Солженицын и остряки

«Камера, куда я попал, была подобна огромному, вечно жужжавшему муравейнику... Уголовники здесь были смешаны с политическими, но в 1937—1938 гг. политических было в десять раз больше, чем уголовных, и потому в тюрьме уголовники держались робко и неуверенно… Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесчеловечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном, который при каждом избиении неистово кричал: «Да здравствует Сталин!»

…В моей голове созревала странная уверенность в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей, действуя в самом центре советской карательной системы». Чьи это слова?

Это Солженицын опять наклеветал на советскую власть? Нет, это в 1956 г. написал Николай Заболоцкий, хоть после пресловутого ХХ съезда ненадолго почувствовавший себя оправданным и переставший таиться и сжигать от греха подальше бумаги. Ненадолго – ибо времени ему оставалось немного: «Здоровье моего сердца осталось в содовой грязи одного сибирского озера», – вспоминал он о том периоде своей жизни, что его вдова в биосправке, сочинённой, когда вновь подзакрутили гайки, обозначила замечательно эвфемистически: «В 1938 году жизнь и работа Николая Алексеевича Заболоцкого изменились. Долгие годы он был на строительстве железных дорог в глухих местах нашей родины». Впрочем, в том же духе писала и Ольга Берггольц о своём муже, абсолютно советском поэте Борисе Корнилове, авторе слов «Нас утро встречает прохладой…»: «Корнилов погиб тридцать лет назад, не переиздавались с тех пор его стихи, поэмы и песни…» А пораньше, когда ещё было можно, стреляный воробей Самуил Маршак (на которого обильно выбивали показания из ленинградских писателей) тоже изъяснялся поосторожнее о соавторе Л. Пантелеева по «Республике ШКИД»: «Один из её авторов – Григорий Белых – безвременно погиб». Так, без разъяснений, писали о многих, словно из биографии вырвали предпоследнюю страницу – хоть о Всеволоде Мейерхольде, оставшемся одним из символов каннибальской революции, хоть об академике Николае Вавилове, которого и сегодня иные, убояся, ненавидят как символ вырубленного под корень русского леса. Но и в конце 60-х всем в Советском Союзе было понятно: в недалёком прошлом дела в стране сплошь и рядом творились довольно мерзкие, вполне лояльных советских людей убили и покалечили немало и зря. Александр Солженицын, в 1962—1965 гг. метеором чиркнувший по небосводу советской литературы и вдруг пропавший из поля зрения простого читателя, первым, пускай в самиздате, поднял голос против оттепельного мифа, утверждая, что душегубство советской системы отнюдь не объясняется и не исчерпывается «культом личности». С максималистским взглядом Солженицына соглашались или нет, но сознание, что «где-то мы нахомутали», было присуще и партийным ортодоксам, и работникам «органов». И когда Солженицын говорил о раскаянии, когда призывал вождей Советского Союза призадуматься, а Запад – не поддавался последнему советскому геополитическому нахрапу, но и не лезть со своим топором чинить советскую кукушку, он явно верил, что в СССР уже сделаны первые шаги к такому раскаянию, и сами власти чуть отдалились от окаянства «и не чужды своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам». Ныне же само допущение, что в СССР могли кого-то убить либо лишить свободы зазря, вызывает у весьма широкой публики (всё более напоминающей перестроечную толпу, ждущую пе-ре-мен) отклик из бродящей пузырями смеси ярости, презрения и весьма своеобразного остроумия. Если на что этот отклик и похож, то на реакции «политических украинцев», следивших за разгоранием АТО. Как мы помним, колебались их реакции от «Никаких мирных жителей не страдает!» до «Больше убивать!» Остроумие же их и вовсе попахивало чем-то крепко мёртвым. Впрочем, под остроумием не обязательно понимать глумёж. Можно подразумевать под этим словом парадоксальное объяснение вещей. Однако и в этом смысле хоры, особенно заливисто грянувшие на столетие Солженицына, тоже слишком живыми не назовёшь. Есть нечто противуестественное и почти загробное в истерической абсолютной верности воображаемому Загроббюро (инобытие коего некогда предсказал Твардовский). Воображаемому – ибо никакой редакции советской власти, сослагательно бы дотянувшей до наших дней, не пришлось бы по нраву массовое кривляние и греготание обычных, в сущности, советских людей. В позднесоветские десятилетия властям всё больше угодны были верные, но вялые. А безудержные восточные «У-у! Шякял паршивый, пилюю на тебя!» начальство бы только насторожили: куда их дальше понесёт? нужны ли нам советские люди, теряющие улыбчивое человеческое лицо?

