Щадя свои чувства, мы отделяем себя от правды

Евдокия Шереметьева

Посттравматический синдром (ПТС) тех, кто побывал на войне, подчас состоит вовсе не в том, что у человека «стресс». Ну, или как описать увиденные кишки на асфальте, или когда тащишь на себе тело товарища, с которым вместе спал в одном окопе и мечтал поехать на море с девчонками, после Победы.

Можно часами рассказывать о ПТС, но часто эта та самая зона разрыва между теми, кто «видел», и теми, кто нет. Невозможность общения с людьми, которые не разделили с тобой пережитое.

Многие психологи и социологи описывали явление, когда военные возвращались с войны и не могли найти себя на гражданке. Запивали, не могли устроиться на работу. Таблетки, группы помощи. И не всем помогает.

Полноценно, наверное, я могу рассказать лишь о себе. За другого это будет лишь попытка, но всегда не до конца правда. Нет, я не тащила на себе погибшего друга. Не ночевала под обстрелами и не лишилась дома. Хотя труп видела в воронке от снаряда в Мариуполе.

Я хорошо помню, как в 2014 году вернулась домой после первой поездки в Донбасс. Самое больное, тяжелое было именно общение с теми, кто не пережил то, что я. Мы тогда каждую неделю туда ездили с гуманитарной помощью. В зону боевых действий. Ничего страшного не видели. Залпы «Градов» в ночном поле, звуки «приходов»/«выходов», разбитые дома – мелочи, по сравнению с увиденными людьми с увечьями или разговорами с матерями, которые потеряли детей.

Первые месяцы постоянного общения с теми, кто пережил страшное, я рыдала. Держалась, общалась, записывала, разговаривала. А потом ночью меня крыло. Потом вдруг резко отпустило. Перестало колоть и ныть. А когда разговаривала с людьми, которым помогали, старалась лишь выбирать кадр для удачного ракурса, не прерывая их эмоции и вытаскивать более цепляющие подробности. Чтобы потом их записать и рассказать людям. Потому что без этого никто не услышит. Не поверит. Не примет.

Ты стоишь рядом с человеком, который у руин своего дома рассказывает, как он чудом успел запрыгнуть в подвал. Но соседский подросток не успел. Одна женщина неделю жила с трупом своего мужа, потому что боевые действия велись так активно, что не было никакой возможности его вытащить и захоронить даже у подъезда. И вот она в своей квартире ходит из угла в угол и показывает – «здесь он лежал», а «здесь сломало рожки у телевизора». А еще, помню, одна женщина прямо на руинах своего разбитого дома красочно описывала, как после взрыва ее куры горели в воздухе. Этот ее рассказ так плотно засел в голове, что я его постоянно прокручивала с новыми подробностями. Птицы взлетают, объятые пламенем. Синее небо, яркое пламя. Хотя, полагаю, горели они совсем не так.

После энного количества таких контактов ты превращаешься в машину для записи. Это перестает цеплять. Ну, то есть, ты сочувствуешь, переживаешь. Но это не рвет душу. Мне часто пишут в комментариях читатели: как же вы выдерживаете столько горя?

Да легко выдерживаю. Привычка – страшная вещь. Она может и забрать душу. И, да – самым тяжелым были не рассказы и не чужое горе. А возвращение домой. Домой, в сытую Москву, где люди кипели, жужжали, решали свои обыденные задачи. Общение с друзьями, которые даже если и поддерживают, но не понимают. Я старалась не обсуждать. Не рассказывать и не возвращаться к этому. Что могла – писала, бередя себя по полной. А если не вытаскивала из себя внутренности, текст выходил пустым.

Но говорить с людьми – нет ни желания, ни сил. В эти моменты хорошо понимаю, почему многие фронтовики после Великой Отечественной не любили рассказывать о войне. Я часто слышала: то поколение мало рассказывало о пережитом. Может, на 9 мая рюмка водки, пара слов, но многие эту тему закрывали. Не понимала, почему самые значимые моменты люди утаивали. Я вот всегда раньше хотела рассказать и поделиться с другими. Но после поездок в Донбасс поняла эту потребность закрыться.

Мне дома было плохо и всегда хотелось вернуться туда. Нет, не для адреналина, как многие друзья считали и считают. Но потому что там я была среди своих. Тех, кто меня понимал. Незримо, неосязаемо. Мы с ними в одном поле пережитого. Я как-то описывала в своих записях, как мы остановились в «Макдональдсе» на трассе после одной из поездок туда.

Вот эта обыденная жизнь, веселая, простая – она меня выносила напрочь. Тихая жизнь, а рядом, совсем рядом – трагедия. Когда ты пережил горе, когда лишился чего-то и кого-то, очень сложно коммуницировать с теми, кто этого не испытал. На самом деле, этот монолог не о ПТС, о нем так примитивно рассказать невозможно. Да и, по сути, это огромное понятие, в которое можно вместить слишком многое.

Сегодня утром болтала с подругой и рассказала ей про Семена Потольянова с позывным Трасса. Героического парня, который погиб на фронте. Ему было 24, единственный сын в семье, красивый, доброволец, он спасал других. Был в группе эвакуации раненных. И вот его самого не стало. Вижу, подруга неохотно слушает: «Дунь, я не хочу погружаться. Мне становится плохо, я принимаю близко к сердцу». А ведь это нормальная человеческая реакция – не погружаться. Надо работать, кормить детей, решать текущие проблемы, как-то продолжать жить нормальной жизнью на фоне происходящего вокруг.

Но я хорошо помню, как это меня резануло. «Я не знаю, как ты находишь в себе силы, да еще и с детьми – заниматься помощью и писать о страшном!».

Я вдруг остро почувствовала эту линию. А ведь я просто посредник. И сейчас лишь отдаленно попыталась передать это сложное ощущение непонимания окружающих. А что испытывают те, кто бежал из зоны обстрелов, кто жил годами в аду, кто лишился дома и близких? Что испытывают парни, которые каждый день смотрят в глаза смерти? Что испытывают матери и жены, узнавшие, что их родных больше нет в живых?

Не знаю правильно ли нырять в это головой, может мы тогда все сойдем с ума, а кто-то же должен поддерживать на плаву мирную жизнь. Но я точно знаю, что праздники, увеселительные концерты и салюты нужно сворачивать. Не может страна жить двумя жизнями. Это неблагодарно и подло по отношению к одной из них.

Не ради того, чтобы все горевали. Но ради тех, кто сейчас сидит в окопе. Ради тех, кто потерял близких. Кто потерял все. Мы переживаем тяжелое время. Не все страдают, но нельзя прятаться от реальности и боли происходящего. Нет, не испытавшие этого горя не поймут до конца боль утраты и потерь. Но все же, закрываясь и щадя свои чувства, мы отделяем себя от правды. Потому что так мы предаем не только тех, кто живет в другой реальности, но так предаем себя.