Советы непостороннего: посильные упреждения. По просьбе пишущей молодёжи

Станислав МИНАКОВ:

По просьбе пишущей молодёжи... Тривиально необходимое приступающему к русскому стихосложению (и вообще к литературному сочинительству):

В русской рубашке

Следует многому учиться. Если ставить задачу стать мастером, нужно много читать и нужна лит. среда.

Нужен мастер-наставник и/или хорошая литстудия (в частности, в Белгороде рекомендую только «Пробел») — «может, и поможет». Тому, кто готов без пены гнева на губах слушать доброжелательную компетентную критику, а тем более рубиться со своим текстом (заглянем в черновики Пушкина; Гоголь восемь раз(!) своей рукой переписывал поэму «Мертвые души, гусиным-то пером!

* * *

Надо научиться не пороть горячку, а откладывать на время свеженаписанный текст, давать ему возможность остыть и отстояться, не кидать сразу «фтопку» Сети. Потом будет видно — что и как править. Весьма лаконичный писатель Лёв Толстой утверждал: лучшая правка — это сокращение. Аминь. Александр Блок считал, что для лирического стихотворения наилучший объем — 12 строк (три катрена). Это близко к гармонии такой старой-престарой, как сонет — помните, сколько в нем строк? 
Попробуем, хотя бы в качестве этюда, написать сонет. И еще разик. А как строится венок сонетов? Не стоит начинать с больших форм. С ними сейчас вообще сложно. Другой пульс у эпохи. У Александра Кушнера есть стихи о сне, в котором за большим столом сидят наши замечательные поэты: «Только Лермонтов: “Чур, — говорит, — без поэм! Без поэм и вступления в Леф!”».
«Кончаю! Страшно перечесть... Стыдом и страхом замираю!» — изрек классик устами своей любимой героини еще в начале XIX в. А один популярный советский стихотворец выдохнул (цитирую по памяти): «А я лежал и содрогался — я перечитывал себя».))) Да-да: утром перечитываем то, что написано вечером или ночью. Это очень трезвая мысль: нередко написанное подвергается изрядной правке либо улетает в корзину. Нам в помощь недавняя реплика поэта Ирины Карениной (Минск): 

«Всегда уважала принцип Софии Парнок:

Гони стихи ночные прочь,
Не надо недоносков духа,
Ведь их воспринимает ночь,
А ночь — плохая повитуха.

Еще худшая повитуха — спешка, которая в эпоху интернета и сбора лайков уничтожает само понятие поэзии. Чтобы не спешить, надо отложить написанное — на сутки, неделю, месяц, год, чтобы взглянуть на плоды трудов своих непредвзято, отойдя от горячки (и, скорее всего, обрезать, перекроить, переписать, вышвырнуть лишнее без жалости), нужен очень большой профессионализм и очень большое, запредельное по нынешним меркам смирение. К сожалению, этого-то чаще всего и нет. Вернее, все происходит совершенно от обратного. Старый добрый литинститутский семинар от 99 % нынешней писанины, щедро выплескиваемой авторами в интернет, камня на камне бы не оставил — совершенно оправданно и только на пользу и пишущим, и читателю. Но... увы. Лайки, возгласы, аплодисменты, похвалы и прочее курение фимиама, на которое так щедра невзыскательная публика (а взыскательной сейчас почитай что и нет) — это все, конечно, куда интереснее и вкуснее для самолюбия, чем долго и тихо вкалывать, не собирая восторженной толпы вокруг своего стола».

Но Интернет может нам и помочь — в смысле коммуникации и информации. Кстати, пользуетесь ли вы сайтом Грамота.ру? Случаи автономного взрастания крайне редки, если вообще возможны. Ну и, в конце концов, сторонний взгляд адекватного коллеги, редактора каждому из нас только на пользу. Помним, сколь нервически мы воспринимали критику в молодости, на творческих семинарах, однако в итоге это всё оказалось полезным по разным причинам, в том числе отрицания. Между прочим, Майя Плисецкая не раз подчеркивала, что научилась извлекать конструктивное из самой недоброжелательной критики.

