В монастырских тюрьмах Российского царства⁠⁠

Многие авторы, раскрывающие состояние церковно-пенитенциарной системы России XIX - начала XX века, видели её взаимосвязь с развитием общей стратегии государственной политики в области укрепления законности и правопорядка.

Монастырские тюрьмы уже современники воспринимали как печальную и мрачную аномалию, несовместимую с областью веры и религиозных убеждений.

Как отмечало большинство современников, церковные наказания сохранялись долгое время только в России, тогда как в других государствах они давно утратили свою жизненную силу. Их наличие является неудивительным, так как они были в те моменты государственной жизни народов, когда отношения между государством и Церковью не были ещё основательно выяснены. Это то время, когда уголовными кодексами были священные книги; когда две власти: и светская, и церковная находились в совершенном слиянии, и когда Церковь за грехи карала уголовными мерами [9, с. 141].

Узниками монастырей могли стать духовные или светские лица, насильственно ссылающиеся в монастыри на постриг, на смирение среди братии или же для заточения в качестве «колодников» или «арестантов».

Уже в XVIII веке был определён полный перечень преступных деяний против веры и нравственности, за которые полагалось такое тяжёлое наказание. К ним относились: богохульство, церковный мятеж, совращение лиц в другую веру и вероотступничество, раскол, государственная измена и ересь, уклонение от исполнения общих постановлений Церкви, волшебство и суеверия, святотатство, разрытие могил, лжеприсяга и другие отступления в религиозной деятельности [6, с. 283].

Основными целями заточения были: лишение свободы, лишение возможности распространять свои заблуждения, исправление и раскаяние. При этом нужно отметить, что никто из узников не оставил описания своих страданий и мученичества, так как в инструкциях к настоятелям по их содержанию указывался запрет на предоставление им чернил, карандашей и бумаги, чтобы «никаких писем они никому не писали, ни под каким предлогом» [7, с. 23].

Число духовных лиц, ссылающихся в монастыри, не было значительным. Чаще всего их направляли в дальние монастыри за провинности для исправления. Наибольшее число узников составляли «колодники» и «арестанты», среди которых были дворяне, офицеры, чиновники, канцеляристы, солдаты, купцы, однодворцы, мещане, крестьяне.

Меньше было духовных лиц, которых воспринимали как раскольников, еретиков или сектантов.

В России XIX века ввиду такой широкой практики сформировался целый ряд монастырей, имеющих региональную специфику, выражавшуюся в сложных природных условиях и отдалённом положении обители. Они воспринимались обществом как тюрьмы и обладали арестантскими отделениями в структуре. Мужчины содержались в Соловецком монастыре, Суздальском Спасо-Евфимиеве монастыре, Сийском монастыре на Северной Двине, Спасо-Прилуцком монастыре у Вологды и др. Среди женских монастырей такую специфику имели Суздальский Ризоположенский монастырь, Суздальский Покровский монастырь, Каширский монастырь Тверской губернии, Енисейский Рождественский монастырь и др.

Эти монастыри, как крепости, окружались массивными каменными стенами с часовыми солдатами. Ворота крепостей не открывались без особого разрешения, или как ранее говорили применительно к должности, «не открывались без благословения отца архимандрита - настоятеля монастыря, который являлся одновременно и комендантом крепости» [Там же, с. 13]. Все монастырские тюрьмы находились вне всякого контроля со стороны судебных и тюремных учреждений, состояли в полном и единоличном заведовании коменданта-настоятеля [Там же, с. 85].

Если рассматривать наиболее крупные монастыри, как, например, Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь, то число заключённых в определённые периоды доходило до 100 человек, только четвертая часть из которых могла состоять из духовных лиц. При этом исключений не было ни по возрасту, ни по полу и положению, так как ссылали за правонарушение.

Относительно точные данные о числе ссыльных по монастырям, их условиях содержания стали известны к началу XX века, ранее эта информация была закрытой. Только в 1880 году, ввиду краткосрочного послабления в прессе при Лорис-Меликове, появилась возможность большому кругу лиц узнать об истинном положении дел.