Понимают ли сегодняшние ненавистники Солженицына, что восемь лет «в зубы» и бессрочно «по рогам» он получил ровно за то, чем сами они занимаются постоянно – за письменную критику существующего строя?

Понимают ли они, что лица, склеившие ролики «про Солженицына и ядрёну бонбу», попросту их не уважают, а проще говоря – держат за дураков? Кто-то из сетевых комментаторов в этой уверенности уже выдаёт за произведение Солженицына закон США «О неделе угнетённых наций» от 1959 г.

Кажется, имеющий хоть одно ухо уже услышал бы, что Солженицын, под конвоем вывезенный из СССР и лишённый советского гражданства, в 1975 г. говорил перед американскими профсоюзниками о том, как сохранить мир. А ведь это было время, смутное для самой идеи сопротивления коммунизму. После объявления политики «разрядки». После нефтяного кризиса 1973 г. После падения Сайгона (даже в советском кино победа в гражданской войне – это не всегда весело). После португальской «революции гвоздик», многих напугавшей красными флагами на западе Европы, открывшей СССР африканские плацдармы и в свой «октябрь» не перешедшей только благодаря португальской «чёрной сотне» во главе с наследником династии Браганса. На этом фоне Солженицын призвал не потрафлять Советскому Союзу, вожди которого испытывали последнее головокружение от успехов. Не идти на политические и экономические уступки, что позволят советским руководителям утратить чувство реальности, давя диссидентов и влезая в новые авантюры: «Я сказал прошлый раз: в мире идут два процесса. Один процесс — духовного освобождения СССР и других коммунистических стран. Второй процесс — подача помощи с Запада коммунистическим правителям. Уступок, разрядки, отдачи целых стран. И я только сказал: помните, мы там сами должны подняться, но, защищая нас, вы защищаете своё будущее».

А защита в том, чтобы напротив: дать этим правителям почувствовать, что в нынешнем виде СССР неконкурентоспособен и нуждается в переменах, для коих Солженицын сам кое-что предложил в предвысылочном «Письме вождям Советского Союза» (1973). И предложил ведь, по сути, не «перестройку», а только «ускорение». Например, сэкономив на «братской помощи» и гонке вооружений, дать побольше средств и воли 60-80 русским городам, без которых «нет России как страны, лишь какой-то безгласный придаток. Даже и Питер затускнел совсем». Ведь «нынешняя централизация всех видов духовной жизни – уродство, духовное убийство». Прибавить заодно зарплаты учителям, чтобы в школы пошло работать побольше мужчин. Не занимать на тяжёлых работах женщин. Стремиться, «чтобы в семье с двумя ли, с четырьмя ли детьми женщина не нуждалась бы в отдельном заработке....» Помнить, что «каждая сторона быта неразрывно связана с душевным состоянием людей». (Минет лет пятнадцать – и многие в СССР будут готовы одобрить самое низкопробное острячество о советском быте и даже пойти на любую низость, лишь бы вырваться из него).

Допустим, те призывы Солженицына – идеализм. Но кто ж после составления такой программы потребует «бомбить»? Верят ли в это те, кто разбил мемориальную доску Солженицыну в Гусе-Хрустальном? В городе, о котором он наверняка вспоминал, подразумевая ближний Владимир в числе тех «шестидесяти-восьмидесяти» – ведь рядом он жил, учительствовал и написал с натуры горький «Матрёнин двор». Кто ж прямо перед пожеланием «бомбить» будет, как в «Образованщине» (1974), не только укорять непростого читателя, что «все внешние интернациональные успехи нашей страны и расцвет сегодняшних тысяч НИИ были достигнуты разгромом русской деревни, русского обычая», но и возмущаться не выключаемыми со сталинских времён репродукторами, под дребезжанье которых спивались и расточались русские сёла и малые города: «Те репродукторы докончили работу: они выбили из голов всё индивидуальное и всё фольклорное, натолкали штампованного, растоптали и замусорили русский язык, нагудели бездарных пустых песен (сочиняла их интеллигенция)»? И горевать, что это творится «по всему лику России» – у кого-нибудь из бредящих про «бомбить» найдутся ли такие слова?

