Август 1991: «Кто не пойдёт к Белому дому, тот…»

Во время августовского путча 1991 года по Москве ходили слухи, что режиссёр Станислав Говорухин ходил с мегафоном где-то в центре и повторял: «Кто не пойдёт к Белому дому – тот г...но!». Может, это правда, а может, и нет. Но суть происходившего тогда, в три дождливых дня 1991 года, заключалась именно в этом. Противостояние у Белого дома носило не политический и даже не социальный характер. Это был исключительно нравственный выбор.

Я могу рассказать, почему для меня, молодого в то время москвича, тот выбор – пойти или не пойти к Белому дому – был именно нравственным, а не каким-то другим, выбором.

Первое – это ложь. Она пронизывала всю жизнь. Как-то, рассматривая картинку в школьном учебнике – там соседствовали фотографии советской заводской проходной с объявлениями «Требуется…», и огромной очередью на биржу труда в США, я просил у матери: а почему американцы так странно одеты? Ответ меня потряс: так это фото времён Великой депрессии, 1929-32 года. Разговор происходил году примерно в 1973-м… Вопросов у подростка было много. А почему в учебниках пишут, что Учредительное собрание большевики правильно разогнали? А почему Первая пятилетка была великой победой, если в это время столько крестьян умерло от голода? Неужели в 1939-м маленькая Финляндия вправду напала на огромный Советский Союз – финны что, идиоты? А почему все, кто ездил за границу, говорят, что там живут гораздо лучше, чем мы, если социализм лучше капитализма?

Второе – это вечное «нельзя». «По газонам не ходить», «Посторонним вход воспрещён»… Вот Шерлок Холмс, гоняясь за профессором Мориарти, спокойно едет из Лондона в Париж, а оттуда в Швейцарию. И ничего не пишет Конан Дойл о разрешениях, ОВИРе и прочем. И Ленин ездил в Швейцарию… А наша школа «дружила» с венгерской. Венгры летом приезжали в Москву и жили в спортзале. Наши, соответственно – в Будапешт. Учителя говорили: если будешь хорошо учиться, проявлять пионерскую активность – поедешь. А если я учусь так себе, а пионерскую активность проявлять не хочу? Почему не могу просто купить билет на поезд и поехать? Почему не могут мои родители и родственники? Помнится, сильнейшее впечатление на меня произвёл фильм «Бег» - когда генерал Чернота и приват-доцент Голубков приезжают в Париж. Монмартр, французская музыка… Страшно захотелось туда поехать. А нельзя. Почему? Кто имеет право запретить человеку за кровно заработанные деньги – просто поехать и посмотреть? Кто это за меня решил?

В 9 и 10 классах я, как положено, читал I том «Капитала» Маркса. Мутно, непонятно, всё о каких-то зарплатах английских шахтёров и ткачих. А главное – не верится. Не верится, что буржуй, предоставляющий рабочим работу – гад, а он, рабочий, имеет право с товарищами забрать его предприятие. Не верится, что рабочие из года в год живут всё хуже, а капиталисты уже и не знают, куда девать деньги (опять же побывавшие в «капиталистическом аду» говорят обратное). И вообще, складывалось впечатление, что сами коммунисты этого Маркса не читали – скучно, непонятно, да и зачем? (Впоследствии я утвердился в этой уверенности).

А нас всех оптом принимают в комсомол. Авангард, мол, советской молодёжи. И первой в нашем классе заявление подаёт девочка, которая прославилась тем, что не смогла на уроке географии показать на карте… Москву. Девочка не виновата – она из «простой» семьи, родилась в глухой поволжской деревне. Это она – авангард? Она этого Маркса, может, читала? Да не хочу я вступать в ваш комсомол – он такой же авангард, как я – бушмен. Все вступают – а я нет. Вот-вот выпуск, и остаётся в трёх 10-х классах один не комсомолец. Пока учительница английского не отзывает меня в уголок и не говорит: ты что, не понимаешь – в институт ведь не комсомольцев на берут! Ты что, будешь на стройке всю жизнь вкалывать? На стройке вкалывать я не хотел (хотя потом и приходилось), и вступил в комсомол. Но чувствовал себя так, как будто меня заставили поесть дерьма.

