Боль Виктора Астафьева

Фигура Виктора Астафьева, его творчество и позиция последних лет вызывают острейшую полемику. Эту позицию не принимали, рассорившись с писателем, даже иные из его друзей. Неприглядная правда войны «Проклятых и убитых», сомнения в необходимости удержания Ленинграда – всё это многим казалось и кажется каким-то кощунством, оскорблением памяти павших, поклепом на нашу Победу… По новонаштампованным законам нашим Виктора Петровича вполне можно было бы привлекать к ответственности. Да и не вечер ещё, самого писателя нет, но книги остались – можно запретить, Яровые и Ямпольские постараются.

Критики часто бросали Астафьеву упрек в озлобленности, которой якобы и продиктованы были его последние сочинения, выступления. Что ж, было от чего озлобиться русскому человеку в ХХ веке, и не только Виктору Петровичу. Но критики были не правы, глядя на дело сквозь шоры идейной полемики. Взгляды и творчество Астафьева (независимо от степени справедливости их в тех или иных аспектах) не злобой диктовались, а БОЛЬЮ. Болью, разрывающей душу его. Болью, за истреблённый, изувеченный физически и нравственно народ свой, наш народ. Болью от того, что ему не дан был спасительный, анестезирующий «дар» закрывать глаза на ужасы, на несправедливости, на горе – «чужое». Для него не было «чужого» горя. «Чужое» горе, «чужую» боль он принимал, как свою, принимал в себя, нёс в себе. Великий и страшный груз! И не умея отвернуться, неся эту боль, не мог писатель лакировать то, что видел и пережил, не мог победными литаврами заглушать, заменять – плач великой тризны. «Боль человеческая никуда не исчезает, она всевечна и всеместна, и, переложив ее на бумагу, вольно или невольно нагружаешь ею своего читателя, в большинстве своем сострадательного». Неприятие последних произведений Астафьева обусловлено не столько идейными расхождениями, сколько страхом перед разверзающейся бездной страданий и жестокости, перед нестерпимой болью. Страшно допустить эту боль, этот кошмар в собственную душу, хочется оттолкнуть, отгородиться, защититься. И проще всего защищаться, утверждая привычное парадное славословие, на которое «клевещет» правда изнанки войны, столь негуманно обнажённая Астафьевым. С идеями, с взглядами можно спорить, но с болью, пережитой и выстраданной, не получается. Поэтому её лучше не заметить, сведя всё к справедливости тех или иных утверждений, опять-таки к идеям, а не к живым людям.

У Астафьева на первом месте всегда были – люди. «Русские люди, как обнажено и незлопамятно ваше сердце! Можно рукой потрогать его под полушубком, услышать ладонью его тревожный стук, его доверчивое тепло почувствовать!» И тем горше было от того, как самый незлопамятный народ, душу его увечили, вытравляя из нее Божий образ:

«Выродок из выродков, вылупившийся из семьи чужеродных шляпников и цареубийц, до второго распятия Бога и детоубийства дошедший, будучи наказан Господом за тяжкие грехи бесплодием, мстя за это всему миру, принес бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого добродушного народа, оставив за собой тучи болтливых лодырей, не понимающих, что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное создание хлебное поле». (О Ленине)

«Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось в выведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия. Здесь чем более человек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаден характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела».

«Эта вот особенность нашего любимого крещеного народа: получив хоть на время хоть какую-то, пусть самую ничтожную, власть (дневального по казарме, дежурного по бане, старшего команды на работе, бригадира, десятника и, не дай Бог, тюремного надзирателя или охранника), остервенело глумиться над своим же братом, истязать его, - достигшая широкого размаха во время коллективизации, переселения и преследования крестьян, обретала все большую силу, набирала все большую практику, и ой каким потоком она еще разольется по стране, и ой что она с русским народом сделает, как исказит его нрав, остервенит его, прославленного за добродушие характера».