Ежу понятно было, что ситуация 70-х – это цугцванг для СССР, двигавшегося по инерции. Многие боялись, что дело кончится войной: пришёл бы к тогдашней власти на «высокой нефти» какой-нибудь инициативный номенклатурщик (в реальности развернувшийся в 80-е или 90-е) – и устроил бы по наивности новый Карибский кризис. Другие ждали, что советские руководители заснут на лаврах, а там и СССР прогниёт и рухнет. Солженицын не хотел обоих вариантов. Сбылся второй.

Хранить Советскому Союзу верность апатрид Солженицын не был обязан. С него хватило, что он не принял американского гражданства и никакого иного, чтобы никому не присягать и не быть обязанным, в случае чего, идти против России. Коммунизм он ненавидел, видя в нём кровавую, лживую и лицемерную идеологию, «налетевший с Запада тёмный вихрь», ловящий людей на желании достатка, справедливости и братства, но оставляющий их с противоположным: «Коммунизм есть такая грубая попытка объяснить общество и человека, как если бы хирург взял топор мясника для своей тонкой операции».

Любители в тысячный раз ссылаться на «бонбу» очень любят кадр, где Солженицын с трибуны произносит: «…мировое зло … полное решимости уничтожить ваш строй». Но строго следом он сам опровергает «…поверхностные, в суть не вникающие комментарии … будто бы я приехал призывать Соединённые Штаты освобождать нас от коммунизма»: «Кто хоть сколько-нибудь следил за тем, что я писал и что говорил много лет в Советском Союзе, а потом уже на Западе, тот знает: я всегда говорил противоположное. …Моих соотечественников, тех, у кого в трудные моменты дрогнуло сердце, и они смотрели с мольбой на Запад, я призывал: не ждите помощи! И не просите помощи! Это нечестно. Мы должны стать сами на свои ноги». А до того были тоже обрезаемые теми же остряками слова: «Их идеология: уничтожить ваш строй. Это цель их 125 лет». 125 лет Советскому Союзу? КПСС? Нет, марксистской квазирелигии.

Советскую власть – вернее, власть, именовавшую себя советской, марксистскую диктатуру – Солженицын считал исторически чем-то вроде коллективного Батыя, нравственно – душепагубным заблуждением, а физически – инерционной силой, влекущей обычных, в сущности, русских людей на дела дурные и ненужные.

Но зла на отдельных представителей советской власти не держал, не считал безнадёжными злодеями и никогда не требовал их преследования. (Можно ли самое натянутое деление героев «Круга первого» на положительных и отрицательных провести по наличию погон?) Солженицын говорил о покаянии, но совсем не в том смысле, что вкладывают в это слово не разумеющие христианского покаяния советские либералы – говорил не об унижении народа самоизбранными, а о всеобщей перемене сознания, которая бы сделала, например, невозможными сегодняшние кровожадно-глумливые разговоры.

Солженицына, в сущности, больше всего сознательно ненавидят за то, что он раскрыл главную тайну репрессивной политики доотепельного режима. За «37 годом» (который и так до последнего объявляли просто пиком «нарушений социалистической законности» против «честных коммунистов») скрывали революционный террор, начавшийся с «триумфального шествия советской власти», и террористическую сущность коллективизации. За допущением о «ложно осуждённых по 58-й статье» прятали, что едва ли не большинство прошедших через ГУЛАГ попало под драконовские законы об «охране социалистической собственности», «трудовой дисциплине», «воинских преступлениях» (как окруженец Иван Денисович). Для сегодняшних остряков это всё, конечно, «уголовники». Что попадали эти люди в виноватые отнюдь не от злого умысла, а от нищеты, истощения, всеобщего раздолбайства (в том числе, фронтового) и становились добычей остервенелых милиционеров, прокуроров, смершевцев – так и в расстрельные квоты 1937 г. остряки, оказывается, не верят. Документы, к примеру, РГАСПИ, мол, подделали «в девяностые», после того, как «Солженицына напечатали в перестроечном “Огоньке”».

При этом остряки сами же, как они любят выражаться, «фальсифицируют историю»: и перестроечный «Огонёк» «черносотенца» Солженицына не печатал, и «вражеские голоса» лишнего слова «русистам» не давали. Погибни Солженицын до выхода «Ивана Денисовича» и создания «Архипелага» – неужели не было множества людей (совершенно разных убеждений) свидетельствовавших о том же самом? Были бы только громче голоса «детей Арбата» и тише голос о том, что самой частой жертвой революции оказался русский крестьянин.

