Бутовский полигон - наша Русская Голгофа

В Древней Церкви кровь мучеников воспринималась как живительное семя, из которого произрастает настоящая христианская жизнь. И это — вовсе не красивая аллегория: их подвиг был подражанием Христу, и неспроста на гробах мучеников и совершалась Божественная Евхаристия. В сознании ранней Церкви мученики вовсе не были «жертвами» кровавых репрессий со стороны безбожных гонителей: они были победителями, и рождали не жалость и сострадание, а восхищение мужеством и верностью Христу.

Так ли мы смотрим сегодня на наших, родных новомучеников? Едва ли. Нам почему-то как-то неловко с этими новопрославленными святыми: умом понимаем, что они заслуживают великой чести — а на практике получается, что мы и не знаем толком, что делать с их памятью. Неудобные они какие-то. Неформатные. То ли дело новоявленные чудотворцы и блаженные: сюда народ идёт потоком, акафистный глас не умолкает, и ни у кого не возникает даже сомнения в том, что здесь — какое-то парадоксальное смещение акцентов: чудотворцев — единицы, а новомучеников — тысячи и тысячи.

Конечно, эту «неловкость» с новомучениками можно понять: ведь среди тех, кто сбрасывал колокола, подписывал расстрельные приговоры, а то и просто не торопился воспротивиться закрытию приходского храма — в котором был когда-то крещён и венчан — скорее всего, были и наши с вами родственники. Неужели генетическая память настолько сильна? Но до тех пор, пока своим пристальным вниманием к новомученикам мы не отстранимся от этих жутких страниц нашей истории, не осудим предательство, косность, животный страх тех, кто отступил от веры — мы так и будем оставаться пусть невольными и молчаливыми, но все же соучастниками преступлений наших предков.

У человеческой памяти есть удивительно свойство — избирательность. И то, как мы избирательно забываем, позволяет поставить достаточно точный диагноз нашему состоянию. Дерзну предположить: если мы не знаем, к чему должна подвигнуть нас память новомучеников, это может свидетельствовать о том, что внутри всё еще продолжает бродить хронический испуг перед страшной силой мира сего — перед его «мерзейшей мощью», которая может перемолоть любого: только одних — в чистейшую муку для Тела Христова, а других — просто раздавить и уничтожить — и физически, и морально. И, положа руку на сердце, мы не вполне понимаем, где мы можем оказаться, если — не приведи Господь! — совсем недавний сценарий гонений снова повторится.

Не поэтому ли — «на всякий случай» — мы и пытаемся «не переусердствовать» с почитанием новомучеников — а вдруг наше публичное осуждение гонителей кого-то заденет, кто по сей день грустит по славным годам советского прошлого? Разве где-то в глубинах подсознания мы не начинаем выискивать возможность — так, «на всякий случай» — куда-нибудь «схорониться», вжаться в стенку, стать прозрачными и незаметными — а вдруг да и мимо пронесется, не заметит, не затронет?

И всё это — естественно, вполне искренне и неосознанно?

Особенно контрастно ситуация с почитанием новомучеников выступает на фоне ветеранов Великой Отечественной Войны. Они для народа — очевидные герои. И когда видишь на машине «Спасибо деду за победу!» — понимаешь, что это — от души. Эта благодарность за то, что они — выстояли, смогли, не сломались — висит георгиевскими ленточками на рюкзаках и сумках, да и не только: каких сегодня способов не придумает наш современник, когда его что-то цепляет!

А вот почему нас по сей день память новомучеников не особо-то задевает — вопрос открытый. Быть может, мы сегодня настолько изнежены, избалованы комфортом и игом потребления — в том числе, и внутри церковной жизни — что само понятие войны — и подвига — способно вызывать лишь негативные эмоции?

Однажды, в день памяти священномученика Мирона (Ржепика), последнего настоятеля Пятницкого храма до его закрытия в 1928 г., с какой-то особой остротой почувствовалась глубинная внутренняя неправильность нашего отношения к новомученикам и исповедникам Российским. Формально — да, они прославлены, да, кому-то из них даже написаны службы, их имена включены в обязательное поминовение в ряду великих святых Православной Церкви — но при всём этом, положа руку на сердце, они почти не интересны большинству церковного народа. Странно ли это? Ещё как!

Но как же быть тогда с категоричным утверждением святых отцов, что кто не в борении — тот не со Христом? И что тогда делать с апостолом Павлом — вместе с его излюбленной военной риторикой — все эти «шлемы спасения», «брони праведности», «мечи духовные»? Неужели мы и правда — совсем уже не бойцы? Слишком нежны и избалованы, и слишком любим болеть простудой — которой в окопах, увы, никто не болеет? Откуда у нас этот «духовный астигматизм» — когда очевидная святость новомучеников, прямо перед нами, перед нашим носом — почему-то размывается и ну никак не оказывается в фокусе? А может, мы всё еще настолько сращены с той самой системой, которой наши новомученики противостояли до крови — и победили её? И вызов их к нам — слишком резок для нашего миролюбивого и политкорректного слуха?

Пока здесь — одни вопросы. Ответы — в глубине. На которую — хотим мы, или не хотим — а спускаться придётся. Впрочем, этот процесс уже запущен — неспроста совсем недавно была создана специальная комиссия при Святейшем Патриархе по увековечению памяти новомучеников. Но пока не начнётся движение навстречу, снизу — никакая комиссия не в состоянии будет изменить привычную и давно наезженную колею приоритетов церковной жизни.

Дай Бог, чтобы я оказался неправ. Чтобы та самая «советскость», в которую ну никак не вмещается почитание новомучеников, оказалась не более чем фантомной болью души — когда-то неизбежно проходящей. Чтобы наши новомученики в сознании церковного народа стали не жалкими «жертвами репрессий», а нашими славными и любимыми героями. Чтобы вернулись они из-за границы реальной церковной жизни в её сердцевину — туда, где они и должны быть."