* * *

Еще из тривиального: чтение правильных книг развивает язык и образность. А Николай Заболоцкий зачем-то ж твердил нам в лоб: «Любите живопись, поэты!». Прочтите его умопомрачительное стихотворение «Можжевеловый куст» — это одна из вершинных вершин русской лирики.
Не забываем также о богатейших источниках — церковно-славянском языке, фольклоре и песенно-романсовой классике, песнях старо-солдатских, городских, посадских, и сонме песен советского периода. Это не означает, что нужно куда ни попадя это всё вставлять в свои опусы и «лепить горбатого к стенке». Но это хорошо бы слушать и слышать. Значение имеет не только то, чему мы наследуем, но и то, что оставляем «за скобками» своих писаний.
Сленг, арго, феню, мат — если применять, то в дозах гомеопатических, не в ущерб общей задаче, «не в суд и осуждение»)). Но это требует композиторской виртуозности и внятной художественной целесообразности. Из известных мне авторов по-моцартовски органично с такой лексикой справлялись Пушкин и Бродский. Маяковский. У Есенина удач с этой стороны не припомню. Надо сказать, что обсценную лексику наши любимые классики использовали крайне редко, случаи единичны. Высоцкому удавалось, в ироничных сочинениях. Из наших современников приведу два примера, с разных полюсов: стихотворения уроженца Ленинграда американца Льва Лосева (1937—2009) «Рота Эрота» («Нас умолял полковник наш, бурбон») и Виктора Коврижных (1952—2022) из кемеровского села Старобачаты «Письмо из деревни» («Здравствуй, Митрич! Как жив, как здоров?»).

* * *

Стараемся не упираться в стыках. Строка «Притёрт ремень к вспотевшему плечу» труднопроизносима: «ртремень» непрост, но тут, допу́стим, слышен звук соприкосновения ремня с плечом, выговорить же «ньквспотевшему» — невозможно. А не надо произносить, надо глазами читать, — возразил мне автор строки. Я предложил ХОТЯ БЫ поставить тире, для создания паузы: «Притёрт ремень — к вспотевшему плечу». Но следовало бы переделать строчку. Вопрос к аудитории: почему автор строки «у храмов древних на виду» прибегнул к инверсии, а не сказал просто — «у древних храмов на виду»?)) То же справедливо для стыков гласных: «воспоминание о аудитории».

* * *

Фалехов гендекасиллаб, понимаете ли!))) Кто помнит, где мы про него последний раз слышали? Кто вспомнил, тому дальше по тексту будет бонус.)) Коль взялись за консервативное стихосложение, проверяем метр, размер стихотворения. Возможны, конечно, любые отклонения от нормы, но только убедительные, если не сказать неопровержимые. Пример:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.

Третья строка как бы выпадает из размера, следовало бы писать «положи» или «положить», а не «положили». Но дело в том, что это — мучительный финал многострофного произведения, читай нелегкой грешной судьбы, «веселия мути». Это 1923 г., и через два года автор, тридцатилетний, трагически уйдет из жизни. Гениальная вовеки — длинная, словно не кончающаяся строка «по-ло-жи-ли-ме-ня-врус-ской-ру-баш-ке», звучит как трудное расставание, просьба отдалить разлуку с жизнью, о том же наш современник скажет: «дай раздышаться напоследок».

* * *

Желательно не ставить в ударную позицию, прежде всего в начале строки, местоимения «се́бя», «те́бя», «мо́я», «тво́я»! (Уморило уже; повсюду нахожу, в том числе и у "се́бя", в сво́их былых писаниях)))). Смещение ударений легче проходит в песнях, а в фолке бывает порой весьма обаятельно и нередко гениально. «Вы́соко, высо́ко, высоко́…» — Или как в песне белгородского села Подсере́днее, сохранившейся со времен монголо-татарских набегов, поющейся и сегодня: «Татаре шли, ковы́лу жгли... людей дялили́...». Там же:

Он-ы гнал яé ды гóлаю, ды бóсаю.
Ён-ы гнал яé по покóсишшу, по пожаришшу...
…….
А по батюшке
ты — татарин сын,
а по матушке — унýчек мой.
Ты спи-усни, мо́е дитятко.
Ты спи-усни, мо́е милае...

