"Счастливое советское детство". Воспоминания детдомовца

Из книги: Александр Гезалов Соленое детство. Документальная повесть выпускника детдома»


Я ненавидел праздники. Ненавижу их и сейчас. Особенно Новый год.

От праздников мы получали особые впечатления. В детдоме существовал неписаный закон: все подарки нужно класть под подушку. Приходили средние и «деробанили» их, потом отдавали старшим. Единственное, чего не ели эти сволочи, – карамель с повидлом внутри. Я собирал на улице спички и ночью вышкрябывал ими содержимое из карамелек.
Подарки отбирали во всех детских домах, в которых я побывал, а их на моем счету более десяти – разнопрофильных, разножанровых, зарешеченных, пропускных, туберкулезных…

Лет до тринадцати я ни разу не получал своего новогоднего подарка. Так что к подаркам у меня отношение особое. Как-то мне подарили красивый пластиковый саксофон. Я его разбил, чтобы другим не достался. Меня про него долго спрашивали-допрашивали, чтобы отобрать и продать, я молчал как партизан, потом сказал, что украли.

* * *
Кто-то из «воспов» для повышения успеваемости и дисциплины в школе придумал «поведенческие дневники». Такая «вешалка» могла прийти в голову только врагу. Заправлять всем этим поручили старшим, их «совету». Теперь им вообще развязали руки: бей крепче, ты прав – выполняешь воспитательные функции.

Учителя видели, что мы в синяках, зато ходим «шелковые». А им что? Им лишь бы припрячь нас к учебе. Не сделал домашнее задание – получи в дневник кол. Они знали или догадывались, что нас колотят, но гнули свою линию. Пара учителей, правда, отказывались ставить оценки, за что им низкий поклон.

Вечерами был разбор «полетов». Нас опять судили, назначали наказание.

Когда Курица давала старшим задание «позаниматься» с младшими, она могла быть уверена, что старшие исполнят все в срок и «качественно».

Те, кто мешал этой образцовости, и получали по рылу в течение дня, и вечером узнавали, что мешать образцовому образу жизни нельзя: их образцово-показательно избивали, устраивались товарищеские суды. А утром шелковистость данного воспитанника повышалась.
Это отдельная строка жизни, о которой хотелось бы рассказать больше. Дело в том, что сообщение, что ты нарушаешь образцовость учреждения, могло прийти неизвестно откуда. Достаточно было ответить плевком на плевок в школе или опоздать на завтрак. Вечером тебя хватали за плечо ребята среднего звена, и тебя вызывали на ковер.

В детдоме знали о существовании этой системы, но никто не рыпался – видимо, эта система всех устраивала.

Экзекуции были разнообразны. Например, групповые кулачные бои, «полеты» на покрывале, ночные хождения коленками по железной лестнице (подсказали воспитательницы). Еще можно было полночи простоять на одной ноге на тумбочке с подушкой на вытянутых руках или пройти сквозь строй, как у Толстого в «После бала».

Пару раз меня приговаривали к повешению. Вешали почти «взаправду», но что-то все мешало довести дело до конца.

Кстати, в отличие от старших пацанов, старшие девочки относились к нам хорошо, чтобы, наверное, как-то уравновесить ситуацию…

* * *
Чуть позже появились задания, которыми можно было откупиться от вечернего мордобоя. Для этого надо было украсть в школе деньги, а если ты деньги не приносил, то к утру правая сторона лица могла стать другого цвета. В школе нас не любили. И я понимаю почему.

* * *
Все это продолжалось в течение пяти – семи лет. Кто-то однажды сообщил-таки в гороно и облоно, и к нам один за другим стали приезжать проверяющие. Естественно, директора перед этим предупреждали, нас одевали в новую одежду, а так как у директора был длинный стол и буфет, проверки быстро там и заканчивались. На время проверок у нас улучшалось меню, старшие отчитывались, как хорошо ведется самоуправление. Проверяющие нас раздевали практически до трусов – и мы говорили им, что падаем, разбиваем руки и ноги, оттого и синяки. Потому что – дети.

