Казаки в жизни и творчестве Пришвина

Жизнь и творчество Михаила Михайловича Пришвина неразрывно связаны с Ельцом. В этих местах он родился. Здесь длительное время жил. Между тем Елец изначально город казачий. Казаки несли здесь сторожевую (пограничную) службу.

 Предков казаков называли бродниками, поскольку они охраняли броды. Казаков-переселенцев с левобережья Днепра именовали черкасами. С XII-го века известен  Талицкий брод. Перед бродом возникло поселение Черкасы. 16 февраля 1571 года был утвержден устав сторожевой службы, в котором в частности говорилось, что станичники должны «стояти на сторожах с коней не сседая».

Ближайшими к Ельцу были епифанская, дедиловская, новосильская и мценская сторожи. Станицы менялись через 15 дней. Служба эта была нелегкая. Осенью 1592 года Посольский приказ направил в Елец местным воеводам грамоту, в которой говорилось: «И впредь бы есте из-за детей боярских и ни из-за кого крестьян на Ельце в казаки не имали…» (Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI века. МГУ. 1967. стр. 369-371). Этот документ сохранился среди приказных дел старых лет в Центральном государственном архиве древних актов в деле «О Елецких казаках и стрельцах указы, рапорты, челобитные, росписи жалованья».

В списке разных чинов людей, упоминаемых в сыскном деле времен великого князя Михаила Федоровича, фигурируют: Березников Матвей, поместный казак, Елец; Ермолин Назар, поместный казак, Елец; Демидов Иван, поместный есаул, Елец; Жиров Федор, поместный казак, Елец; Путимец Иван, поместный казак, Елец; Радионов Гаврила, поместный есаул, Елец; Сериков Иван, казачий сотник, сын боярский, Елец; Яковлев Володя, поместный казак, Елец. Потомки этих людей окружали Пришвина в его повседневной жизни. Обойти тему казачества он не мог и в своем творчестве.

В ноябре 1909 года в трех номерах «Русских ведомостей» Пришвин публикует свое произведение «Новые места» с подзаголовком «Сибирские впечатления». Вот что он в нем, в частности, пишет:

«Скоро завелась в озере рыба. Пришел русский казак и стал ловить рыбу и продавать. Богатый киргиз велел всем бедным киргизам ловить в озере рыбу и продавать одному только русскому казаку. Казак скоро разбогател. Богатый киргиз и русский казак стали друзьями, пили часто кумыс и резали баранов и жеребят.

-         Русские не едят жеребят!

-                Этот казак ел жеребят и очень хвалил. Пришли два русских переселенца… Русский казак перестал ходить к богатому есть жеребят и баранов и пить кумыс. Русский казак стал заступаться за переселенцев. Богатый киргиз поехал к начальнику и давал ему пять тысяч. Начальник приехал сгонять переселенцев.

-                Начальник взял деньги? Может ли быть?

-                Да, это может быть. Начальник взял деньги. Но переселенцы не пошли. Начальник бранился. Переселенцы пожаловались старшему. Старший сказал: «Спасибо, братцы!» – и прогнал младшего начальника».

Казак в этом эпизоде выступает как человек предприимчивый, способный перенимать обычаи местного населения. В то же время он патриот своей Родины, защитник соотечественников. Идеалы казачьего народа, казачьи обычаи и традиции для него значат безусловно больше, чем сиюминутная выгода. Здесь не названо имя казака. Но это именно типичный образ, олицетворяющий собой всех тех казаков, что завоевали Сибирь. Именно такими, по всей видимости,  были и атаман Ермак, и первопроходцы Ерофей Хабаров, Василий Поярков и Семен Дежнев, путешественник потомок запорожского казака Корнилы Паровальского генерал-майор Николай Пржевальский, другой потомок казаков этнограф Николай Миклухо-Маклай.

Пришвин видел в своих героях не только положительные черты, говорил он и о тех моментах, которые его тревожили. В тех же «Русских ведомостях» в работе «О двух крайностях» в главке «О смирении» он рассказал о том, чему сам был свидетелем:

« – А вы – подкидыши! – заревели смиренные. – У вас ни отцов, ни матерей нету.