Казалось бы, характерен пример из знаменитого стихотворения 1967 года:

Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное, как жердь.

«Мо́е» тут стоит в ударной позиции, а не следовало бы. Тем не менее, этот «псалом отчаяния» — Бориса Чичибабина, выдающегося харьковца — является шедевром русской лирики, по праву включаемым в самые взыскательные антологии. 

* * *

Технические условия во всяком мастерстве необходимы, но недостаточны. Разумеется, дело еще и в уровне дарования — в качестве восприятия и усвоения (мира, искусства, критики), а также способности воплощения. Но тут уж — кому что Бог дает. В противном случае мы остаемся на уровне «домашнего музицирования» и «стихов в альбом» даме или другу. В этом ничего плохого нет, но я говорю о профессиональной задаче, о планке, которую поставила перед нами великая русская поэзия (словесность).
Да, наши классики еще могли себе позволить, но нынче уже вроде и некрасиво, дурной тон стихосложения — рифмовать «твои — мои», «я — тебя»; режет слух лишний звук в конце — «котла — орлах»; нежелательно рифмовать так в одном падеже — «на природу — на свободу»; однокоренные слова вроде «приход — расход»; и глаголы — «молол — плоть», «ушли — пришли»… Но вот:

Один и тот же сон мне повторяться стал:
мне снится, будто я от поезда отстал. 
Один, в пути, зимой, на станцию ушёл, 
а скорый поезд мой пошёл, пошёл, пошёл. 
И я хочу бежать за ним — и не могу, 
и чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу.

Такое обилие глаголов, тем более поставленных в рискованнейшие рифмующиеся позиции, в русской поэзии ХХ века сыщешь только у Юрия Левитанского, всё поэтическое письмо которого озарено таким светом любви, мастерства и, если угодно, исполнением поручения павших соратников, что автор, ничтоже сумняшеся, рифмует невозможное: «стал — отстал», «ушёл — пошёл», «могу — бегу», как в его поющемся «Сне об уходящем поезде». Здесь этот приём у него ещё более абсолютизирован: 

Уже меня не исключить 
из этих лет, из той войны. 
Уже меня не излечить 
от той зимы, от тех снегов. 
И с той землёй, и с той зимой 
уже меня не разлучить, 
до тех снегов, где вам уже 
моих следов не различить. 

Потрясающе. Четыре нерифмующиеся строки чередуются строками, которые заканчиваются глаголами: «не исключить — не излечить — не разлучить — не различить». Но это никого не вводит в соблазн протеста. Напротив, возникает своего рода кумулятивный эффект, или эффект накачки, как в лазере. И рифма «в январе — в янтаре» в этом сочинении — диковинна. Полезно посмотреть, как обходился с глагольной рифмой (а также с размером и интонацией) Слуцкий, ещё один харьковский Борис.
О чём это говорит? А о том, что когда дышит Дух Святый, и за строками автора стоит поручение, тогда «кончается искусство, и дышат почва и судьба». («Кто это, Сигизмунд? Правильно, Сигизмунд, это Евтушенко».))) Тогда — благодаря творческому дерзновению, воле, мелическому дару и резонатору, улавливающему биение эпохи, — позволительно многое. И, с риском если и не обезглавиться, то получить «обратку», гений созидателя взламывает табу.
Если нам по написании то и дело хочется на свой счет воскликнуть: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!», то посмотрите на полку, где стоят книги русских поэтов, чтоб охолонуть, прийти в себя. Помним: русская поэзия столь велика, что в ней даже взводами командуют генералы! Полезно для нашего трезвения и сочинение Давида Самойлова:

 В этот час гений садится писать стихи.
 В этот час сто талантов садятся писать стихи.
 В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи.
 В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи.
 В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи.
 В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи.
 
 В результате этого грандиозного мероприятия
 Рождается одно стихотворение.

 Или гений, зачеркнув написанное,
 Отправляется в гости.