Ссыльные особым способом доставлялись в монастырь. Иногда передавались по этапу, но чаще сначала их принимал губернатор, на чьей территории находилась обитель. Далее уже губернатор передавал ссыльного настоятелю. Приезжая в монастырь, жандармы или полицейские, которые сопровождали арестанта, представляли его и инструкции по его содержанию принимавшему архимандриту. Затем он выдавал особую квитанцию-расписку. Содержание этого документа примерно было одинаковым во всех монастырях. К примеру, «доставленный во вверенное мне управление - Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь к содержанию в крепостном арестантском отделении арестант (такой-то) от сопровождающих (таких-то) жандармской команды унтер-офицера (такого-то) и рядового (такого-то) в означенном монастыре сего года и числа, мною благополучно принят, в чём им, унтер-офицеру (такому-то) и рядовому (такому-то), за подписью моею, с приложением монастырской казённой печати, квитанция сия и дана» [Там же, с. 65]. Потом настоятель приказывал обыскать арестанта, изымая все личные вещи и деньги, выдавая только самое необходимое. Личное имущество арестантов находилось на хранении у настоятеля. Далее ссыльного направляли в каземат.

Достаточно часто узники поступали анонимно, без указания имени и принадлежности к сословию, но со строгими установками по содержанию. Даже родственники не могли проследить за судьбой узников, потому что они поступали тайно под ответственность настоятеля монастыря. Николай I был большим сторонником монастырского заточения, но наибольшего развития в России оно достигло к 50-60-м годам XIX века, и до начала XX века эта средневековая форма наказания держалась на том же уровне.

Содержание узников было тяжёлым, но желающих совершить полное раскаяние через чистосердечное отречение от всех еретических заблуждений было мало.

В заключение попадали люди, всецело убеждённые в правоте своих взглядов, поэтому они предпочитали завершить свои дни в неволе, а не признать ложью всё то, во что верили.

И даже ежедневные увещевания и проповеди духовников не приводили к желаемым результатам.

На территории монастырей и за их пределами было много могил без крестов, без плит и без всякой надписи, по которой близкие могли найти дорогого человека. Если уходил из жизни какой-либо идеолог раскола, остававшийся верным своим убеждениям, то его хоронили отдельно от прочих.

Настоятели монастырей стремились использовать все средства, чтобы скрыть место его погребения и тем самым предупредить дальнейшую возможность различного паломничества из числа их последователей и почитателей. Захоронение проходило рано утром, тайно, вне стен монастыря. Закапывали без особых почестей, без церковного пения и ладана, без опознавательных знаков и возвышений, в уровень с поверхностью земли. Так, например, были похоронены Максим Рудометкин, основатель секты кавказских прыгунов, декабрист князь Фёдор Петрович Шаховской (но в дальнейшем с памятной плитой), предсказатель монах Авель и другие [8, с. 43].

Ввиду трудных почв (песка или булыжников) и сложных погодных условий для захоронений в холодное время года возникала некоторая региональная специфика. К примеру, в Соловецком монастыре всегда было несколько заранее подготовленных ям для могил, которые предусмотрительно подготавливались узниками по благословлению настоятеля.

В допетровский период заточение в монастырской тюрьме могли присудить только царь, патриарх, митрополит или архиерей.

В XIX веке поступали арестанты на основании временных распоряжений Тайной розыскных дел Канцелярии или по окончательным резолюциям Святейшего Синода.

С 1835 года, ввиду различных нарушений, основанием для ссылки могло быть только Высочайшее повеление [3, № 11, с. 340]. Но в качестве отбывающих наказание в этот период уже были узники, направленные разными правительственными учреждениями, к которым относились и Святейший Синод, и Комитет министров, и Сенат, и Главный штаб, и даже лица по «секретному отношению из губернаторского правления» [7, с. 22].

Были случаи, когда настоятели монастырей сами становились инициаторами заключения в монастырь. Так, Иван Бураков был заключён в Соловецкую тюрьму за отступление от православия и переход в раскол [Там же, с. 82] по донесению настоятеля Соловецкого монастыря.

Устройство помещений, в которых содержались узники, только по указаниям настоятелей монастырей могло меняться и модернизироваться.

К примеру, в историческом очерке М. А. Колчина отмечалось, что первоначальный устроитель казематов в крепостных стенах Соловецкого монастыря, монах Трифон, немало поработал, чтобы заключённые не могли выйти из «молчательных келий», а «свет Божий только украдкою входил бы в эти гробы для живых людей». Это были «особые уединённые места» для людей, которых желали поместить так, чтобы «о них ухо не слышало и глаз не видел» [3, № 10, с. 51, 56]. Коменданты монастырской крепости с «великим бережением» должны были организовать охрану для данных лиц.