Директор оправдывалась тем, что мы очень спортивные и «угорелые». Мы же молчали, никого не выдавали. Проверяющие немного журили директора, что мы так много занимаемся спортом…

В общем, нарушений не находили, никто не верил, что в детдоме могут избивать и заставлять воровать.

После этого начались первые побеги. Мы просто уже не верили в справедливость. Мы уходили в побеги по одному, по двое. В бегах находились по три-четыре недели. Нас ловили, сажали в «распредаки». Там свирепствовали местные «воспы». Мы были не их подопечные, поэтому огрызались в ответ. Помню, я как-то даже отбивался от одной «воспы» утюгом. Нам незачем было их бояться, ведь дальше детского дома не зашлют, хоть здесь постоять за себя.

Как ни странно, те, что бегали, потом легче адаптировались, пристраивались в жизни. Наверное, надо было всех отправлять в бега. Хорошая такая могла бы быть образовательная программа для детей-сирот.

* * *
Побеги были не только оттого, что не было веры в справедливость, но и потому, что жестокость становилась все изощреннее и изощреннее. Дети ходили полусонные, полудохлые, потому что ночью происходили то массовые драки, то стирка носков для старших. Нянечки прятались в комнатах и смотрели телевизор.

Помимо всего этого, в палатах не было дверей. Просто не было, и все. Штор на окнах тоже не было. А напротив каждой палаты с улицы в окно светил жестокий фонарь. Я брал рогатку или камень и ночью разбивал эти фонари. Соседние жители каждый раз писали на нас заявление в милицию: милиция приходила и уходила, мы били фонари дальше.

Чувствуя свою безнаказанность, старшие воспитанники стали измываться уже и днем. Например, сажали в лодку без весел и закидывали булыжниками. Так как расстояние небольшое, то камни попадали то в лодку, то в голову. Рядом с детским домом комсомольцами была построена игровая площадка. Старшие забирались внутрь домиков, предварительно сложив туда камни, а мы должны были пробираться мимо них. Или должны были приступом брать ледяную горку – старшие наверху, и скидывают тебя как попало – ногами, руками… Может, именно тогда я перестал бояться боли. В боксе это потом оказалось важно.

Однажды меня сбросили сверху, внизу оказался огромный булыжник – так я впервые сломал руку. Воспитательнице сказал, что упал на дороге. Когда рука уже не помещалась в кармане, меня отвезли в больницу. В следующий раз сломал во время хоккея. Когда пропустил гол страшим, один из них подъехал ко мне и со всего размаху ударил клюшкой по руке. Меня опять отвезли в больницу, какое-то время проходил в гипсе.

Но хитом всего этого негодяйства была газовая камера. Сначала это были мусорные контейнеры, в которые нас сажали и закидывали туда «дымовуху» – дымящийся спичечный коробок и подожженный теннисный шарик. Нас чем-нибудь закрывали сверху, и мы должны были терпеть. Позднее нашли настоящую герметичную будку, в которой перевозили душевнобольных. Ох и много народу в ней умещалось…

Также выжигали паяльником на руке. Еще был среди старших один, который любил ставить на нас опыты. Например, заставлял пить фотораствор и наблюдал, как действует. Как слабительное фотораствор был незаменим. Я люто ненавидел эти опыты, но терпел, говорил, что мне хорошо. Тогда мучитель добавлял еще. Добрый такой парень, мы дали ему кличку Гестапо.

Я ждал, что поскорее вырасту. Но люди растут, оказывается, медленно.

Иногда, когда вспоминаю все это, хочется сходить в оружейный магазин.

* * *
Однажды, когда мы чистили картошку на кухне, один мальчик сказал плохое про мою мать – и я метнул в него нож. Ножик застрял в его ноге.