Смирим гордыню и отправляя свои опусы в публичное пространство. Будем готовы к «непонятному демократизму» (термин Юрия Милославского, рекомендую его стихи, прозу, публицистику), одна из форм которого описана, как на скрижалях, Даниилом Хармсом:

ПИСАТЕЛЬ: Я писатель! 
ЧИТАТЕЛЬ: А по-моему, ты г…о! 
(Писатель стоит несколько минут,
потрясённый этой новой идеей,
и падает замертво. Его выносят.)

* * *

Чичибабин говорил нам: «Пусть лучше графоманские стишки пишут, чем пьют и жен бьют». Но его же строка — «Во имя Красоты и больше ни во чьё». Помним, что Красота — одна из Господних эманаций. 
Иоганн Себастьян Бах был более взыскующ, маэстро дал духовно-нравственный императив: произведение должно служить спасению души либо славить Господа, и если это не берется во внимание, получается или просто шум, или диавольское теньканье.
Себастьяныч был отцом 20-ти детей — 10 в первом браке и 10 во втором, несколько сыновей стали весьма известными композиторами, тоже Бахами))), — любил, как все немцы, сосиски с капустой и пиво, но широко исполнять его опусы стали лишь лет через сто после кончины. Слушайте ХТК (Хорошо темперированный клавир) Баха, желательно в исполнении Святослава Рихтера или Гленна Гульда, но лучше и полезней всего, для любого сочинителя, — слушать обоих.

«Как много в этом звуке»

В поэзии немаловажна не только мысль, но и звук. Орфическая традиция побуждает к пониманию, что читаемое произведение заходит в нас, прежде всего, своим мелосом, интонацией — даже если мы читаем глазами, а не слушаем. Я бы сказал, что речь следует вести о «звукосмысле» (я об этом осмелился написать великому Г. В. Свиридову).
Проверяем себя на слух, читаем сочиняемое — голосом, пусть и шепотом. Дабы избегнуть неблагозвучий вроде «как акация», «как ангел», «как и все», «сяду к окну», а пуще того «дождь идёт, асфальт штрихуя» или «И батюшка светло и строго Держал крестом над нами свод…». Примеры взяты из реальных сочинений некоторых современных лавроносцев.
О внутреннем звуке текста. Краесогласие, или, как говорила одна харьковская подружка Есенина, «рыфмочка» (поэт ее так и звал)), важно, конечно, но не менее интересен звуковой гул, катящийся по строке или по строфе и далее. Но важна мера, золотое сечение, как всегда в искусстве или инженерии.
Почему чесотка Бальмонта «чуждый чарам чёрный чёлн, / чуждый чистым чарам счастья» — звуковая пошлость, а пушкинские непостижимые «широкошу́мные дубровы» — апофеоз красоты?

На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...

Шёпот ветреных дубовых крон оживает в двух близкорасположенных «шы»: ШЫрокоШумнЫе. На первое, короткое ШЫ, откликается ШЫ растянутое — так на порыв ветра отзывается кронами дубрава. Если отвечать на вопрос, в чём же поэтическая новизна Пушкина, в качестве поспешного примера могу привести оба эпитета из процитированного двустишья. Казалось бы, естественней было сказать: «пустынные берега», однако поэт осуществляет перенос признака на волны, добиваясь расширения смыслов. Можно было бы ожидать сочетания «берег моря», однако у Пушкина (и нигде больше?) восхищённо читаем «берег волн». 
Ещё пример высшего пилотажа работы со звуком — из сочинения 1982-го года Давида Самойлова «Когда мы были на войне» (почему-то лукаво названного «Песенка гусара»), ставшего народной песней:

Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Что утолит мою печаль
И пресечёт мою вражду.

«И пресечёт мою вражду». Тут и глагол резкий, литературный, нефольклорный, хлёсткий, как удар плетью, как выстрел. И, конечно, последнее в длинном восьмистрофном тексте слово — «вражду». Рифма — как удар пули в грудную клетку, на входе в неё и на выходе: «жду — вражду» (ду-ду). Ещё в 1946 г. в Бутырке Чичибабиным были написаны знаменитые «Красные помидоры»:

Кончусь, останусь жив ли, —
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.