Потом начался шум невообразимый: кто-то кого-то обвинял в разгроме женской гимназии, кто-то настойчиво доказывал незаконнорожденность Сергея Ивановича, и тот обещался «смазать»: «Молчи, - смажу! Замолчи, - смажу!»

С изумлением следил я за спором, стараясь понять, как слово «смирение» и даже «христианское смирение» могло вызвать подобные страсти. Мне припомнился спор в Петербурге в одной из фракций Религиозно-философского общества. Помню, читался доклад о «совлечении и нисхождении». Мысль докладчика состояла в том, что русский народ, воспитанный православной церковью, стремится не к земной жизни, материальной, а к духовной, небесной, достигая этого упрощением своей жизни («нисхождением и совлечением»). Развивая эту мысль, докладчик приходил к тому заключению, что русский народ, воспитанный православной церковью, выработал в себе пассивное отношение к общественности, гражданственности и что в конце концов придут некие и поработят этот пассивный народ».

Доверчивость, свойственная русским и казакам, как части русского народа, не всегда приводит к добру. К этой мысли приходит читатель, ознакомившись с процитированным  отрывком. Пришвин не навязывает своего мнения. Он излагает факты. И они убеждают.

Михаил Михайлович много думал о национальном русском характере, о его сущности,  связи с природой, о том, как он отображается в отечественной литературе… В книге «Дорога к другу» в главке «Художественный образ» есть такие рассуждения:

«У Толстого дядя Ерошка получеловек, полузверь, эпизодическая фигура, приближающая к нам природу Кавказа… То же самое чувство природы с концентрацией его в получеловеке было и во мне при изображении Севера…»

И еще: 

«Вероятно, так и весь русский «мужик» во всей русской литературе был в таком же соотношении к действительному, как у Толстого Ерошка, у Арсеньева Дерсу, у меня мой помор в «Колобке» и, наверно, много других…»

Однако дело в том, что Ерошка отнюдь не мужик.

Это настоящий потомственный казак из замечательной повести Льва Толстого «Казаки». Но было время, когда само слово «казак» было запрещено. Тем не менее, для Пришвина именно казак Ерошка олицетворяет собой всю необъятную великую Россию.

Подсознательно, неосознанно, подспудно  Пришвина задевало и интересовало, не смотря на насаждавшееся властями расказачивание, творчество именно тех писателей, которые имели казачье происхождение, или, так же, как и он, жили часть своей жизни в казачьих местах. В книге «Раздумья» в главке «Молодым» он пишет:

«Паустовский написал повесть «Преодоление времени», под чеховскую «Степь». Опыт очень интересный: внимательное разглядывание мелочей жизни  в добром расположении к человеку, оказывается, дает материал, который писатель может преподать читателю почти без всякого обмана.

Можно сюжетом объединить предметы, а можно просто любовью родной земли и людей, как сделал это Чехов в «Степи». Паустовский это и подхватил у Чехова.

Не на сюжете надо стоять, конечно, но сюжетом надо пользоваться.

Вот хорошо бы об этом написать, с целью показать молодым возможность всякой литературы, независимой от сюжета».

Здесь надо сказать, что предки Антона Чехова были  донскими казаками, жили на Верхнем Дону. А Константин Паустовский в очерке «Коротко о себе» сообщал: «Отец происходил из запорожских казаков…» Не мудрено, что и того, и другого привлекала  тема казачьей степи. А вслед за ними и сам Пришвин, оказывается, мечтал написать что-то свое о степи… Ведь степь начиналась недалеко от Ельца… Там текли чистые реки. Там все дышало волей, свободой. В своих дневниках 3 апреля 1918 года Михаил Михайлович писал: «В природе русской мне больше всего дороги разливы рек – в народе русском его подъем к общему делу – и как бывало на покосах. И в первое время войны, и в первые дни революции». 

Дух свободы всегда жил в душе писателя. Именно этот дух свойственен и казакам. Особенно ярко проявился он во время казачьих восстаний под руководством Степана Разина, Емельяна Пугачёва и Кондратия Булавина. Свобода – прежде всего! Ради нее идут на смерть. Ради нее жертвуют всем.

