Вперёд, в штыки, за коммунизм! К 125-летию

Игорь ФУНТ:

13 октября 1899 года родился Алексей Сурков русский советский поэт и литературный критик, общественный деятель. Педагог-журналист, военный корреспондент. Герой Социалистического Труда. Лауреат двух Сталинских премий. Батальонный комиссар. 
 

Нелегко ходить без оглядки,
Не мигая, в огонь смотреть.
Возле губ наших строгие складки
Будет трудно стереть. А.Сурков

Свою жизненную позицию А. А. Сурков темпераментно и метко высказал на первом съезде советских писателей 1934-го: 

«Некоторые «морально чистые» интеллигенты спрашивают чекиста:
— Неужели, когда ты посылал людей на расстрел, не просыпалось в тебе чувство гуманизма и ты ни разу не ставил себя на их место?
— Я на их месте всю жизнь стоял, — объясняет чекист. — Когда мужик на поле выдирает лебеду, он не спрашивает её, приятно ей это или нет. Он хочет, чтобы у него ребята с голоду не сдохли! Не будем стесняться, несмотря на возмущённое бормотание снобов, простой и энергичной поступи походной песни, песни весёлой и пафосной, мужественной и строгой. Не будем забывать, что не за горами то время, когда стихи со страниц толстого журнала должны будут переместиться на страницы фронтовых газет и дивизионных многотиражек. Будем держать лирический порох сухим!».

Относительно недавнее (для старшего поколения) советское наше бытие насквозь было пронизано неувядающими воспоминаниями о Великой Отечественной. И в данном контексте распространённое, но крайне негативное слово «совок» совсем уж не звучит. Потому что тогда, в период приснопамятного застоя, живы были ветераны — бабушки, деды; у кого-то (кто ещё постарше) отцы. 
А кто и сам воевал. Им сейчас 90 лет и более. И кто, слава Богу, жив, — а их становится трагически меньше и меньше, — конечно же, подтвердят мою простую мысль. Вся их незабвенная боевая молодость, послевоенное житие и далее — 1950, 1960, 1970-е, — пропитаны неувядающими поэзией и музыкой. Проникнуты прекрасными песнями. И какими!..
Великие, величайшие произведения созданы в годы войны. Которые до сих пор остаются непревзойдёнными образцами гражданственности, одновременно тонкого искреннего лиризма. Также и высочайшего мелодизма. 
Поэтому застолья, посиделки, свадьбы и печальные годины в русских домах, — неважно, деревенских, городских, — никогда не обходились и не обходятся без песен из далёкого прошлого. Давно уже ставших народными. Когда автор сливается в своих строках и музыкальной гармонии с душами людей, исполняющими его творения. Растворяясь в нетленной человеческой памяти напевами бессмертных слов, строф. 
Вплоть до евтушенсковской антологии «Строфы века» и энциклопедически-фундаментального сборника «500 жемчужин всемирной поэзии». Куда была включена сурковская «Землянка». Поставившая автора в извечный пантеон русской лирики своим необъяснимым лейтмотивом счастья, «выплавленного из несчастья».

Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой, — 

— написал в 1941 г. и послал конвертом-треугольником с фронта домой батальонный комиссар, бесстрашный военкор, поэт Алексей Сурков. Вовсе не собираясь эти строки публиковать для широкой аудитории. Но судьба распорядилась иначе, и песня вскоре завоевала сердца бойцов Советской армии. Объединив подлинным драматизмом и нежной грустью тысячи, миллионы разбросанных по стране душ, разлучённых войной.
Так уж получилось, что биография А. А. Суркова стратегически, «статистически точно» совпала с биографией всего военного поколения. Как говорится, вовремя родился! Ибо вся его жизнь, навылет, промерена четырьмя войнами, будто «боевым фронтовым крещением». Определив судьбу и пристрастия, и ненависть и любовь с первых строк: «Каюсь. Музу мою невзлюбила экзотика».
От невыносимого белоэстонского плена и яростного корреспондентского агитпропа — до будущей активной партработы. Без мелкобуржуазных экивоков.

Видно, выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвёртой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лямку тяну.

