«Кровь казачья по колено лошадям»

31 октября 1900 года родился исторический романист, великолепный эпический беллетрист Дмитрий Ильич Петров-Бирюк

Игорь Фунт 

Из цикла: Забытые имена русской словесности

Кондрат парень не простак, а удалый он казак,

Ой да вот, удалый он казак.

Зипун, шитый серебром, сабля вострая при нём, 

Ой да вот он, сабля вострая при нём… (народная) 

«…в русской истории романист встречает эпохи, большей частью неразработанные, о которых нет исторических сведений или есть только записи внешних фактов с самыми ничтожными заметками о внутренней жизни народа». Н. Добролюбов 

Ермак, Степан Разин, Иван Лоскута, Кондрат Булавин, Емельян Пугачёв… Воинственный и великий славный батюшка Дон привык к тому, что на буйных его берегах время от времени рождаются богатыри — властители дум, — связанные с регестами беспрерывной народно-крестьянской борьбы за независимость: «на Дон попал — говори пропал».

Хоровые, походные песни, фольклор — «во пиру, в беседушке» — всё овеяно гением беспрецедентного поэтического дара бесстрашных наездников. Напитано острым чувством природы, не потерянным под влиянием цивилизации: в песнях «весь быт и вся история этой военной общины, где русская удаль, отвага, молодчество и разгулье нашли себе гнездо широкое и привольное», — пишет Белинский, удостоверяя огромное значение издетства вобранного казачьего простодушия, доверчивости, наивной непосредственности героем нашей статьи.

…Точкой литературного отсчёта урождённый царицынский, волгоградский станичник Дмитрий Петров-Бирюк считает 1925 год. Псевдоним Бирюк взят по фамилии и в честь родного деда.

Недавний красноармеец, 17-летним изъездивший весь север Дона в погоне за бело-зелёными бандами, свежеиспечённый коммунист, прошедший тяжкий университет гражданской войны, партработник, как и многие другие молодые деятели печати и СМИ послереволюционной поры начинает с журналистики: «Известия», «Работница», «Крестьянская беднота», окружная газета «Красный Хопёр».

Чуть поздней берётся за прозу. Попробовав прежде оседлать злободневную тему коллективизации и сельского бытописательства. Вскоре садится, — уже надолго, ни много ни мало полвека, — на своего конька: эпический романизм.

К слову, добавим важное, что первая, пусть и сыроватая, «смешная» по его выражению книга районных деревенских очерков «Колхозный Хопёр» и потом роман «На Хопре» — единственные в своём роде практически документальные свидетельства начального опыта сплошной коллективизации по горячим следам.

Да, возразите вы, параллельно уже слагался «Тихий Дон» младшим ровесником П.-Б., причём со схожей биографией, — М. Шолоховым. Одновременно боровшимся с обвинениями в плагиате, — в дальнейшем, периодически вспыхивая, растянувшимися на долгие десятилетия. Но, повторюсь, речь идёт именно о документалистике. С цифровыми данными и формулярными подтверждениями. Без сравнительных творческих характеристик с Ш., — здесь Петров-Бирюк на высоте.

Касаемо вышеупомянутого Михаила Александровича интересно обратиться к небольшому рассказу, ремарке А. Солженицына о Петрове-Бирюке и отношению последнего к будущему нобелиату. (Из предыстории к очерку «Стремя “Тихого Дона”» И. Н. Медведевой-Томашевской.)

Как-то в середине шестидесятых Александр Исаевич, с десятых рук, услыхал ресторанскую небылицу. Мол, однажды к Петрову-Бирюку (а служил он тогда, в 1932-м, председателем Азово-Черноморской писательской организации) явился некий мужчина и заявил, что имеет полные доказательства: дескать, Шолохов не создавал «Тихого Дона».

Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть столь неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», — которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они — лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а тогда Ш. уже боялись, — пишет автор), — позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там ответили: а пришли-ка нам, братец, данного человечка с его бумагами. И — тот незнакомец и те черновики навсегда исчезли в закромах Чека. Далее Солженицын заканчивает: «И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и незадолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь». Вот такой рассказ. Всем известно положительное мнение создателя «Архипелага» насчёт теории шолоховского «плагиата», суть не в том. Вообще 1920—30-е гг. ознаменовались беспрецедентным поколенческим возмужанием и взлётом. Посему двадцати-двадцатипятилетний возраст как бойцов, солдат, так и людей свободных профессий — отнюдь не преграда, наоборот: знамение быстролетящего в цунами противоречий времени. Такова, целеустремлённа и романтична была тогдашняя молодёжь: Каверин, Петров-Бирюк, Шолохов. Фадеев, в двадцать сочинивший «Разлив» и «Разгром». Твардовский, трудившийся собкором с 15 лет. Островский с 15-ти — на войне. А ежели вспомнить Пушкина, Лермонтова или Диккенса, то придётся углубиться в литературоведческие дебри. А нам того не надо. Ну и, конечно, имеется в виду широчайшая плеяда пролеткультовцев-соцреалистов — неотъемлемая часть российской советской культуры. Этапа далеко не лёгкой жизни «земли оттич и дедич», достославных и незабвенных предков: «…спокон веков наши отцы и деды своей кровью защищали волю. А теперь что, а?.. Бояре да прибыльщики норовят на нас хомут надеть, холопами сделать. Нет!» Кружковщина, НЭП, уничтожение духовенства, бунинские метания, есенинское недопонимание, восторги Маяковского… С другого краю: разочарованные «старики» Ахматова, Булгаков, Пастернак, Цветаева etc. 

«Успехи кружили слабые головы» 

Да, колхозной дороги не миновать. Это обсуждали и понимали многие частники, «единоличники» из казацких общин, изображённых Петровым-Бирюком. Как понимали и лицезрели они зачатки индустриализации села: …«Трактор — голосистый агитатор». Одномоментно нелегко, муторно продираясь сквозь неминуемые ошибки, перегибы и злоупотребления.

С данной ударной тематики и начал творческую карьеру П.-Б. — на то он бывалый газетчик, репортёр. От плотного, насыщенного занятия периодикой пошла его писательская слава по Дону. Потекли читательские отклики, объёмная корреспонденция — отсюда тронулся он в долгий путь по большой литературе.

Вплоть до переезда в Москву в 1964-м Дм. Петров-Бирюк — заметная фигура в Ростове-на-Дону, Северо-Кавказском книгоиздательстве. Руководит Донским совписом.

С первых произведений наметился вдумчиво-исторический наклон, ракурс его видения родины, донского братства — с бесшабашным «зипунным рыцарством» и неприятием большевизма: «Хоть зипуны серые на нас, да умы бархатные у нас». Ибо история для сочинителя — это «не только прошлое, безвозвратно ушедшее в небытие, сколько опыт поколений, продолжающий воздействовать на жизнь» (В. Трофимов).

Так, внимательно изучая и анализируя трагическую хронику становления казачества, он шаг за шагом подходит к сюжету о знаменитом восстании атамана Кондрата Булавина, — в художественной литературе до Петрова-Бирюка столь ярко и мощно, в общем-то, не отражённом.

Кроме, скажем, не вполне удавшегося в текстологическом отношении Н. Поместнова с «Тяжким грехом Булавина» (1884). Или Д. Мордовцева с романом «Идеалисты и реалисты» (1878) — с небольшими вкраплениями персонажей из бывших булавинцев и уклоном в «мрачное», подавляющее разбойничество: «Голытьба, аки саранча шла к нам…». Также тенденцией умеренно-либеральной критики Петровской эпохи.

Плюс не особо реалистические и посему покрытые архивной пылью попытки некоторых советских авторов (Н. Задонский например).

 Ну и, конечно, Алексей Толстой мог бы внести крупный вклад в эту тему. К сожалению, «Пётр I» остановлен как раз на подходе к рисуемым П.-Б. повстанческим событиям.

Затрагивалась же та эпоха в основном научными опусами и очерками обществоведческих компетенций. В коих обсуждалось влияние булавинского бунта на ход исторического развития вообще и непосредственной связи предводителя с гетманом Мазепой и шведским королём Карлом XII в частности.

Даже Пушкин отметился в своё время обвинением «Кондрашки» в провокации: 

Повсюду тайно сеют яд

Его подосланные слуги:

Там на Дону казачьи круги

Они с Булавиным мутят.  

Притом постановка вопроса разнилась в зависимости от буржуазно-российского авторства либо свежего, социалистического.

Возьмём, допустим, дореволюционного историка Д. Иловайского, — представляющего фундамент, краеугольный камень мятежа борьбой донских казаков с Изюмцами (черкасский Спасо-Преображенский казачий полк) за Бахмутские солеварни.