25 декабря 1918 года, будучи в Ельце, Пришвин записал в своем дневнике:

«Я всегда чувствовал безнадежную серость русской жизни. Пусть все гибнет, что подлежит гибели и что хочет гибнуть, это гибнет частное, я отделяюсь от него и прославляю жизнь. Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы остаться свободным, а свободу я понимаю как возможность быть в себе…»

Сложные события пережил писатель во время Гражданской войны. В цикле очерков «Слепая Голгофа» в «Рассказе из своей жизни» («Охота за счастьем») он писал:

«Предел этой жалкой жизни поставлен был нашествием Мамонтова. Полководец опустошил город Елец своими казаками и киргизами, как в старые времена он не раз был опустошаем татарами. Сколько надежд у обывателей связывалось с ожиданием Мамонтова, и как быстро, в первый же час вступления казаков в город, надежды эти рухнули.

В этот день было порядочное избиение казаками евреев. Вместе с евреями погибло столько же русских брюнетов, и я спасся одним веселым чудом, которое создает иногда душа даже труса в последний момент расставания с жизнью.

Нашествие Мамонтова было пределом моего так называемого несчастия».

Казаки арестовали Пришвина, заподозрив в нем одного из тех, кто пришел к власти после октября 1917 года. Но когда он сказал: «Я русский писатель…»  и показал свою рукопись… его тут же отпустили на все четыре стороны. Слова «русский писатель» были тем паролем, который открывал сердца казаков, спасал в самой сложной ситуации! Мамонтовцы не тронули никого в Засосненской части Ельца, где жили потомки казаков. Вместе с ними ушла на Нижний Дон большая часть жителей слободы Аргамачьей. Даже спустя долгие годы здесь жила память о принадлежности елецких родов к казакам.

Как зеницу ока всю свою жизнь Пришвин хранил те рукописи, что предъявил казакам в качестве доказательства своей причастности к писательскому труду. 23 октября 1941 года он записал в дневнике:

 «Знаменитые свои тетрадки, спасенные из пожара в Брыни, решившие судьбу мою во время Мамонтова в Ельце, теперь я заклеил в резиновые мешки».

Тема казачества, казачьих писателей возникала в жизни Пришвина вновь и вновь, несмотря на пережитые в Ельце во время Гражданской войны неприятности. 11 марта 1942 года в дневнике писателя появляется запись:

«Метель. Машина застряла в Переславле. Читал Шолохова фельетон «На юге». Редкостный честный писатель; читал, будто от приятеля письмо получил».

Между тем, автора «Тихого Дона» собратья по перу не всегда оценивали объективно. Зачастую ревновали к его славе. Пришвин не принадлежал к числу хулителей  донского златоуста. Он не принял никакого участия в модном тогда расказачивании. И это нам о многом говорит.

…М.М. Пришвин жил в непростое время. После 1937-го и 1938-го годов крайности Гражданской войны воспринимались совсем иначе. Люди  в то время жили в постоянном шоке и страхе. Вот почему Михаил Михайлович писал своему далекому адресату:

«…Вы  должны усвоить крепко-накрепко: никому никогда во время приступа «тоски» не открываться, а создать особую предохранительную гигиену (систему охраны внутренней творческой личности)».

Надо отметить, что Пришвин задолго до пика репрессий провидел ход развития событий. 22 июля 1935 года он писал:

«Самая опасная охота на диких зверей является лишь забавой детей старого возраста. Единственно опасным для всех зверем, на которого нет охоты и выходят на которого лишь поневоле, - это зверь, обитающий в человеке.

Множество людей, сами того не зная, живут только страхом этого зверя, ненависти к нему, презрения, но еще большее множество при каждом удобном случае сами обращаются в такого же зверя».

В те годы ужас довлел над всей страной. Ни за что ни про что были уничтожены миллионы людей. Пришвин остался жив в этой критической ситуации… Но и он заплатил свою цену. Книга о свободе, о казачьей воле, о степи так и осталась ненаписанной…