Галина Вишневская — о советской жизни

Я работала когда-то в Усть-Янье, в Якутии. Однажды в конце 80-х поехала в командировку, оказией на служебной машине с главным санитарным врачом Усть-Янского района Шлемским (имени-отчества, к сожалению, уже не вспомню), очень порядочным и уважаемым человеком. Мы ехали по "летнику", в Усть-Куйгу.
Примерно на середине пути водитель о чем-то спросил у сидевшего рядом начальника. Тот кивнул. Машина встала на обочине, врач открыл "бардачок", достал бутылку водки, стакан и буханку серого хлеба, они a водителем вышли. Я, не понимая, что происходит, осталась в машине. Через минуту водитель подошел, сказал:
— Не бойся. Не понимаешь — зачем? А ты выйди, глянь.
Я вышла, подошла к уступу "летника", что вился по склонам сопок. На обрезе дороги уже стоял наполненный водкой стакан, сверху — буханка. А ниже дороги, вправо и влево, виднелись остатки сторожевых вышек. Была видна котловина-распадок между сопками. Через распадок шёл "зимник", по которому ездили зимой. А дальше — какие-то едва различимые белые точки. Врач сказал: это таблички. С номерами. Редко — с фамилиями: так хоронили . Их гнали из Усть-Куйги в Депутатский, 250 км. Пешком. Зимой, в минус 45. Каждый впереди себя катил автомобильную покрышку. На ночь останавливались, разжигали эти покрышки, жались к ним. Шлемский тоже был среди них, 17-летний подросток. Его отец был главным инженером завода. Им как-то дали вторую комнату, плюс к той единственной, где они жили вчетвером. А сосед по коммуналке, у которого было шестеро детей и одна комната, написал донос. Отца с матерью расстреляли, младшего 10-летнего брата отправили в детдом, а его — по этапу в Ян-Лаг. Мальчишку Шлемского заключенные постарше толкали поближе к огню, сами садились сзади, спина к спине... Утром крайних замерзших складывали в кучу, ставили таблички с номерами. Это вечная мерзлота, выкопать зимой там ничего нельзя. И этап шел дальше.
Примерно на середине маршрута, как раз где мы остановились, был стационарный лагерь. Здесь останавливались на несколько дней, чтобы конвой мог отдохнуть и смениться. Там были бараки со стенками в одну доску, и печки из бочек из-под солярки. После нескольких дней "отдыха" шли дальше. До места назначения доходила примерно четверть. Остальные так и оставались на маршруте, с табличками.
Врача спасли те, кто всеми силами толкал его поближе к огню.
Я впервые видела, как большой, сильный, мужественный, седой уже человек плакал. Рассказывал мне это все, глядя в долину, а по лицу катились слезы.
Это нельзя забывать. Те вышки у меня в памяти навсегда. Как и пересыльный лагерь Ян-Лага у посёлка Нижнеянск. С сохранившейся колючей проволокой, бараками, "буржуйками" и исписанными на всех языках стенами. С фамилиями, именами, адресами. Полустершимися.
Оттуда никто и никогда ничего не берет. Туда и не заходят. Якуты местные говорят: "Нельзя. Там много боли. Там страшно".
И мне страшно.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------

Как-то на репетиции мой партнёр отвёл меня в сторону:
— Галина Павловна, почему вы не подаёте заявления на жилплощадь? Ведь вы живëте в ужасных условиях.
— А я жду, что мне предложат.
— Сами здесь никогда ничего не предлагают. Сейчас Большой театр получил несколько квартир в высотном доме, пойдите к директору.
— Хорошо, пойду, спасибо, что сказали.
Что за страна, почему всегда надо просить, хлопотать, доставать?

Казалось бы, чего проще — плати человеку за его труд столько, сколько он стоит на деле, и он сам будет распоряжаться своими доходами, жить по своим возможностям. Да, но тогда не будет «бесплатных» квартир, «бесплатной» медицины, и ты ничем не будешь обязан советской власти, и вообще не нужна будет эта власть с миллионами партийных дармоедов, по своему усмотрению отмеривающих тебе твои потребности. От самого рождения они за тебя думают, за тебя решают, вся жизнь твоя подчинена чужой воле, и страшно то, что постепенно, с отмиранием твоих желаний и инициативы, это становится даже и удобным. Пусть конура в грязной, коммунальной квартире, но она есть и стоит дёшево, пусть плохая еда, но тоже есть, а ведь может и не быть. Живы — и слава Богу… Итак, иду к Анисимову, директору театра.
— Здравствуйте, Галина Павловна, редкая вы у нас гостья. Как поживаете? Не случилось ли чего?
Всё это — заботливо, с вниманием.
— Да нет, ничего не случилось… Мне неловко обращаться к вам с просьбой…
Подхватился весь, перебивает:
— Зарплату сейчас прибавить не можем, вот будем скоро на пенсию стариков переводить, тогда освободятся ставки.
— Да я и не прошу прибавки, у меня другое…
— Что?
— Дело в том, что я уже три года живу в очень плохих условиях — в коммунальной квартире, 35 человек, 10 метров комната на троих, через кухню ходим, с шести утра в кухне кастрюлями гремят, я не высыпаюсь перед спектаклем. Репертуар я пою очень трудный, должна быть всегда в хорошей форме… Большой театр получает сейчас несколько квартир, могу ли я рассчитывать на две комнаты — пусть в коммунальной, но не слишком населённой квартире?
Господи, как противно быть просительницей — за всю мою трудную жизнь я впервые выступаю в этой роли.
Он помолчал, потом нагнулся ко мне, внимательно, с укоризной посмотрел мне в глаза, покачал головой:
— Ай-я-яй, Галина Павловна, вот вы молодая певица, а уже у вас какие запросы! Это нескромно. У вас же есть крыша над головой. А вы знаете, в каких условиях живут у нас уборщицы и лифтëры?..
И скорбь у него в глазах — за всё человечество!
Я внутри вся окаменела, кровь горячей волной ударила в голову. Это он-то упрекает меня в нескромности запросов, имея огромную бесплатную квартиру. Вот и отдал бы её уборщице! А государственная дача, машина с шофёром да ещё пайки кремлёвские ему полагаются как директору Большого театра, где я, певица первого репертуара, не должна жить лучше уборщиц и лифтëров! Проклятье! Сидишь ты в этом кабинете как олицетворение советской власти: вот так все они радеют за народ, а кончается радение тем, что одному «из народа» — собственному сыну или дочери — строится дача или квартира за государственный счёт.
Чувствуя, как слëзы подступают к горлу, я встала и молча вышла из кабинета.
Ну, куда теперь идти? В профсоюз, в партком, в местком театра? Унижаться, плакать, обивать пороги, доказывая своё человеческое право жить не в скотских условиях. Но ведь эти государственные организации для того и существуют, чтоб защищать советскую власть от нас, надоедливых рабов. За это они получают зарплату и истово служат своим хозяевам. К ним только сунься — навалятся всей сворой и навешают на тебя такие ярлыки, что не захочешь ничего, лишь бы только оставили в покое и отстали. Чувство жгучего стыда от пережитого унижения переполняло душу, и, забившись в тёмный угол коридора, я долго стояла там, стараясь прийти в себя. Хотелось бросить всё: этот великодержавный театр, этих людей — и бежать куда глаза глядят…

ГАЛИНА ВИШНЕВСКАЯ: "ГАЛИНА.ИСТОРИЯ ЖИЗНИ."