Сложная это тема – родственники. По сути, это главный, судьбоносный вопрос ребячьей жизни. Многие сироты верят, что мама и папа случайно потеряли своего ребенка, что у них все хорошо и долгожданная встреча уже скоро…

Ножи я метал несколько раз – один раз в воспитателя и один раз в мальчика, который обзывал меня безотцовщиной и проститутским сыном. Я не думал тогда про мать. Я не знал, кто она такая, просто знал, что есть какая-то женщина… Два других ее сына тоже росли в детдомах.

Обычно братьев и сестер не держали в одном учреждении, считалось, что они могут создать клан. И вот как-то «побежники» передали мне по «почте», что в другом детдоме мордуют моего младшего брата. Я собрался и тоже подался в бега. Шел ночами вдоль дороги. Ел что придется.

Находить еду в дороге просто. Часто у людей открыты сумки, бери что хочешь. Еще можно воровать на рынке, потому что никто не побежит за тобой из-за одной груши. Или даже ботинок. Будут думать, что ты «уводишь» от точки продавца. Правда, иногда продавцы объединялись; ну, тогда – у кого ноги быстрее, если покупатели подножку не поставят.

Когда я добрался до места, сразу нашел брата – он сидел под столом и плакал. Я попросил его показать, где этот Поц, который его бьет. Поцем оказался большой мальчик, на голову выше меня. Я без разговоров бросился на него, дал ему с разбега куда надо, видимо, удачно попал, он упал, я кинулся на него и стал делать из него фарш. Никто не мешал драке, потому что в детдоме есть кодекс чести – я приехал из другого детдома и дрался за своего младшего брата, по понятиям я был прав. Я бил его, уже лежачего, ногами, орал что-то ему и всему детскому дому, обещая убить, видел в глазах моего младшего брата ужас, но иначе я поступить не мог.

* * *
Потом три недели я жил на сеновале, мне носили еду. Но кто-то «вломил», и за мной приехал Васька из нашего детдома. Когда мы садились с ним на владимирскую электричку, провожать меня пришел весь детдом – я был героем. Но ехал я обратно, «к своим», где героем не был, и очень печалился по этому поводу. Я мог бы свилять от Васьки, но тогда было бы еще хуже. Васька всю дорогу пил, что-то рассказывал о себе, а я смотрел в окно… Брата больше не трогали, знали, что у него есть старший брат – зверь. И это была правда.

* * *
Смысл моего тогдашнего побега был бы никакой, если бы я не заступился за брата и не отмутузил этого «старшака». Я знал, что меня ждут жесточайшие экзекуции. Месть была страшная – мне присудили спать в шкафу целый месяц. Все работы теперь были мои: чистка картошки, мытье ванной, чистка пруда. Директор избила меня каблуком. Она орала, что ей плохо спалось, что она состарилась из-за меня и сильно потратилась на валерьянку. Такова была плата за возможность защитить младшего брата. Но мне было привычно, я даже был рад, что меня бьют «за дело».

* * *
После побега я понял, что лучше сбегать и один раз наполучать сильно в морду, чем постоянно ждать этого каждую ночь.

Чтобы реже видеть детский дом и старших, я стал ходить на все секции и кружки – на ложки, на фортепиано, еще куда-то. Однажды во время занятий кто-то украл кошелек у сотрудницы. Все подумали на меня, потому что я был из детдома. Так потом будет часто: детдомовский – значит, вор. Меня обвинили и выгнали из всех кружков с позором. Я даже хотел повеситься. Ведь и свидетели нашлись, что я украл! Вора, кстати, потом нашли, им оказался «домашний» мальчик. Но никто уже не пришел, не извинился передо мной. А я потерял возможность прятаться от жестоких экзекуций.

Потом я примкнул к отрядам пионеров. Но ни в пионеры, ни в октябрята, ни в комсомольцы меня не приняли. Я все время был «мимо кассы». Помню, когда встал вопрос о приеме в комсомол, мы побили комсорга, который сказал, зачем-то приложив руку к сердцу, что детдомовские недостойны быть в комсомоле.