За неприятие «экзотической выделенности» и «интимно-лирической водицы» Суркова можно ругать сколько угодно с высоты лет. За то же самое Суркову, равно и всему народу, уничтожившему фашизм, надобно низко, с благодарностью поклониться: А. Сурков, «как впоследствии обозначили литературоведы, не знаменосец, не трубач и не оратор революции, он её “подданный”» (Л. Аннинский). 

Словом — личность по части экзотики куцая,
Для цветистых стихов приспособлена плохо.
Он ходил в рядовых при большой революции,
Подпирая плечом боевую эпоху.

Сыпняками, тревогами, вошью изглоданный,
По дорогам войны, от Читы до Донбасса,
Он ходил — мировой революции подданный,
Безымянный гвардеец восставшего класса. 1929 г.

В 20-х годах его сразу же вселяют в когорту «пролетарских» писателей. В отличие от не переросшего, по политическим соображениям, из «крестьянских» в «пролетарские» Шолохова. В будущем единственного нобелиата из всей дружной братии соцреалистов. 
Основа сюжетов — армия, армейский быт, предназначение солдата. Простые и очень точные стихи А. Суркова рассчитаны на «крепость присяги и тяжесть ружья». Главные герои: «заставская братва». Деревенские, пейзажно-пейзанские сюжеты — редкость. В его текстах, вокруг, повсюду — или предзнаменование войны. Либо же сама война, предметная и обыденная. Без романтики: «…боем кончается день, начатый криком тревоги». 
В 1939-м, в Финскую, Сурков — зрелый фронтовой газетчик-«бродяга». С 1941-го и до Победы — мстительный, беспощадный, не прощающий врага летописец: «Мёртвый старик в лопухах под забором, трупик ребёнка придавлен доской…». 
«Его военный пейзаж суров, скуп и полынно горек. Это не живопись, скорее словесная графика, а временами почти плакат» (А.

Турков):

На эпоху нам пенять негоже —
С отрочества жили на юру,
Гладили винтовочное ложе,
Жгли в окопах крепкую махру.

Привыкали к резким граням стали,
Смерть носили в нарезном стволе,
Босые, голодные, мечтали
О всеобщем счастье на земле.

В печать, на публику шло, как правило, краснознамённое творчество. Покрытое бронёй, сталью, железным шагом: «Наливается голос звоном»; «Мы у республики нашей лучшие из сыновей»; «Мир лежит перед нами, мы — хозяева в нём»; «…в стаи сбивают своих волчат недобитые волки эсэс». 
Ночью же, в блокнот — сокровенное, ахматовское, недоговорённое: «…стынут пальцы. Воздух кашлем душит глотку. Тень. Шаги». В стальную линию под заглавием «Да здравствует война!» вплетаются зёрна дивизионизма, оживляя сухие «свинцовые» мазки незримой, неяркой импрессией живой природы: «Муравей на синей тычинке цветка», «Прилипший к рукаву подорожник». Или: «…рядом с автоматом, на стене, безмолвная уснула мандолина».
Тяготение к песенности, описательности, эмоциональности соседствует с лаконизмом, отрывистостью и мощной внутренней энергетикой. Что пошло от старонадёжных давних его учителей — Некрасова, а также, бесспорно, Д. Бедного, стоявшего у истоков советской массовой песни. К середине 1930-х годов Сурков добивается таких несомненных удач, как «Конармейская песня», «Терская походная», «Поволжанка».
В связи с этим интересна история создания знаменитой «Землянки».
Стихи Сурков посвятил и послал своей жене Софье Кревс. Как впрочем, посвящал только ей одной всю свою любовную лирику. Однолюб. Хотя женщины вокруг него кружили стаями. Но это к слову… 
Через некоторое время он случайно наткнулся на скорописные вирши в блокноте и отдал их композитору К. Листову, посетившему штабную редакцию газеты в поисках новых тем и сюжетов. Через неделю Листов вернулся и наиграл нехитрую мелодию на стихи Суркова. Попросив гитару у местного фотографа. 
Спел песню. Вновь ушёл. 
«Ну-ка, ну-ка, дай блокнотик, Лёша», — сказал фотограф, подхватив инструмент и на память исполнив-смузицировав «В землянке» отдыхающим бойцам. И ещё раз. Хм, хорош мотивчик. Так и пошло…
Вскоре песню — ноты с текстом и аккордами — опубликовала «Комсомолка». Её тут же запела вся страна, «от Севастополя до Ленинграда и Полярного»:

Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло, 
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.