Подначальные лица запирались или замуровывались в казематы, к которым приставляли особого солдата-сторожа, наблюдавшего и следившего, чтобы не было у арестантов с кем-то общения устного или письменного.

Некоторые ссыльные были особо опасны, по мнению начальства, и из-за боязни их влияния на сторожа допускался дополнительный надзор от назначенного монаха. Кроме этого, к заключённому настоятель монастыря приставлял и духовника-священника, который занимался увещеванием.

Любые тексты проповедей или увещевания контролировались также настоятелем и соборными старцами.

Только настоятелю монастыря разрешалось при особых обстоятельствах посещать заключённого, сообщая высшему начальству о его поведении. Также только с разрешения настоятеля могли исповедовать и приобщать к святым таинствам узника, но чаще всего это делалось перед смертью или по его особой просьбе. В печати фиксировались иногда и случаи, когда ярые раскольники и еретики (как, например, сектант Фёдор Ковалёв) принимали Православие и отпускались, что происходило только через прошение Синоду от настоятелей монастырей, но это информация уже начала XX века [7, с. 19].

Земляные тюрьмы, которые считались самым тяжким наказанием, по указу Святейшего Синода всё же были замурованы в монастырях к середине XVIII века. Их заменили на особые места для узников, «чтобы не они не могли и их никто не мог видеть» [Там же, с. 39].

Такие уединённые казематы иногда охранялись особой стражей и обустраивались по предварительно составленному плану, утверждённому высшим начальством.

Большая часть тюремных помещений в XIX веке представляли собой тёмный, длинный коридор, с затхлым запахом, по бокам которого были входы в небольшие арестантские чуланы. Содержание арестантов было разным, в зависимости от степени нарушения и приложенной инструкции.

Остальная часть помещения обычно принадлежала солдатам и стрельцам, а иногда и особым воинским командам. В этих коридорах они жили, ведя караульную службу. В некоторые годы число охраны достигало до 50 человек солдат и одного обер-офицера. Такая близость к арестантам могла привести к дружбе, но чаще приводила к многочисленным неприятным столкновениям между ними. Настоятели монастырей своим авторитетом старались устранить эти разногласия, но и параллельно способствовали обустройству отдельной территории для охраны. Так, например, в 1842 году по просьбе архимандрита Илария Соловецкого монастыря солдат и офицеров перевели в подстроенные особые казармы с решётками на окнах [3, № 10, с. 55]. В любом случае летом надзор был строже, а зимой сама природа становилась препятствием для узников. Именно исключительные климатические условия северных монастырских тюрем: постоянные туманы, длительные полярные ночи, бесконечные суровые зимы, морозы, тьма и мрак окружали заключённых, томившихся в сырых и душных казематах десятки лет.

Рядовые колодники могли размещаться в общих казематах по два человека, но старались свести людей, чьи взгляды на веру не совпадали. С начала XIX века места заключений стали значительно лучше. Узников переводили из сырых казематов в новые, более сухие и светлые. Днём они могли быть в общих коридорах, часто обсуждая вопросы веры, иногда даже в драке.

Большое значение имели разряды по степени наказания.

Одни сидели в ручных и ножных кандалах, которые приковывались на цепь к стене.

Другие лица носили оковы на руках и ногах или только на ногах, некоторые содержались без оков. Большая часть колодников была задействована настоятелем в работах для нужд монастыря, род деятельности которых изначально фиксировался в инструкциях. Распространёнными работами были труд на кухне, заготовка дров, воды и пр.

Для трудных работ давали отдых на несколько часов. Если человек плохо работал и ленился, то по усмотрению настоятеля могли «смирять по монастырскому обычаю нещадно» [Там же, с. 61], сажая на цепь, наказывая плетьми и батогами.

Самым лёгким из наказаний были сотни поклонов после тяжёлого 18-ти часового рабочего дня. Многое относительно строгости или же слабости содержания узников зависело от настоятеля монастыря, который был единственным начальником и комендантом для всех находящихся в крепости. Именно личностные качества настоятеля влияли на меры воспитательных работ, которые порой доходили до различных «изощрённых форм» [10, с. 123].

После окончания вечерней службы узников отводили в казематы. Положение узников, не назначаемых на работы, было ещё худшим: они годами сидели в сырых, тёмных и душных чуланах без дела. Для чтения настоятели иногда предоставляли арестантам молитвенники или произведения старцев, но разговаривать с ними запрещалось.