Школа

В школу мы ходили строем в одинаковых куртках, и «домашние» нас называли инкубаторскими. Как-то мы оказались перед десятком «домашних» пацанов, и драки было не избежать. Все шло в ход – то мы их побьем, то они нас.

В классе отношения были неплохие, так как мы редко посещали учебу, нас любили заочно, дружбы не было. Если только с отдельными девчонками, которые сидели рядом и хихикали, когда их ущипнешь.

Вообще с «домашними» девочками у мальчиков были отношения непростые. Они держали дистанцию, хотя вроде бы и улыбались, но заговорить о чем-то не получалось. Дружил я с одной «домашней» девочкой Натальей. Она приносила мне пироги из дома, приглашала на чай. Но это было крайне редко.

В этом же городе был интернат, куда сдавали «домашних». И мы могли этим «домашним» отомстить. Драки были очень жестокими, девчонки дрались с девчонками, мальчишки с мальчишками. Но если надо было подраться с какими-то деревенскими ребятами, то мы объединялись и дрались на стадионе. Однажды была драка 100 на 100. Это было нечто…

* * *
В школе я ходил только на уроки физкультуры, литературы и истории, полностью игнорируя математику, химию, физику. Историю вел приятный учитель, на его могилу я недавно ходил. Учитель физкультуры большую часть жизни проводил на велосипеде, на велосипеде же и умер. С ним же его и похоронили.

Наверное, существуют два фактора, которые повлияли на мою жизнь, – архитектура и литература. Архитектура как бы сама нависала над тобой – завораживала, принимала, понимала. Литература – как попытка заместить недостающее общение: Гоголь, Толстой, Достоевский, Пушкин.

Когда были показательные уроки, я мог долго читать наизусть стихотворения или монологи из прозы. Одноклассникам это нравилось – им не надо было готовиться.

Литературу вела Нина Тимофеевна Тонеева. Она всячески поддерживала меня и вообще смотрела на меня как мать (хотя я не знаю, как смотрит мать, но, видимо, так же – по-доброму, с участием). Сейчас она парализована, я звоню ей каждый месяц, и мы душевно разговариваем. Когда я бываю в Суздале, непременно навещаю ее.

* * *
Как-то прочитал «Дети подземелья». Хотел написать автору, не зная, что он давно умер. Смешно. Читал я много, под одеялом с фонариком, в основном, правда, в пионерлагере, в детском доме не до того было…

Кстати, библиотекарем в детдоме была красивая девушка Татьяна. Так как в библиотеку никто не ходил, Таня спала там, и однажды кто-то отрезал ей, спящей, косу.

* * *
Рисовать мне захотелось только тогда, когда познакомился в пионерлагере с вожатой, тоже Татьяной, художницей, которая общалась со мной, пыталась объяснить, чем живопись отличается от неживописи. А однажды, пытаясь в пионерлагере сбежать на речку, я увидел, как ребята занимаются боксом. И стал заниматься с ними. Тренер, узнав, что я из детдома, сказал: «Тебе нужны будут кулаки». Это и стало смыслом моих поездок в пионерлагеря.

Вообще там нас побаивались, и нам это нравилось. Ты ничего не сделал, а тебя уже боятся.

Правда, не отпускала мысль, что скоро вернемся в свой маленький ад.

* * *
Пионерского лагеря мы ждали как спасения, как возможности уйти от проблем и жестокостей хотя бы на лето. Мы легко разводили добрых пионервожатых. Пользовались их порядочностью. Сейчас я хочу попросить у них прощения…

Воспитатели лагерей не понимали, почему за пару недель до отъезда в свои пенаты мы превращались в отряд бледнолицых: никто не ел, ходили с понурыми лицами. Вожатые думали, мы грустим, не хотим с ними расставаться. Наивные, светлые люди.