То, что до смерти всего «четыре шага» впоследствии наделало шуму в политверхах аргументом деморализации, разоружения и упадничества. Песню даже запрещали, укорачивали. Вымарывая из неё эти злополучные «шаги». Хотя уж куда короче — 2 куплета, 2 припева! Но коварные цензоры требовали и требовали отодвинуть смерть подальше от окопа. 
Правда, к тому моменту мелодия неумолимо звучала везде и отовсюду: в самодеятельности, на концертах. Изо всех радиоточек. Поэтому изменить что-либо оказалось невозможно. Даже всесильной цензуре. Не сумевшей-таки выкинуть слов из песни.
*
…Прошло время. Пожелтели ярлыки. Позабылись обиды, обидные определения, фразы той эпохи, раздававшиеся с диссидентских «застойных» кухонь в адрес А. Суркова: «гиена в сиропе», «партаппаратчик», «казённый поэт», «приближённый», «обличитель» (Пастернака), «подписант» (против Сахарова) и т.д. 
Да, за свою преданность партии и стране Сурков «заработал» целую обойму, толстенную наградную колодку почётных званий и официальных должностей: депутат трёх Верховных советов; дважды лауреат, член Всемирного Совета Мира; рук. Союза писателей; член КПСС, большевик с 1918 года; Герой Соцтруда, орденоносец… Редактор, переводчик, преподаватель, подполковник СА, наконец. 
Не нам судить.
Осталась припорошенная орудийной пылью беспощадная война и её солдаты-герои: матрос, пристреливший смертельно раненого друга; связист, зубами зажавший перебитый провод. Сапёр, наведя мост, взглянувший в небо, где «текли облака, — может быть, от родного колхоза». Разведчик, воскресший после расстрела. Пацан, распахнувший баян на бруствере окопа под нескончаемой свинчаткой пуль. 
Осталось исполосанное прожекторами небо. Оплавленные стволы вражеских танков; наступающие полки русских, советских солдат в раздутых боем плащ-палатках:

И пехотинцы в грохоте орудий
Идут, не опуская головы.
Запомни их, товарищ! — Эти люди
Фашистов отогнали от Москвы.

Осталась знакомая каждому десятилетняя девчушка — с выбивающимися из-под шапки красными бантами, — выбегающая поутру за палисадник, по листопаду, в сестриных сапожках на босу ногу. Нетерпеливо переминаясь, поджидающая почтальона: «Дядя, а от папы нету?»

Стали в августе ночи длинны, темны,
Осень в стёкла стучит дождём.
Дочка шепчет: «Мама, дойдём до войны
И его домой приведём».

Осталась в памяти «Атлантида» детства А. Суркова — деревня Середнево Ярославской губернии, — потонувшая в волнах Рыбинского водохранилища: «Мир детства моего на дне морском исчез…». С некрасовским «погибающим за великое дело любви» крестьянством. С питерским отрочеством, похожим на «чёрную стоячую воду».
Осталась настоящая, славная жизнь достойного писателя и гражданина. Большого профессионала. Весёлого, крепкого, изобретательного, ответственного, мудрого. Накоротке знавшего и общавшегося с Горьким, Багрицким. Всегда находящегося в центре внимания. В центре искони непростого литературного круга подчёркнуто скрытых амбиций, антипатий и симпатий: просили издать — издавал; просили помочь — помогал, «пробивал», звонил.
Осталась неизгладимая вечная память о человеке, всеми фибрами души мечтавшем о народном счастье и только счастье. Пусть и коммунистическом, неважно. Такое было время. Такие оно ставило задачи.

Это мы разбудили дремотные дали
И мечту отстояли упорством штыка.
Зря враги свирепеют. Они опоздали.
Коммунизм утверждён навсегда, на века!

И добавлю, ещё неизвестно, чьё счастье было и есть лучше, чище, надёжней — наше капиталистическое — или его, Алексея Суркова, социалистическое. Советское. С накрепко сплетёнными символами «простого» и «великого». Словно серп и молот на Красном Знамени.