Стражи, а иногда и сами настоятели всё же могли общаться с узниками, нарушая инструкции.

Настоятели могли разрешить некоторые виды работ выполнять и в казематах: ремонт вёдер, починка обуви или одежды. Эти работы были и для братии монастыря, и для частных лиц, что могло приносить прибыль. Лучшим было положение лиц, которых ссылали для смирения и строгого смотрения за ними. Они наравне с братией должны были трудиться по приказу настоятеля, но если они были обеспеченными и знатными, то могли и откупиться от тяжёлых работ. Однако если в инструкциях по их содержанию были прямые указания относительно строгости или рода выполняемых работ, то милость местного настоятеля, деньги или знаменитое происхождение узника не могли избавить его от работ.

При добрых, гуманных настоятелях жизнь относительно свободных для перемещений арестантов была легче. Их могли водить в церковь по праздникам, предоставляли возможность мыться в банях. Они самостоятельно ходили на кухню за едой или за водой, по территории и вне стен монастыря. Иногда разрешались даже небольшие прогулки. Но всё это было в зимнее время, когда отсутствовали паломники или кто-то ещё из посторонних людей. Летом ссыльные могли только рано утром сходить в баню, когда не было народа.

Если настоятели были суровые, то и положение арестантов делалось невыносимым. Они находились в душных казематах и не выпускались даже по естественным нуждам, тем более - на прогулки. Их хуже кормили (только хлеб и вода), строже относились охранники и т.д.

Один из ярких примеров строгости содержания арестантов был в Соловецком монастыре 1830-х годов при архимандрите Досифее Немчинове.

По воспоминаниям арестанта-священника Лавровского, жизнь при этом настоятеле стала несносной. Арестанты находились полностью закрытыми в душных и маленьких казематах по двое. Разные представления о вере у сектантов, содержащихся вместе, делали их существование хуже, чем одиночное содержание.

Только один раз в день они могли очистить судна в нужных местах.

Самую большую радость испытывали от мягкого хлеба, который был редкостью. Запрещалось освещать каземат, поэтому зимними вечерами ели на ощупь.

Жалобу на настоятеля написать было нельзя, так как вся документация проходила через него. Было развито шпионство за всеми, и каждый поступок становился известным настоятелю.

Так, Досифей перехватил письмо, написанное на имя старообрядческого епископа Геннадия, с содержанием «Г. I. Х. С. Б. П. Н.». Он написал донесения начальству о секретном послании. И хотя выяснилось, что это было безобидное «Господи Исусе Христе Сыне Божий, Помилуй Нас», настоятель показал начальству свою бдительность [7, с. 63].

Духовная Консистория поддержала его действия и рекомендовала и далее контролировать ссыльных. И такое состояние было бы ещё дольше, если бы не внезапная проверка высшего начальства, которая выявила самовластие Досифея.

Жандармский полковник Озерецковский, командированный для ревизии Соловецкого монастыря, отметил, что положение арестантов было слишком тяжёлым, и многие преступники несли наказание более тяжелое, чем их вина. Впоследствии настоятеля сменил Иларий, более мягкий человек, при котором были сделаны существенные улучшения и в быту, и в пище заключённых. Он лично проводил беседы с заключёнными в своей комнате, призывая добрыми словами к исправлению, смягчая тяжесть заключения [3, № 10, с. 64, 65].

Во второй половине XIX века практика ссылки распространилась и на обычные монастыри, которые не имели специальных лиц для охраны. В каждой епархии утверждались списки монастырей, которые могли принимать преступников. А в 1866 году изданное Уложение о Наказаниях уточняло категории лиц и совершенные ими правонарушения, подходящие для заключения в монастырь [4, с. 55].

Многие настоятели монастырей писали в Святейший Синод жалобы о том, что крайне тяготятся возложенными на них исправительными, полицейскими и надзирательными обязанностями.

В завершение хотелось бы ещё раз отметить, что проходившие в XIX веке практически во всех мировых державах реформы национальных пенитенциарных систем не существенно поменяли отношение в России к монастырской ссылке. Хотя общественность и воспринимала её как средневековый пережиток, но законодатель использовал её как форму наказания до начала XX века. Ссылка в монастырь, по сути, была самым тяжёлым наказанием. Как показывают архивные данные, произвол настоятелей монастырей не имел границ.