А на самом деле просто врата нашего обиталища приближались…

Я побывал, наверное, в сорока разных пионерских лагерях. Там меня называли «Сашка-артист» за мои способности петь, танцевать, играть в спектаклях.

Я играл Остапа в «Двенадцати стульях», Сашка Спиридонов играл роль Воробьянинова. Все валились с ног от хохота, когда мы искали в стульях «клад». Я пел авантюрные песни.

Тогда я был счастлив, забывал, что где-то есть «старшаки».

* * *
Однажды меня, как «самого туберкулезного», отправили на юг. После возвращения я стал разноцветным от синяков – все старшие ребята при встрече со мной обязательно давали тумака. Так решили на «сходке». Весь детский дом объявил мне бойкот за то, что я грелся на юге, а они тут за меня отдувались. Не разговаривали со мной три месяца. Правда, некоторые тайно подходили и извинялись: приказы не обсуждаются. Я с пониманием отнесся к этому факту.

* * *
Как-то к нам в детдом приехали киношники с «Мосфильма». Собирались снимать кино о прошлом веке. Режиссер говорил, что мы практически все подходили на роли детей бедняков. И еще он говорил: «С глазами у детей все нормально, будем снимать».

Во время съемок мы стояли в поле, на ветру, и ветер теребил нашу бедняцкую одежду. Мы должны были смотреть в камеру и на детский дом. Снимались без дублей. Но что-то у киношников не заладилось, и съемки свернули. Кино с нашим участием так и не вышло на экран. А жаль. Кажется, по такой же технологии снимали фильм «Подранки». Дети из настоящего детского дома играют трудное детство очень правдиво…

По-доброму

Встречались и люди, которые по-доброму относились к нам. Например, наша участковая отказывалась отправлять меня в колонию, хотя директор регулярно писала на меня заявления. Участковая приводила к себе, я рассказывал ей всю правду. Директор носила ей коньяк, конфеты, но меня так и не сбагрили. Однажды меня поймали с велосипедом, который прятали в пруду старшие. Участковая и тут мне поверила, что не я его украл.

Еще из доброго помню – к нам приходила сухонькая бабушка, она перепрыгивала через забор и приносила нам конфет. Потом мы подсаживали ее обратно.

* * *
В детском доме был один черно-белый телевизор, который стоял в клубной комнате. Попасть туда было непросто. Чтоб посмотреть кино или мультфильмы, надо было быть идеально отточенным, образцово-показательным воспитанником. Иногда мне удавалось попасть, и я видел совсем другой мир. Очень нравились программы с участием Дроздова и Сенкевича. Один говорил про животных, другой куда-то ездил. Еще нравились мультфильмы и похороны руководителей страны под балет. Когда умер Брежнев, балет крутили целый день. Балерины кружили в черно-белых одеяниях, и мы на это смотрели.

Наверное, похороны под балет, потому что тапочки балетные – белые.

* * *
Когда умер Брежнев и объявили траур, Курица достала всех криками: как же она будет жить дальше, у нее тоже больные почки, как у Брежнева. Мы «утешали», мол, музыка у нее на похоронах будет такая же… До Брежнева умерли Джо Дассен, Высоцкий. Я даже плакал, но скорее не по ним, просто был повод…

* * *
В Пасху, я помню, мы ходили на кладбище. Одним из «пасхальных заданий» старших был сбор продуктов – люди несли на помин конфеты, водку, фрукты. Мы все это собирали, относили «старшакам». Несколько раз на кладбище на нас устраивала облаву милиция. Это было смешно – бегают между оградами ребята, а за ними носится, придерживая фуражку, милиционер. Иногда нас отлавливали и привозили в детский дом. После этого директриса устраивала «публичную порку». Нас выводили на середину зала и поливали оскорблениями с ног до головы. Мы, потупившись, молчали, хотя стоять на нашем месте должны были другие. Директриса кричала, что мы устраиваем столовую прямо на кладбище, что Бога нет, что еду на могилы своих близких несут недалекие люди…

Сейчас я понимаю, что ничего плохого мы не делали, ведь люди приносили еду на помин, а значит, кто-то должен был ее съесть. Вороны не успевали, зато успевали мы.

