Читая Солженицына: "Счастливое детство"

Даже в популярных юридических лекциях - Таллин, 1945 год, - говорили так. Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й статье - уж это, очевидно, рекорд! Иногда посадка ребёнка для приличия откладывалась, но всё равно настигала отмеченного. Вера Инчик, дочь уборщицы, вместе с двумя другими девочками, всем по 14 лет, - узнала (Ейск, 1932 г.), как при раскулачивании бросают малых детей - умирать. Решили девочки ("как раньше революционеры") протестовать. На листках из школьных тетрадей они написали своим почерком и расклеили по базару, ожидая немедленного всеобщего возмущения. Дочь врача посадили, кажется тотчас. А дочери уборщицы лишь пометили где-то. Подошел 1937 г. - и арестовали её "за шпионаж в пользу Польши".

Где, как не в этой главе, помянуть и тех детей, кто осиротел от ареста своих родителей?

Еще счастливы были дети женщин из религиозной коммуны под Хостой. Когда в 1929 году матерей отправили на Соловки, то детей по мягкости оставили при домах и хозяйствах. Дети сами обхаживали сады, огороды, доили коз, прилежно учились в школе, а родителям на Соловки посылали отметки и заверения, что готовы пострадать за Бога, как и матери их. (Разумеется, Партия скоро дала им эту возможность.)

По инструкции "разъединять" сосланных детей и родителей - сколько этих малолеток было еще в 20-е годы (вспомним 48 процентов)? И кто нам расскажет их судьбу?..

Вот - Галя Бенедиктова. Отец её был петроградский типограф, анархист, мать - белошвейка из Польши. Галя хорошо помнит свой шестой день рождения (1933), его весело отпраздновали. На другое утро она проснулась - ни отца, ни матери, в книгах роется чужой военный. Правда, через месяц маму ей

вернули: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там

жили семьей, но не дожили трёх лет сроку: арестовали снова мать, а отца

расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. А Галю забрали в детдом в

монастыре под Тобольском. Обычай был там такой, что девочки жили в

постоянном страхе насилия. Потом перевелась она в городской детдом. Директор

внушал ей: "Вы дети врагов народа, а вас еще кормят и одевают!" (Нет, до

чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как волчонок. В 11 лет

она была уже на своём первом политическом допросе. - С тех пор она имела

червонец, отбыла впрочем не полностью. К сорока годам одинокая живёт в

Заполярьи и пишет: "Моя жизнь кончилась с арестом отца. Я его так люблю до

сих пор, что боюсь даже думать об этом. Это был другой мир, и душа моя

больна любовью к нему..."

Вспоминает и Светлана Седова: "Никогда мне не забыть тот день, когда все наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный дождь. С шести лет я была "дочерью изменника родины" - страшней этого ничего в

жизни быть не может".

Брали их в приёмники НКВД, в СПЕЦдома. Большинству меняли фамилии, особенно у кого громкая (Юра Бухарин только в 1956 году узнал свою истинную фамилию. А Чеботарев, кажется, и не громкая?). Вырастали дети вполне очищенными от родительской скверны. Роза Ковач, уроженка Филадельфии, малышкой привезенная сюда отцом-коммунистом, после приемника НКВД попала в войну в американскую зону Германии - каких только судеб не накручивается!

- и что ж? Вернулась на советскую родину получить и свои 25 лет.

Даже поверхностный взгляд замечает эту особенность: детям - тоже сидеть, в свой черед отправляться и им на обетованный Архипелаг, иногда и

одновременно с родителями. Вот восьмиклассница - Нина Перегуд. В ноябре

1941 года пришли арестовывать её отца. Обыск. Вдруг Нина вспомнила, что в печи лежит скомканная, но не сожженая её частушка. Так бы и лежать ей там, но Нина по суетливости решила тут же её изорвать. Она полезла в топку, дремлющий милиционер схватил её.

И ужасающая крамола написанная школьным почерком, предстала глазам чекистов:

В небе звёзды засияли,

Свет ложится на траву,

Мы Смоленск уж проиграли,

Проиграем и Москву.