А потом была учёба и работа. Комсомольские собрания, на которых комсорг нудно бубнил о происках империализма и об успехах в строительстве БАМа. И была война в Афганистане, которую телевидение показывало, как сплошное высаживание цветочков нашими солдатами. А они возвращались. Раненые, контуженные, подписавшие бумагу о неразглашении. К нам на работу пришёл один «афганец» - лет 20, абсолютно седой. Почти ничего не говорил – больной инвалид. Он был водителем бензовоза, и чудом остался жив: взрывом его выбросило из машины. А девушка, дочь генерала, приглашала сослуживцев домой – ребята, у меня квартира забита шмотками и техникой, спать негде – приходите, берите бесплатно – нет сил уже продавать! И соседка, сын которой служил в спецназе, говорила: хоть бы эта война продолжалась как можно дольше, мой Серёга столько всего оттуда шлёт! Хотите, афганские платки подарю?

Мы не хотели. И после слов «хоть бы эта война продолжалась», в дом её старались не пускать.

Тогда, в 1980-е, пазл окончательно сложился. Тотальная ложь и тотальное, совершенно бессмысленное принуждение. И тотальное отвращение нормальных людей к всему этому.

И было кое-что ещё. Огромное количество молодых людей и подростков, желавших работать в «органах». У нас, в Историко-архивном, такие учились. Они приходили на экзамен, что-то бормотали, и когда окончательно выведенный из себя преподаватель говорил – что же вы совершенно не готовы? – отвечали: я же в «конторе» работаю, у меня нет времени! И получали свою четвёрку.

Те, кто только стремился работать в «конторе», не скрывали своих чувств. Никто из них не желал защищать Родину и ловить шпионов. Все они хотели хорошую зарплату, служебную квартиру и машину. И чтоб девушкам говорить: я в «конторе» работаю, так что не ломайся! А главное – это заграница. Машины, огни отелей, фунты, доллары и иены – всё, как в зарубежных фильмах. «Там девочки танцуют голые, там дамы в соболях, лакеи носят вина, а воры носят фрак»...

Как-то раз, поскольку работников «конторы» в институте было много, пришлось с ними выпивать. О чём говорили тогдашние юноши? О книгах, футболе, фильмах и девушках. Но не молодые «конторцы». У них была одна тема: деньги. За командировку туда-то – столько. Квартира такая-то – столько. В распределителе таком-то джинсы стоят столько-то. Такое-то задание – столько. А ещё два тогда, и я поеду в ГДР, и буду оттуда «Панасоники» возить!

Вот и весь патриотизм. Удивительно ли, что в августе 1991-го КГБ палец о палец не ударил, чтобы спасти советскую власть, которой он присягал?

Те, кто пошёл защищать Белый дом в августе 1991-го пошли не за демократию (мы толком не знали, что это такое), не за рыночную экономику (этого мы не знали совсем). И даже не против коммунизма, представления о котором были смутны и противоречивы (может быть, нужен новый НЭП, или «шведский социализм»?).

Те, кто тогда вышел, готовы были сражаться против осточертевшей лжи и личного бесправия. Против постоянного унижения, против вечного и необъяснимого «нельзя» и «запрещено». То есть вышли не по политическим и не по социальным мотивам, а по нравственным причинам.

Не за Ельцина. Не за «перестройку».

Мы – не рабы: вот был главный императив.

Поэтому слова, сказанные то ли Говорухиным, то ли не сказанные, или сказанные не Говорухиным – «Кто не пойдёт к Белому дому – тот г…но!» - совершенно верны. Г…но – это моральное определение.

С 1917 года нас превращали в рабов и трусов. Во многом этот эксперимент по расчеловечиванию удался. Но не полностью – те 50, 60 или 100 тысяч, которые вышли, несмотря на дождь и страх (а боялись все, и было чего бояться) – это те, которых не удалось превратить в рабов. Они (т.е. мы) не знали толком, чего хотят, и как должна выглядеть «прекрасная Россия будущего».

Но они точно знали, что не желают быть той субстанцией, что течёт по канализационным трубам.