Что не соответствует действительности: то был лишь толчок к обострению глобального конфликта. На что, кстати, указал П.-Б. Уверенно зафиксировав то, что гетман Мазепа активно участвовал именно в подавлении бунта.

Несмотря на приличные и причинные разногласия в классовости взглядов научного сообщества, П.-Б. вынимал из монографий, добиравшихся в резюмированных сентенциях аж до булавинского раскольничества(!), прежде всего фактологический материал: предпосылки смуты, характеристики её течения, хода, движущих сил. По крупицам собирая жизнеописания героев: поскольку биографических сведений очень не доставало.

Более-менее в утомительном восстановлении картин происходивших 200 лет назад плохо изученных событий помогли так называемые «прелестные» письма Булавина и его сподвижников: атаманов Драного, Голого, Некрасова. Также эпистолы непосредственно царя Петра I, войскового атамана Максимова, казачьего старшины Зерщикова. Немалой подмогой-подпиткой стал отчасти сохранившийся правительственный документооборот — начальников Долгоруких, армейских полковников, бригадиров, воевод. 

От силушки-то «грузно» им 

Долгая напряжённая работа по трудоёмкому сшиванию ткани текста растянулась более чем на 10 лет. Утверждать, подобно историографам прошлого века, что в романе затронут наисложнейший период становления российского государства, мы не можем. Практика показала — летопись Руси-матушки полна «дряни» равно как и «гордости ужасной» во все эпохи. В наши дни подавно. А уж битва за Чёрное море решительно не прекращается по сей день — и по сей час. Да и Прибалтика поигрывает мускулами за счёт североамериканских друзей.

Тем не менее, значение результатов двадцатилетней Северной войны за преобладание Балтикой начала XVIII в.; на полвека ранее — героического «азовского сидения» (оборона Азова 1637—1642: роман «Степные рыцари») — недооценить невозможно. Как нельзя недооценить присоединения Крыма «в один день» 2014-го и затем затяжной донбасской бойни. Что наверняка предстоит описать и проанализировать новым, будущим Петровым-Бирюкам, Фадеевым и Шолоховым. Но отвлеклись…

Хотя незалежную упомянули не зря.

Булавинское восстание по времени точь-в-точь совпало с вторжением шведской армии на Украину и чрезвычайно неприятно и болезненно ослабило тылы русской армии. Это и должен учесть и тщательнейшим образом исследовать романист.

Как расставить приоритеты? Кто центральный исполнитель, протагонист книги? Простые вороватые разбойники-бандюганы, «безумцы бедные», нечистые на руку. Или робингуды — защитники обездоленных.

Булавин и Царь: непримиримые антиподы, либо оба — спасители России, побеждающие русское бесноватое варварство варварством собственным, «благим». Остротою поставленных проблем подбираясь к «святому промыслу» и цивилизационной направленности, оправданности идей пушкинского «Медного всадника», — железной уздой тащившего в западничество упирающуюся матушку-Русь. Причём чуть ли не за «власы» взметя последнюю на дыбы.

Общеизвестно, казацко-крестьянское движение под предводительством Булавина возникло благодаря, точнее, вопреки понуканиям Медного всадника, назло царской лихорадочной гонке в европеизм. Народ слишком, чрезмерно согнулся под крутизной нетерпимости внутренней политики — и не выдержал, взмыв, отпружинив красной былинной стрелою вверх. Не на шутку взъерепенившись супротив основы основ боярской власти — крепостничества. (За два года до булавинского жестоко обезглавлено Астраханское восстание.)

Пролетарский писатель Петров-Бирюк, в свою очередь, тонко очертив казачий быт, раскрыв-«раскрутив» сочную образность языка и великолепие родной природы, — отнюдь почему-то не по-советски монаршую, имперскую правду возвышает над правдой возмущённых людей: «Значит, правда царя побеждает. Видно, ошибку я понёс», — говорит перед смертью Булавин, желая примириться с Петром.

За что был нещадно и по заслугам бит цензурой упрямо и наперекор развивающегося социализма: где же, чёрт побери, революционный дух? — вопрошала критика.

Отдадим должное политработе в СССР: ошибки непокорным зарвавшимся автором вскоре будут исправлены.