И выражала она пожелание:

Чтобы школу разбомбили,

Нам учиться стало лень.

Разумеется, эти взрослые мужчины, спасающие родину в глубоком тамбовском тылу, эти рыцари с горячим сердцем и чистыми руками, должны были пресечь такую смертельную опасность.3 Нина была арестована. Изъяты были для следствия её дневники с 6-го класса и контррреволюционная фотография: снимок Варваринской уничтоженной церкви. "О чём говорил отец?" - добивались рыцари

с горячим сердцем. Нина только ревела. Присудили ей 5 лет и 3 года поражения в правах (хотя поразиться в них она еще не могла: не было у неё еще прав).

В лагере её, конечно, разлучили с отцом. Ветка белой сирени терзала её: а подруги сдают экзамены! Нина страдала так, как по замыслу и должна страдать преступница, исправляясь: что сделала Зоя Косьмодемьянская, моя ровесница, и какая гадкая я! Оперы жали на эту педаль: "Но ты еще можешь к ней подтянуться! Помоги нам!"

О, растлители юных душ! Как благополучно вы окончите вашу жизнь! Вам нигде не придется, краснея и коснея, встать и признаться, какими же вы помоями заливали души!

А Зоя Лещева сумела всю семью свою превзойти. Это вот как было. Её отца, мать, дедушку с бабушкой и старших братьев-подростков - всех рассеяли

по дальним лагерям за веру в Бога. А Зое было всего десять лет. Взяли её в

детский дом (Ивановская область). Там она объявила, что никогда не снимет с

шеи креста, который мать надела ей при расставании. И завязала ниточку узлом

туже, чтобы не сняли во время сна. Борьба шла долго, Зоя озлоблялась: вы

можете меня задушить, с мертвой снимите! Тогда, как не поддающуюся

воспитанию, её отослали в детдом для дефективных! Здесь уже были подонки,

стиль малолеток худший, чем описан в этой главе. Борьба за крест

продолжалась. Зоя устояла: она и здесь не научилась ни воровать, ни

сквернословить. "У такой святой женщины, как моя мать, дочь не может быть

уголовницей. Лучше буду политической, как вся семья".

И она - стала политической! Чем больше воспитатели и радио славили Сталина, тем верней угадала она в нём виновника всех несчастий. И,

неподдавшаяся уголовникам, она теперь увлекла за собою их! Во дворе стояла

стандартная гипсовая статуя Сталина. На ней стали появляться издевательские

и неприличные надписи. (Малолетки любят спорт! - важно только правильно их

направить.) Администрация подкрашивает статую, устанавливает слежку,

сообщает и в МГБ. А надписи все появляются и ребята хохочут. Наконец, в одно

утро голову статуи нашли отбитой, перевёрнутой и в пустоте её - кал.

Террористический акт! Приехали гебисты. Начались по всем их правилам допросы и угрозы: "Выдайте банду террористов, иначе всех расстреляем за террор!" (А ничего дивного, подумаешь, полторы сотни детей расстрелять! Если б Сам узнал - он бы и сам распорядился.)

Неизвестно, устояли бы малолетки или дрогнули, но Зоя Лещева объявила:

- Это сделала всё я одна! А на что другое годится голова папаши?

И её судили. И присудили к высшей мере, безо всякого смеха. Но из-за недопустимой гуманности закона о возвращенной смертной казни (1950), расстрелять 14-летнюю вроде не полагалось. И потому дали ей десятку (удивительно, что не двадцать пять). До восемнадцати лет она была в обычных лагерях, с восемнадцати - в Особых. За прямоту и язык был у неё и второй

лагерный срок и, кажется, третий.

Освободились уже и родители Зои и братья, а Зоя всё сидела.

Да здравствует наша веротерпимость!

Да здравствуют дети, хозяева коммунизма!

Отзовись та страна, которая так любила бы своих детей, как мы своих!

А.И. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