Отчего же не слышно истерик из-за входящих в школьное чтение рассказов Владимира Солоухина? Почему те же самые люди, что борются с Солженицыным в школе, не стоят с напечатанными от всего сердца типовыми плакатами «Сегодня – “Мёд на хлебе”, завтра – покаяния в Бундестаге!» и не фотографируют младшеклассников с родительскими бумажками «Я хочу проходить не власовца Солоухина, а “Мать” и “Как закалялась сталь”!» Не помнят, какими крестьянскими проклятиями покрыл на прощание советскую власть автор «Ножичка с костяной ручкой»? Или помнят, но боятся, как бы ни притягивать лишнего внимания к очевидности, что не один Солженицын «всё придумал»?

Остряки, повредившиеся на теме Вселенского Злодея Власова и всяким боком пытающиеся её прилепить к истории артиллериста Солженицына, дошедшего до Кёнигсберга, отчего-то часто ссылаются на лётчика-штурмовика Александра Зиновьева с его «целили в коммунизм, а попали в Россию». Но помнят ли они, что диссидент Зиновьев в позднем 1986 г. выпустил жёсткий памфлет «Пара беллум», где, мягко говоря, не отрицал, что советский милитаризм по самой логике холодной войны, бюрократии вообще и бюрократии советской и сам тяготеет к тому, чтобы «бороться за мир, пока камня на камне не останется»? Впрочем, у Зиновьева все памфлеты были беспощадными по отношению и к «западнистскому» социуму, и к советскому, о котором он делал умозаключения отнюдь не апологетические: «Стремление к пониманию сущности коммунистического социального строя страшнее для него, чем любые сенсационные разоблачения его язв».

Зиновьев жил и работал в ФРГ, в Баварии, бывшей передним краем идеологической борьбы с советским блоком – что для борцов с «ложью Солженицыных» должно бы считаться несводимым клеймом, будь они до конца честны хотя бы в своей паранойе.

Солженицын, купив на писательские гонорары в лесном Вермонте уединённый дом, сочинял историческое «Красное колесо» и составлял «Расширительный словарь русского языка», подращивая саженцы для оскудевшего русского леса. Америку он упрекал за то, что в ней дадут опору любому сопротивлению марксистам, кроме настоящего русского.

Атеист и пессимист Зиновьев, советский стоик, любил и жалел Россию. Но почему кому-то приходит в голову, что его страшноватая и горькая любовь – это полная противоположность чувствам Солженицына? Да, противоположность – но лишь как две разные любови. Солженицын, излишне увлекаясь, как нам сегодня видно, тотальным для начала 70-х экологическим алармизмом, среди достойных критики частных рекомендаций давал «вождям Советского Союза» ключевой совет на будущее – любой из идей вселенского блага надолго предпочесть идею обустройства России: «Я не счёл бы нравственным советовать политику обособленного спасения среди всеобщих затруднений, если бы наш народ в XX веке не пострадал бы, я думаю, больше всех народов мира». Только не открывавший ни одного публицистического текста Солженицына или наглый лжец, держащий окружающих за идиотов, может завернуть что-нибудь вроде: «Солженицын мечтал об уничтожении русского народа». Однако и такие остряки выскакивают с самого дна.

Самым остроумным способом и отдельные отнюдь-не-коммунисты, и сталинисты, до сих пор горюющие о том, что не истребили всех троцкистов, и какие-то массово возникшие новые советские люди, твердящие, что врагов народа кормили, лечили и не брали на фронт, одинаково упорно ссылаются на Варлама Шаламова. Мол, советский человек, осуждённый за «процкизм», написал вообще-то ужасные вещи про Колыму, а Солженицына невзлюбил. «Не озлобился!» – прибавляют «бомбисты».

