, то пользуются этим, бросают позиции и убегают.

— Под обстрелом возникало ощущение, что это летит за тобой?

— Да, фактически во время каждого штурма было такое, когда думал — ну все, это мой последний день.

— Говорят, что в такие моменты вся жизнь проносится перед глазами. Было подобное?

— Да, конечно. Родных в тот момент вспоминал. Прощался с ними. С жизнью. Спасали молитвы, Господь уберег.

— Что чувствуешь, когда рядом упал снаряд, разорвался, а ты понимаешь, что еще жив?

— Раза четыре было так, что рядом ложились мины. Когда разрывается снаряд, а ты не чувствуешь боли, то понимаешь — вроде бы целый, не прилетело. Но в тот же момент напоминаешь себе, что, может быть, из-за адреналина ничего не чувствуешь. Глаза открыл — вижу, значит, живой. Если есть возможность, то осматриваешь себя. Это страшно, действительно страшно. Там нет тех, кто бы не боялся. Не боятся только психи, но психи быстро заканчиваются.

— Страх помогает выжить?

— Да, если он не перерос в панику, тогда он поможет — подтолкнет тебя в правильном направлении. Если тебя накрыла паника, то это конец.

— Как справлялся со страхом?

— Молился.

— Некоторые пулю между челюстями зажимают, не пробовал?

— Нет, но всегда в руке сжимал иконку. Она поддерживала и вдохновляла.

— Есть в реальном бою место тому безрассудному геройству, о котором фильмы снимают? Насколько оно опасно?

— Это гораздо опаснее страха. Пуле без разницы, из какого ты рода войск, сколько раз был в бою. Она скосит тебя. Геройство просыпается, когда противник бежит прочь. Тогда охватывает эйфория, чуть ли не во весь рост поднимаешься. Но помнишь, что эта глупость может дорого стоить, поэтому остаешься осторожным. Тем не менее противника подгоняешь. Чувствуешь в этот момент себя живее, сильнее. Когда ход боя переломлен в нашу пользу, то ты имеешь на эту эйфорию полное право.

— Не все твои сослуживцы, к сожалению, вернулись живыми из сражений. Как переносятся такие потери?

— Это очень тяжело, потому что привыкаешь к людям. Казалось бы, вот только утром чаевали вместе, ели с одной тарелки, а через два часа твоего товарища уже не стало — он погиб в бою. Очень больно.

— Ты плакал?

— Да. Каждый раз у меня появляются слезы на глазах, когда вспоминаю о павших товарищах. Всех старались отправить домой, чтобы родственники предали ребят земле, простились с ними. Семье чуть легче, когда человек не без вести пропал, когда он не лежит где-то в поле. Пусть и не живые, но, по крайней мере, они дома.

— Случалось ли так, что ты провожал своих сослуживцев в последний путь, был тем, кого они видели за миг до смерти?

— Было. Товарищ с позывным «Бритый» родом из Новосибирска. Группа отбила позиции, но недалеко от него упала мина, пробила грудную клетку. Мы общались ночью перед тем штурмом, он как предчувствовал свою гибель. До того как уйти с группой, сказал мне: «Братишка, ты потом моим позвони, узнай, выплатили (компенсацию. — Авт.) за меня или нет?» Это тяжело было слышать. Я ему сказал, что он живой и чтобы завязывал с такими мыслями.

Тяжело возвращаться в укрытие после такого. Думаешь, что мог где-то прикрыть, поддержать огнем. Но там, на поле боя, ты не всегда контролируешь ситуацию и действуешь уже по обстановке.

— Понимал, что на его месте мог оказаться ты? О чем думал тогда?

— Думал только о том, что если погибну, лишь бы это было не прямое попадание мины — хотелось, чтобы от меня хоть что-то осталось. А иначе родные не смогли бы захоронить, и спокойствия бы не было — тела-то нет. Да и выплат тоже...

— Злился на противника?

— Да, когда гибнут твои братья, ты не можешь быть спокоен. Ты ненавидишь их. Но если есть возможность не убивать, то не делаешь этого. Всегда предлагаешь сдаться, сохранить жизнь, перед тем как поднять оружие. А дальше все зависит от противника — были те, кто отказывались сражаться дальше, а другие открывали в ответ огонь.

— Что делали противники, когда сдавались вам?

— Отбрасывали оружие в сторону, вставали на колени, поднимали руки либо складывали их за головой. Кричали, что сдаются. Таких было всего несколько человек. Доводилось забирать с собой и тех, кто был контужен или по другой причине не мог вести бой. К ним подходили наши бойцы, обезоруживали и уводили в безопасное место. Над ними никто не издевался.