В 1951 г., во втором варианте романа «Кондрат Булавин» (предыдущий назывался «Дикое поле») П.-Б. выводит «святую» ипостась согбенного народа на первое место. Чуть отодвинув Петра I в сторону чисто человеческую, негосударственную. Акцентируя внимание читателя, — наряду с никуда не девшимися необузданностью и жестокостью («или нос отрежут, или языка лишат»): на созидательности Петровской энергии, вселенской прозорливости, недюжинном уме.

Тем самым превратив рецензируемый роман… в общенациональное достояние, — коллективный эпический портрет борющихся масс: в повествование о счастье и горестях отдельно взятых судеб, соединённых воедино. О неизбежности поражения восстания и мятежных лидеров в ту эпоху. Создав произведение-посыл потомкам о величии неиссякаемого оптимизма — неугасающего боевого духа. Где поэтически политизированное происшествие, по-пушкински: без патетики и насилия «входит в раму обширнейшую происшествия исторического».

А зажиточного домовитого казака, атамана соляных промыслов и владельца прибыльных варниц обращает в могутного былинного воина, поднявшегося от поместной, собственнической идеологии до уровня тотальной, трогательной надмирной правды. Когда всесветная беспробудная боль становится сугубо личной. Вместе с тем оставаясь простым и доступным в повседневности.

Будто подтверждая слова Белинского, Дм. Петров-Бирюк отказывается от изложения исторических фактов и берёт их только в связи с частным событием, составляющим его содержание: «…но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону, изнанку, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире, но и в халате с колпаком». 

Следом пойдут неизменные песенно-казачьи мотивы в романах о «тёмном» правлении Павла I — с иезуитско-мальтийским вторжением в палаты двуличного самодура; наполеоновских войнах с задушевным Кутузовым и лихой джигитовкой вихрь-атамана Платова на первых ролях. «Сыны степей донских», «Братья Грузиновы».

Будут западнические заметки — о монархии доллара середины XIX в. — книга «Иван Турчанинов». О донском казаке, русском громобое, заделавшемся американским подданным.

Будет долгое и верное следование-служение традиции русской советской литературы — тьме «низких истин»: традициям Шолохова, Горького, земляка Серафимовича. Публицистике Ленина с его теорией несвободного холопского вранья, — как без того. Со всеми вытекающими. Правда, вытекающими спустя сонмы и сонмы лет спустя. Но не суть. Мы о другом…

О том, что сохранило писателя в нашей памяти.

Это — интерес к человеческому типажу, ровеснику века; глубокое знание жизни, бытия деревни.

Раскрывая трансформацию персоналий повествования через «вранья холодный дым» — это умение прийти к всеобъемлющим результатам исследуемой трансформации, — без высокопарности и художнической модернизации. Связывая сложносоставной, раздробленный социальный фон с характерами и со средой. Решая теологическую задачу выявления нравственного, равно хроникально-социального лица воссоздаваемых событий и их героев — донского казачества. Доходя порой до хрестоматийности: например, в батальных сценах.

Что, без сомнения, выдвинуло и определило П.-Б. в первые ряды летописцев-беллетристов, искавших разгадку русского народа и русской государственности. (Невзирая на несколько упрощённое к нему отношение современных критиков: типа «святой» честности П.-Бирюка даже в своих заблуждениях.) Обретающегося, что ни говори, всё-таки в тени вышеназванных шолоховского «Тихого Дона» или толстовского «Петра I».

Оттого оказавшегося в памяти библиофилов в некотором роде заретушированным, стилистически приглушённым. Но вовсе не забытым. В полной мере вкусившим сладкой участи обладателя своеобразной премией соц-бестселлера 1950 — 60-х годов. 

«Я не сдержался. Невольная слезинка забороздила у меня по лицу.

— Спасибо, бабушка…

— На здоровье, мой родимый… Всех-то вас жалко, жалко-то ка-ак…

И зарылась добрая старушка лицом в запон, утирая слёзы.

— Чаво ты, тётка Марфунька, слюзишь? Убить их надо, а ты ещё им пирога даёшь. Пулю им в лоб, вот чаво, — заорал чей-то мужской голос.

— Ишь ты, уби-ить… — взвизгнула добрая старушка. — Ты их родил, бить-то?» Дм. Петров-Бирюк 

«Счастье, как голубь, порхает над нашей головой, а мы не можем его ухватить, а ежели ухватим, то никак не хотим выпустить из рук». Атаман Кондрат Булавин, уничтоженный собственными казачьими старшинами.