Непостижимый эпический гул катится по этим строкам: «выгоревом-путивле-выгорела-трава…»
Однажды, дело было на переломе эпох, в году, может, и 1987—88-м, я, с тем самым «непонятным демократизмом», сказал мастеру: «Борис Алексеевич, нет ли у вас ощущения, что в строке “Тяжело достаётся Достоевскому Россия” — звук нарочи́т?». — В ответ Чичибабин расцвел своей знаменитой детской улыбкой: «Я уже так не пишу». 

Про текст и «контекст»

В 1993-м, за год до кончины, поэт дал мне потрясшую рекомендацию в Союз писателей. В начале октября того года, когда Ельцин грачёвскими танками и американскими снайперами расстреливал российский Белый дом, где располагался Верховный Совет, Чичибабин кричал в телефонную трубку: «От этого я и подыхаю!». — Он уже тогда в телеинтервью утверждал, что украинский национализм перерастёт в нацизм. 15 декабря 1994-го Чичибабин умер. А меня в СП приняли в ноябре 1994 г. Через 20 лет, в последний день июля 2014 г., после персональных и коллективных доносов из Харькова, по свистку из Киева серо-коричневые лица исключат меня из этой самой «Национальной спилки пысьмэнныкив Украйины» как «чужеридну начинку». — «Любите русскую поэзию, зачтется вам!» — сказал Чичибабин. Имейте в виду. 
Прошла треть века, и я считаю, что звукосмысл оборота «достаётся Достоевскому» — весьма удачен, и именно в данной строке.

* * *

Не могу удержаться и не поделиться примером замечательной инструментовки короткого сочинения «Последний вечер на Зайсане», которое я прочел совсем недавно, но написанного ещё в 1990 г. поэтом Юрием Савченко, геологом, ныне живущим в обстреливаемом упырями селе Новая Таволжанка, рядом с обстреливаемым Шебекино. Зайсан — это озеро в Казахстане.

Берег жёлт, а море бирюзово.
Я блесну закину наугад.
На меня в предчувствии улова
Чайки бестолковые кричат.

Не галди, прожорливая стая,
Все мы здесь — улов для Рыбака.
За вершинами Тарбагатая
Над Китаем тают облака.

Тают, как земные обещанья,
Размыкая очертаний вязь.
Ветер, дуновение прощанья,
Загорчил, закатом опалясь.

Всхлипнет в пене чаячья удача,
Плач мартына^* — будто в горле ком.
А вдали, пустынна и незряча,
Засыпает степь полынным сном.
___________ 
^* разновидность чаек

Перед нами — пейзаж предстояния, скажем так, а можно назвать его философским, вспомнить классические стихи этой традиции, к примеру, лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…». Пейзаж нашего современника написан ма́стерской умной кистью, незаурядным языком, тонко очеловечен. Это первые слои восприятия, так сказать, — природа и человек в контексте природы и присутствия Рыбака, то есть Господа (новое измерение, невещественное). Но как грунтовка подсвечивает изнутри живописное полотно, а пуще сказать, как левкас икону, это стихотворение подсвечено звуком. Соткано это виртуозно, несколькими мелическими нитями. 
Первая строка звучит так: бер-мор-бир, а сразу следом в этой же строфе — блесн-бест. Тут же от первого побега появляется стрела, ведущая к пятой строке: жёлт-прожорливая. Звук Ч, зарождающийся в первой строфе, — это чаячий крик чу-ча-ча, эхом подхваченный в третьей строфе: че-чи, и озаряющий последнюю строфу: чаячья удача — плач — зряча, замирающий, уже в тихой, безударной позиции, ровно перед последней строкой стихотворения — строкой засыпания, в которой все звуки работают как колыбельная: засыпает-степь-по-сно…
Не забудем восхититься и звучанием второй строфы, красавицы: вая стая — Тарбагатая —Китаем тают... Тут же, внутри катрена, уместившись «как Врубель в Рублёве» (Чичибабин), короткая связка Рыбака-Тарбагата́, сцепленная омонимически началами, но несовпадающая ударными стопами, что делает строение еще более прекрасным. Ау, физики, они же лирики, кто помнит слово эксцентриситет, из курса аналитической геометрии для высшей школы, — выходи получать почётный значок «Участник броуновского движения»! 
Третья строфа по инерции интонации не хочет отцепляться от второй строфы, началом повторяя эхо «тают», но автор — вслед за Рыбаком — уводит пейзаж в регистр нового, звёздного состояния: земн-разм-вязь-заг-зак. Этот звук угасает к концу четвертого, то есть последнего катрена: зря-зас…

А вдали, пустынна и незряча,
Засыпает степь полынным сном.