— А были такие противники, которые под видом капитуляции пытались забрать с собой как можно больше наших солдат — взрывали себя, например?

— Таких отчаянных не было.

Наши ребята старались не попадать в окружение. У каждого бойца нашей роты была граната, которую он оставлял для себя, — каждый морально готов к этому, еще и постарается с собой кого-то зацепить. В любом случае живым не сдастся, потому что знает, что с ним могут сделать. Быстрая гибель предпочтительнее мучительной смерти.

— У тебя где такая граната лежала?

— В кармане, для удобства.

— Штурм закончился, вы с сослуживцами возвращаетесь в укрытие. Что чувствовал после этого?

— Приходила некая эйфория, когда удавалось выполнить поставленную задачу, например, взять позицию противника. Особенно если в твоем отряде нет потерь, то ощущаешь радость — мы идем, мы побеждаем.

— Есть место юмору в окопах?

— Да. После каждого штурма шло обсуждение, кто и как себя вел. Адреналин отпускает, в голове начинаешь прокручивать, что произошло. И в любом штурме были забавные моменты. Понимаешь, что один из братьев во время сражения сделал что-то, чем насмешил нас, будь это на полигоне, то там бы все смеялись.

Был у нас пулеметчик. Когда начинало пахнуть жареным, он всегда подбегал к своей огневой точке, хватал пулемет, с ним наперевес бежал по окопу и кричал: «Нам всем конец!» И так бегал с одного края окопа на другой, пока не находил свободное место или не прятался, если начинался минометный обстрел. Когда он пробегал мимо моей точки раз третий-четвертый, то начинало пробивать на смех.

— В Великую Отечественную солдаты иногда тихонько напевали для поднятия боевого духа. У вас песни звучали?

— Нет, иначе противник легко обнаружит. Мы с так называемых «норок», то есть блиндажей, почти не выходили. В окопах тоже никто не сидел, потому что дроны могут легко засечь, передать данные, и по тебе откроют минометный огонь. По два часа дежурили на «глазах», то есть наблюдали за обстановкой, потом снова прятались в «норках». В перерывах между сражениями занимались тем, что улучшали укрытия, расширяли их для удобства. А еще мечтали погреться и высушиться, потому что всегда было сыро и холодно. Печек-«буржуек» нет, костер не разведешь, поэтому греться было почти нечем.

— Забайкальцы отправляют бойцам окопные свечи, складные печи, теплые вещи. Все это доходило до вас?

— Да, помимо перечисленного мы еще получали продукты, вкусняшки: печенье, конфеты. Но, конечно, сильнее всего нуждались в воде и окопных свечах. Потому что только благодаря последним грелись в блиндажах. А вода в первые дни пребывания на передовой была настолько плохая, что было невозможно пить. Многие мечтали о том, чтобы сделать несколько глотков чистой воды.

Я, так как забайкалец, первое время мечтал попить густого чая с молоком — трудно было его там раздобыть. Через полтора месяца, можно сказать, добыл немного сливок и был самым счастливым человеком на нашем направлении. Три дня ходил, улыбался. Меня сослуживцы спрашивали, мол, почему такой довольный. Я отвечал, что наконец-то чай с молоком попил. Многие ребята были из западной части России и не понимали, что это такое — чай с молоком.

Из Забайкалья я встретил только одного парня, он был из Балея, с позывным «Дархан». К сожалению, погиб в свой день рождения. Были ребята из соседних регионов — Бурятии, Иркутской и Амурской областей.

— Говорят, что там у тебя кот появился по кличке Рыжий?

— Хороший кот. Видно было, что пережил много — весь в шрамах. Смелый зверь, никому себя в обиду не давал. Если что-то не нравилось, то сразу выпускал когти и начинал царапаться. Мстил по-разному, если его кто-то из военных обижал. Мне никогда ничего плохого не делал, потому что я его всегда при встрече кормил и гладил.

Рыжий никогда не убегал от опасностей, при виде собак вставал в стойку, ощетинивался и рычал. Единственный раз он удрал, когда ребята пытались его поймать, чтобы передать мне, в Забайкалье. Никому не дался в руки, так и остался там. Забрал бы его обязательно, если бы в госпиталь не попал.

— Как в госпитале оказался?

— Мы эвакуировали раненых с позиций. Когда до них осталось около 50 метров, нашу группу, вероятно, засек танк. Начался обстрел, мы успели добежать до позиций, прыгнули в блиндажи. Один из снарядов упал рядом с укрытием, где я был. От взрыва блиндажу снесло крышу, осыпалась часть стены. Я потерял сознание, и меня засыпало. Сослуживцы привели в чувство, посидели там немного и продолжили выполнять боевую задачу. Я помог в эвакуации раненых. Только через два-три дня после этого сказал командиру, что очень сильно болит голова, постоянно тошнит и рвет. Наш ротный доктор ничем не смог помочь, тогда командир решил увезти меня в больницу. Там после осмотра сообщили, что требуется срочная эвакуация в Россию. Так и попал в госпиталь.