* * *
В самом начале моего пребывания в детдоме я обнаружил церковь, которая была открыта. В Суздале тогда действовал только один храм – за белой стеной библиотеки, недалеко от Вечного огня. Из детского дома туда ходил, вернее, захаживал только я. Об этих визитах так и не узнали, стучать у нас было не принято. Это была моя тайна. Я шел в храм не потому, что был верующим или хотел получить вкусных просфорок, просто там было иначе, чем везде. Мне тогда было совсем мало лет, и я очень плохо понимал, зачем нужен этот дом с крестами и колокольня рядом. Но каждый раз, возвращаясь из школы, проходил мимо этого храма. Там меня принимали по-доброму, бабушки заговаривали со мной. Я, конечно, молчал в ответ, но мне было приятно, что меня замечают. Помню, я ощутил там спокойствие и какую-то уравновешенность. Помню сухоньких старушек, голос священника. Он потом ушел в раскол, вывез мощи Евфимии Суздальской из храма. А недавно я увидел на ютубе, как их возвращают.

Не знаю, откуда взялось во мне желание заглядывать в этот неведомый церковный мир. Спустя несколько лет, уже занимаясь строительством храма, я понял, что меня позвал колокол из детства – некрещеного, необразованного. Видимо, оттуда, из самого дальнего моего уголка, слышны эти звуки колокола и старушечьих голосов. Возможно, благодаря этому что-то светлое осталось в душе от детства.

* * *
Бывали дни, когда меня не били – то ли «старшаки» куда-то уходили, то ли просто везло. Можно было немного поразмышлять над тем, как жить. Так как все свелось к денежным отношениям, большинство предпочитали откупаться – обворовывали гардеробы в школе, сдавали трехлитровые банки – они и тогда стоили дороже бутылок.

Я мечтал, что смогу все решить в один момент – надо просто найти клад, чтобы отдать его «старшакам», отдать за всех, чтобы не трогали нас. Поскольку детдом был в старинном здании, в течение нескольких лет я пытался этот клад отыскать, частенько забирался в подвал нашего дома, простукивал стены, но находил только крестики, заколки, монетки, которые ничего не стоили.

О кладе мечтали многие. Но, конечно, никто никакого клада не нашел. А жаль.

* * *
Напомню, мы крутились на всех работах, мы работали до изнеможения, это шло в ущерб учебе. А работать было где. Почистить ванну картошки, полить огород, обрезать яблони, убрать навоз у свиней. Еще мы выращивали картошку, капусту, но воспитатели воровали это все без укора совести.

Иногда, когда кочегар долго не просыхал от пьянства, мы не только разгружали несколько тонн угля в кочегарку, но и дежурили за кочегара посменно, а значит, не учились. Поняв это, «кочегарить» потом стали старшие, прихватив с собой кого-нибудь из нас. А уголь, который привозили, надо было убрать в кочегарку быстро, за ночь, иначе ночью местные жители все разворуют. Дома-то у всех деревянные, топить нечем. А сиротам – привет! Утром мозоли были кровавые, но мы очень гордились трудовым «подвигом». Из-за мозолей держать ручку не было возможности, и мы сидели, сунув руки под парты, или чистили «картофан» в детском доме.

Многие говорят, что это хорошо, когда ребенок трудится, но когда он не только трудится, но его еще и мордуют, это уже не так хорошо. Как-то с товарищем чуть постарше меня мы присели отдохнуть на дровах. Директор, увидев, что мы не работаем, схватила меня за ухо и, подняв за него, произнесла в лицо: «Кто не работает, тот не жрет». Потом я долго пилил дрова. А врачу сказал, что ухо задело пилой. Директор обрадовалась, что я такой сообразительный и не создаю проблем, дала мне витаминку, не забыв сунуть себе в рот другую. Это почему-то меня очень насмешило тогда.