Однако дело даже не в том, что Шаламов – тоже не фунт изюму, даже физика Ландау нашедший, чем припечатать («Ландау – человек невежественный и глубоко некультурный, Ландау и поэзия несовместимы»). И не в том, что уж не советофилам оправдываться, ссылаясь на Шаламова, ибо ссылаются они на его лагерную молодость, нищенскую старость и безутешную смерть в окружении вертухайствовавших санитаров. Главное, что аргументом про «не озлобившегося» (то есть не имевшего больших идей, не выдвинувшего программы) Шаламова, так же, как бредом про «бонбу», пытаются заляпать всё, сказанное Солженицыным – включая не только отрицание советского, но и положительную программу. А вот, мол, не было никакого писателя Солженицына, возвышавшего голос за собственный путь России, за сбережение русского народа, за русский язык! Был низкопоклонник перед Западом (не читали, но осуждаем), графоман (и Набоков тоже графоман!), клеветник (Шаламов подтвердит!), стукач (как же-с можно, с точки зрения поклонника сталинских «органов», быть хотя бы заподозренным в сотрудничестве с этими «органами»!). Сейчас остряки, проклинающие «либерала Солженицына», рады ссылаться на неприязнь к нему хоть Зиновьева, хоть Шаламова, хоть настоящего либерала Войновича. Только вот согласись, что Солженицын если не враг России, то хотя бы пустое место – и тут же окажется, что Варлам Шаламов тоже клеветник и враг народа, заслуживавший только пули. А Георгий Жжёнов – уголовник, а Даниил Андреев с женою Аллой вправду собирался покушаться на Сталина, а Пётр Вельяминов – дворянское семя, что само по себе достойно срока, а девяностолетний соловчанин академик Лихачёв подписал письмо о «запрете коммунистических и фашистских организаций»! И ещё им сохранили жизнь! А там и Александр Зиновьев окажется не фронтовиком, не учёным, не критиком послесталинской беззадорной бюрократии, приведшей страну к разгрому, а ещё одним «литературным власовцем», по ошибке высланным на Запад, а не в обратную сторону. Вероятно, стихийное остроумие усиливается тем, что за последнее с небольшим десятилетие ушли из жизни могикане ГУЛАГа, уже не имеющие возможности отвечать весёлым и находчивым. Впрочем, тот же Георгий Жжёнов о своём опыте написал достаточно, чтобы по прочтении проклюнулась совесть хоть у кого-нибудь из одобряющих гогот по адресу людей, которые, мол, имели наглость посредством «тройки» не попасть на фронт или за лишним образованием не в полной мере гробились на общих работах. Но если «Солженицын всё врал!», то не было и других, сидели одни уголовники и власовцы. Теперь остряки нашли и новую развесёлую тему – интересоваться, почему «предатели Солженицыны» живут до 90, а «честные советские люди» – много меньше. Не станем углубляться в очень важный вопрос: какого рода по сей день существуют связи между глумлением остряков и тем, как долго и насколько счастливо живут в России. Но вот Николай Заболоцкий (1903—1958), описавший в «Истории моего заключения» лишь мытарства в КПЗ и на этапе, умер в 55 лет. Чем показания Заболоцкого отличаются от показаний двух с половиной сотен свидетелей, объединённых Солженицынским «Архипелагом»? Скажите, Заболоцкий тоже работал на ЦРУ? Неужели это «по заказу ЦРУ» Ирина Головкина-Римская-Корсакова создала в 60-е свою «Лебединую песнь» – шире известный под названием «Побеждённые» роман о методичном искоренении «бывших» – и добилась, чтобы рукопись была заложена в сейф ленинградской «щедринки» до 2003 года? Неужели «по заказу ЦРУ» Лидия Чуковская, в «большом доме» потерявшая обоих мужей, в 1940 году писала в стол подрасстрельную «Софью Петровну» о том, чему сама стала свидетельницей? Можно и дальше, не вдаваясь в подробности (вдруг власовцем станешь!), острить, что Солженицын (выделить нужные буквы) придумал «сто миллионов расстрелянных». И тут же заходиться от ненависти, уверив себя, что именно эти «сто миллионов» «разрушили Советский Союз». Однако те же самые люди сегодня придумывают неисчислимые миллионы уморенных «царским голодомором», чтобы оправдать любые издержки в ходе создания советской системы, которую только задним числом изображают машиной счастья – тридцать лет назад и ненавистники Солженицына так не считали. А двадцать лет назад очень многие вещи, ныне обыденные, считались неприличными, хотя недовольства и горя в то время было поболе нынешнего. Но пройдёт немного времени – и маятник, вероятно, качнётся назад. Мода на отвратительную красную истерию по многим причинам ослабнет. Кое-кто из её участников устыдится. И суждения, сходящие сегодня за остроумные, будут всё чаще удостаиваться ответа вроде реплики из шуточной, под Шекспира, пиесы Николая Заболоцкого «Принц Гарри»:

— Кто навонюкал в комнате, милорды?

Д. Завольский