— В госпитале что врезалось в память?

— Запомнились молодые пацаны до 30 лет, без рук, без ног. Очень больно на это смотреть, когда понимаешь, что человек больше не сможет за собой никак ухаживать. С момента, когда его встретят близкие, матери, у них глаза не будут просыхать от слез.

— Говорил с кем-то из них?

— Да. Парень попался один, очень жизнерадостный. Всегда улыбался, говорил: «Сейчас мне сделают новые ноги, и я снова пойду туда». Не отчаялся, молодец. Дай Бог, чтобы он и дальше духом не падал, жил полной жизнью.

— А много тех, кто, как и этот парень, хочет туда вернуться?

— Таких ребят действительно много. Объяснить это можно тем, что, получив боевой опыт, человек ощущает свою полезность. Допустим, я могу помочь освоиться тем ребятам, которые туда только прибыли. Еще есть желание отомстить за павших братьев и остановить фашистскую заразу.

— О доме вспоминал?

— Хотелось увидеть родных, товарищей, друзей. Скучал по ним сильно, особенно в минуты опасности на передовой. Очень мне не хватало родного края, нашего хвойного леса. Там нет ни сопок, ни гор, как у нас.

Однажды нашел там единственную ель, она была повреждена снарядами, но еще живая. Я подобрался поближе, набрал немного смолы, чтобы просто почувствовать запах хвойного дерева, вспомнить наш край. Потом прибежал в соседний блиндаж, где был сослуживец — он родом из Амурской области, тоже знает, что такое хвойный лес. Я ему под нос толкаю шарик смолы, мол, понюхай. Он на меня смотрит, как на дурака, глаза выпучил: «Ты чего мне пальцы в лицо суешь?» Тут уловил знакомый запах еловый, удивился, говорит: «О! Это что, смола, что ли?! Где достал?» И все, так этот катышек смолы пошел по рукам товарищей, все радовались. Как мало нужно для счастья, оказывается.

— Близкие знают, что ты хочешь вернуться на СВО?

— Нет, пока не говорил. Не хочу, чтобы они лишний раз переживали. Пока еще сам полностью не определился. Если точно решу снова ехать, то скажу. Но, наверное, сделаю это, как и в прошлый раз, за пару дней до отправки, чтобы не убивались.

— Сложно было поддерживать связь с родными там?

— Да. При первой же возможности старался позвонить, сказать, что жив и здоров. Часто думал о том, как дома, все ли хорошо. Тем более зима в этом году в Забайкалье выдалась суровая.

— Дети по всей России пишут письма на фронт. Тебе приходила такая весточка?

— Письма получал, парочку из них даже с собой привез оттуда. Они спрашивали о том, сыты ли мы, одеты, согреты ли. Все благодарят за мужество, за то, что они спокойно ходят в школу, в секциях и кружках занимаются. Все желают победы, удачи и ждут нашего возвращения домой.

— Хотел бы встретиться с авторами тех писем, которые получил?

— Конечно, очень. Был бы рад увидеться хотя бы с одним из писавших письма детей, руку пожать. Эти строки вдохновляли. Видно было, что письма дети писали сами, от души. Они были настолько трогательными, что даже у самых суровых мужиков вызывали слезы, пробуждали в них чувства, притупленные сражениями, и это хорошо.

— Как спецоперация повлияла на тебя?

— Привыкаешь к боевым действиям, и тянет туда снова, не хватает грохота взрывов, адреналина, ощущения страха на поле битвы и эйфории, которая настигает во время небольших побед. Это как наркотик. Не знаю, скоро ли отпускает это чувство, у меня оно пока еще не прошло. Мыслями до сих пор там. Все еще неуютно себя ощущаю в людных местах. Каждую ночь снятся кошмары, ежедневно вспоминаю пацанов, которые не вернулись. Знаю, что это останется со мной на всю жизнь.

— Чему это учит?

— Добру. Там добра больше, чем тут, на «гражданке». Здесь люди грубее, более жестокие по отношению друг к другу. А там слова дурного никто товарищу не скажет, потому что не то место, где по мелочам можно ссориться. Я на многое посмотрел под иным углом, в первую очередь на ссоры. Как приехал, помирился и поговорил с теми, с кем давно не общался. Так легче жить и легче, когда кажется, что вот-вот погибнешь. Нет груза и сожалений, что с кем-то не объяснился.