* * *
Был у нас конюх Васька. Пьяница. Пропойца. В общем, хороший человек, как у пьяниц часто водится. Он пил одеколон «Шипр» и лосьон «Огуречный», а заедал капустой. Пару раз мы в подполе его закрывали, зная, что он там закусывает нашей капустой. Была у Васьки лошадь Мильчик, большой тяжеловоз. Мильчик Ваську не любил, а детей любил. Весной он выбивал задними ногами дверь и убегал к кобылице. И мы всем детдомом шли его искать. Находили Мильчика, гулявшего с какими-то белокудрыми кобылками. Васька носился по полю, пытаясь схватить коня. Потом кто-то наконец ловил коня за сбрую, и мы шли обратно. Я сидел верхом и смотрел, как мимо проезжают дома и люди, чувствовал запах огуречного лосьона. Васька от радости «принимал» и шел в кочегарку, где кочегарил его друг. Тоже алкоголик, но тоже хороший человек. Мы сидели и слушали байки, они угощали нас печеньем. Не было ни краснорожей директрисы, ни «старшаков». Только мы и эти умильные старики.

Директриса их часто вызывала и обещала уволить за пьянки и, как она говорила, детский разврат. Но так как им платили мало, уволить их она не могла.

Однажды Мильчик чуть не убил Ваську: когда тот, уронив одеколон, наклонился за ним, конь ударил его копытом. Васька выжил, только след от копыта остался на спине. Кстати, они снимались с Мильчиком в кино. То ли в «Женитьбе Бальзаминова», то ли в «Мертвых душах». Лошадей тогда не было, и приходили к нам.

Уже потом я узнал, что через несколько лет Васька замерз в лютую стужу насмерть.

Еще мы любили собак, играли с их щенками. У меня была своя собака – такая пятнистая, похожая на Бима Черное Ухо. Но соседи отравили ее. Сволочи. Добавили в еду крысиного яда. Васька помогал мне ее похоронить. Больше собак я не заводил.

* * *
Приезжали из Москвы желающие усыновить, чаще всего для расширения жилплощади. Взяли одного мальчика, а потом он осенью, раздетый, возвращался в детдом пешком четыреста километров. Усыновители обвинили его в воровстве, в неумении жить в семье и так далее. Хотели как-то взять и меня, но я корчил такие рожи, что людям становилось тошно. Кабы тогда знать, что придется пережить, пошел бы в любую семью и делал бы другое лицо – лучше так, чем об косяк…

Одной девочке, Марине Пелевиной, повезло, ее решили взять в Италию. И надо же такому случиться, перед самым отъездом она, катаясь с горки, занозила себе кое-что. Думали – все, не уедет. Но итальянцы ждали, пока заживет, и забрали ее. Она красивая была девчушка, как кукла. В семью брали нечасто, мы в общем-то этого и не ждали. Это сейчас тренд, берут детей в семьи, а тогда считалось, что самое лучшее место для ребенка – детдом, там еда и игрушки. Нередко родные просто приводили детей за руку, чтобы они жили в детдоме. Потом и квартиру дадут, и прочие блага. Вот только многие не знали, что наш детский дом был не то что концлагерем, а просто крематорием. Где тебя убивали и убивали. Потом ты выходишь из стен детдома и убиваешь себя уже сам – опыт есть.

Неоднократно к нам попадали дети из семей, чьи родители сдавали их на время своих отъездов. Помню, какая-то мамаша уезжала за границу в командировку и по незнанию оставила нам своего сына. ГФ дала обещание, что все будет хорошо, но старшие так не думали… Парень сбежал на следующий же день.

«Домашним» доставалось сильно, мстили им за свободность.

Найдено здесь: https://uctopuockon-pyc.livejournal.com/5162736.html