Замедляющая связка «пустынна-полынным», убаюкивающие одновременные линии пу-па-тепь-по, и — стын-сып-степ-плын-сном. «Уснуть, и видеть сны» (Гамлет). «Уснуло всё» (Бродский).

Учимся у мастеров слушать и слышать мир и стихи полифонически

Юрий Савченко прочел мой комментарий к своему «Зайсану» и сказал: 

«Задумаешься невольно, надо ли всё это знать... Но если подобным образом конструировать, как Хлебников, то будет или перебор, или нарочитость, или схема. А надо просто видеть картину и провязывать слова, как нити, пропуская их сквозь слуховые фильтры. Хлебников, хоть был природен, но "дик": он слышал только звук. На самом деле, я, конечно, знаю за собой эту штуку, но никогда о ней не задумываюсь, особенно во время письма». 

Разумеется, речь не о том, чтобы впасть в нарочитое нанизывание фонем или уподобляться сороконожке, которая задумалась, какой же ногой ступить. У Велимира Хлебникова, сына орнитолога, красиво «тарарахнул зинзивер», однако все же «самовитое слово» превратилось в муфталингву «о, лебедиво!» или в щекотку «О, рассмейтесь смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно… <…> Смейво, смейво!» и т.п., а у Кручёныха вообще речь вернулась в заумь, то есть в пещеру, «дыр бул щыл убеш щур» — тупиковая ветвь, как Скрябин в музыке.)) Конструктивисты пошли несколько иным путем и даже преуспели. Почитайте Илью Сельвинского или Семёна Кирсанова. Между прочим, Б. Пастернак на своём творческом вечере в 1932 г. сказал: 

«У нас есть большие поэты. Я серьёзно не понимаю, как я могу выступать, когда есть такие поэты, как Сельвинский».

Вот две строфы из большой поэмы Сельвинского «Улялаевщина» (в варианте 1924-го г.), которую блистательный критик Лев Аннинский охарактеризовал как «упоённое разоблачение разгульной мужицкой стихии, эпопею вольницы»:

Атаманы в лощине, атаманы на речке
Путников за зебры: «Ты чей, паря, а?»
Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
Да поджидала лишь главаря.

Улялаев був такiй — выверчено вiкo,
Дiрка в пидбородце тай в ухi серга — 
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той Улялаев Серга.

В другом варианте поэмы главный герой, анархист-бандит, носит имя Кирьяк («рукы кочагу́рамы, як кавун кулак»), но обратим внимание на фонетическую (лексическую) смелость и ни-на-кого-не-похожесть строк, решительно ополаскивающих нас ярким южнорусским суржиком. Да, чуть не забыл!)) 

«Фалехов гендекасиллаб есть сложный пятистопный метр из четырех хореев и одного дактиля, занимающего второе место. Этот стих, широко распространенный в античной поэзии, излюбленный размер Катулла, вполне применим на русском языке. Античная метрика требовала в фалеховом гендекасиллабе большой постоянной цесуры после арсиса третьей стопы, что выдержано в приводимых примерах». (Из автокомментария В. Брюсова к экспериментальному стихотворению из «Опытов» 1918 г.)

Неслабо, да?))

Я никогда не был поклонником мертвенного стихотворчества Брюсова, но знакомиться с огромным опытом предшественников, музыкой эпох — желательно. В меру сил. Чтоб не только их усилья и судьбы были не напрасны, но и ваши. Тоже ведь тривиально: век живи… и т.д. Хорошо бы — научиться не конструировать, а взращивать музыку изнутри. Шостакович говорил: мне бы мелодию найти, а симфонию я в два счета напишу. Найдите мелодию.