«И что спрашивать с наших вояк, Бога не ведающих, воспитанных на призывах к беспощадной борьбе с врагами, выросших в стране, где почитаемый всеми, небесталанный писатель-гуманист бросался преступными словами: «Если враг не сдается, его уничтожают», а врагом советской власти и правящей партии сделался весь народ, и она никого так не боялась, как своего народа, и, мстя за страх свой, не понимая своего народа, сводила и сводила его со свету – больше сотни миллионов свела, а у того, который остался, надорвала становую жилу, довела его до вырождения, наделила вечным страхом, воспитала в нем нездоровые гены привычного рабства, склонность к предательству, краснобайству и все той же жестокости, раба породила. И у нас ли только?»

Боль… Его мать трагически, страшно погибла, когда он был ребёнком. Семья отца была раскулачена. Сам отец пил и пропадал в заключении. Сиротская доля, голод, бродяжничество, детдом… А потом – война. Бессмысленно истребительная, беспощадная к своим больше, чем к врагу.

«Сожгли безоружное ополчение под Москвой, сгубили боеспособные армии под Воронежем и в Сталинграде, с колес, необстрелянных, плохо обученных людей бросая в бой, теперь вот спохватились, уразумели: нельзя так дальше воевать. России может не хватить на многолетнее истребление, всеобщий убой, и она, родимая, не бездонный колодец!»

«Ну не сорок же первый год - чтобы гнать и гнать людей на убой, как гнали несчастное ополчение под Москвой, наспех сбитые соединения, стараясь мясом завалить, кровью затопить громаду наступающего противника».

«Главное губительное воздействие войны в том, что вплотную, воочию подступившая массовая смерть становится обыденным явлением и порождает покорное согласие с нею».

Ранение, изувеченная рука, потерянный глаз. Его первенец, дочь, умерла во младенчестве от голода в первые послевоенные годы, и они с женой не смогли её спасти… Положение вернувшегося с фронта, выжившего фронтовика-инвалида… Кто унижен был в те поры больше фронтовиков-инвалидов, больше потерявших кормильцев деревенских баб, обреченных ещё и платить налоги, и хоронивших своих детей, которых нечем было кормить? Кто унижен был больше народа-победителя? И в унижении этом до фанфар ли, до славословий ли? «Спасли мы шкуры ублюдкам — больше не нужны». А, впрочем, иные-многие принимали смиренно… Всё принимали: от бандитского раскулачивания до послевоенного глумления над победителями… И, вот, этого смирения «самого терпеливого народа» уже не могла принять кровоточащая Астафьевская душа.

«Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей - и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича - и Кремль наш древний со вшивотой, в ней засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались!»

«Изо всех спекуляций самая доступная и оттого самая распространенная - спекуляция патриотизмом, бойчее всего рапродается любовь к родине - во все времена товар этот нарасхват». 

«Хорошие, жалостливые, благодарные слушатели были у вождя, от любого, в особенности проникновенного, слова раскисающие, готовые сердце вынуть из груди и протянуть его на ладонях: возьми, отец родной, жизнь мою, всего меня возьми ради спасения Родины, но главное, не печалься, не горюй – мы с тобою, мы за тебя умрем все до единого, только не горюй, лучше мы отгорюем за все и за всех...»

Здесь не злоба к своему народу, как скажут идейные критики, здесь глубокая обида за него, за несчастную его участь, за то, как позволяем мы топтать себя сапогам грузинского ли бандита, другого ли «калифа», и ещё благодарно целуем сапог этот, отдавая свои и своих детей жизни в жертву глумящимся над нами ваалам.

«Я сегодня думал. Вчера молчал. Думал. Ночью, лежа в снегу, думал: неужели такое кровопролитие ничему не научит людей? Эта война должна быть последней! Или люди недостойны называться людьми!»

По-видимому, мы и впрямь недостойны называться людьми, ибо после той войны сколькие уже потрясли мир! И в скольких из них растрачивали не успевающую подрасти поросль обескровленного и истощенного русского народа! Вот, и очередная выкашивает нынче русские жизни – тысячами из недели в неделю… И глядя на политические игрища над этими реками крови, как не вспомнить астафьевское:

«Предательство начинается в высоких, важных кабинетах вождей, президентов – они предают миллионы людей, посылая их на смерть, и заканчивается здесь, на обрыве оврага, где фронтовики подставляют друг друга. Давно уже нет того поединка, когда глава государства брал копье, щит и впереди своего народа шел в бой, конечно же, за свободу, за независимость, за правое дело. Вместо честного поединка творится коварная надуваловка».   

И зная цену оглашаемых с экраном наиновейших побед, невозможно «ура» кричать, БОЛЬ не горло перехватывает. Тем «стратегам» нынешним, что из всех тактик ведения боевых действий, как и величаемый, и уже во святые возводимый выдающийся браконьер народа русского Жуков, освоили лишь одну – «мясом» - только и остаётся, что астафьевское напутствие адресовать:

«Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении…

…Я в День Победы пойду в церковь — молиться за убиенных и погубленных во время войны. И Вам советую сделать то же — уверяю Вас, поубудет в Вас злобства, спеси и не захочется Вам подсчитывать «напрасные обиды», нанесенные нашим генералам. Нет таких слов, нет такой молитвы Божьей, которая бы даровала им прощенье за мерзко прожитые дни (хотя бы брежневские), но если все вы, снявши мундиры, не бренча медалями, вышли б в русское поле, окруженное пустыми деревнями (одна из причин их опустошения — война), если вы встанете на колени и, опустив сивые головы, попросите прощения у Всевышнего, может, он вас и услышит. Это единственный путь к спасению вашей генеральской души, иначе вам смердеть на свете и умереть с темной злобой в сердце. Вразуми Вас Бог!»   

Виктор Петрович Астафьев после войны всю жизнь прожил в родной деревне Овсянка. Его вторая дочь сгорела от рака, оставив родителям двух внуков. Кроме того сам испивший горькую чашу сиротства писатель воспитывал двух приемных, взятых из приюта детей.

«Как часто мы бросаемся высокими словами, не вдумываясь в них. Вот долдоним: дети – счастье, дети – радость, дети – свет в окошке! Но дети – это еще и мука наша! Вечная наша тревога! Дети – это наш суд на миру, наше зеркало, в котором совесть, ум, честность, опрятность нашу – все наголо видать. Дети могут нами закрыться, мы ими – никогда. И еще: какие бы они ни были, большие, умные, сильные, они всегда нуждаются в нашей защите и помощи. И как подумаешь: вот скоро умирать, а они тут останутся одни, кто их, кроме отца и матери, знает такими, какие они есть? Кто их примет со всеми изъянами? Кто поймет? Простит?»

Пережив столько горя, немудрено было бы озлобиться, но прочтите астафьевские «Последний поклон» или «Царь-рыбу» - во всей литературе русской вы найдёте мало произведений, столь насыщенных светом и любовью – к людям, к природе, к жизни, ко всему живому. И это тем более удивительно, что события, жизнь, описываемые в этих книгах глубоко трагичны. «Последний поклон», повествующий о детстве и юности писателя, это ведь совсем не «Детские годы Богорова-внука» с их безмятежно-усадебным укладом, любовью и заботой родителей… А света в этой книге ничуть не меньше, чем в сочинении Аксакова. И чтобы писать столь светло, писать языком столь прекрасным и чистым, должно было сохранить, несмотря на всю боль, то самое обнаженное и незлопамятное русское сердце…

«Все мы, русские люди, до старости остаемся в чем-то ребятишками, вечно ждем подарков, сказочек, чего-то необыкновенного, согревающего, даже прожигающего душу, покрытую окалиной грубости, но в середке незащищенную, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе».

Иногда кажется, что Астафьев «Последнего поклона» и Астафьев «Проклятых и убитых», Астафьев, писавший о добросердечии русского народа и яростно бичевавший пороки его – два разных человека. Но нет, всё это один большой русский человек, с огромным сердцем, исполненным любовью и болью. Два этих чувства чужды научной объективности. Их правда иная. Совестная. Та, которой нам, быть может, не хватает сегодня больше, чем чего бы то ни было иного. И лишь по обретении её совсем иначе воспразднуется у нас Светлое Христово Воскресение, совсем иначе зазвучат радостные гимны его, возносимые очистившимися, воскресшими нашими душами.

Е. Фёдорова