20 августа 1918 года — отмена частной собственности на недвижимость

Апофеозом политики «экспроприации» стал Декрет ВЦИК Р.С.Ф.С.Р. от 20 августа 1918 года «Об отмене права частной собственности на недвижимости в городах». На основе этих «актов» - «лягушачьих бумажек Совдепов»[1] - «Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» «изымали» из частного владения крупные дома и строения и передавали их в «ведение» «Советов». То, что сие было ничем иным как грабежом, особенно не волновало, из-за прикрытия «революционной целесообразностью». С другой стороны действовала ссылка, на то что «домовладения и другое недвижимое имущество, нажитое своим трудом, экспроприации не подлежали».

Однако, представить себе не нажитое трудом имущество невозможно, иначе разве как не «приватизированное» у кого-то. Естественно, что в данном случае под определение «нажитое своим трудом» попадало самое убогое и неликвидное жильё. О каких либо коммунальных услугах в таком «жилье» речи быть не могло: не было в нём ни водопровода, ни канализации, ни отопления, ни ванных, ни уборных. Такое жильё «самый передовой отряд - пролетариев» устроить не могло. В тоже время не представляется возможным поставить знак равенства между «пролетарием» и рабочим. «Пролетарий» происходит от латинского «proletarius» и означает неимущие социальные слои в Древнем Риме: бродяг, нищих, уголовников. Рабочий же по латыни есть «faber» и от сего происходит «фабрика».[2] Именно рабочие, а не пролетарии страдали от «пролетарского правосудия». Примером может послужить разсмотрение в 1924 г. дела в отношении семьи потомственных кузнецов Рубцовых в Гомеле.
«После смерти гр. г.Гомеля Фёдора Рубцова, последовавшей в ноябре 1919 года, всё принадлежавшее ему имущество, заключающееся в одном каменном доме и 5 деревянных домах с пристройками в г. Гомеле, перешло к трем его сыновьям, Ефиму, Дмитрию и Григорию Рубцовым. Все оставшееся имущество распределено между братьями по взаимному между собой соглашению, причем Григорию Рубцову была отделена[3] в пользование половина дома по ул.Лещинской, №11. 05 ноября 1922 года Григорий Рубцов умер. 27 февраля 1924 года Матрёна Рубцова, вдова умершего Григория, подала в суд исковое заявление, в коем сообщает, что братья Рубцовы заставили ее уехать из дома мужа, и просит признать за ней и ее малолетней дочерью как правопреемницами умершего Григория право на треть имущества, оставшегося после Фёдора Рубцова. Назначенной по настоящему делу экспертизой стоимость оставшихся после Фёдора Рубцова домов с постройками определена в 12 098 руб. Разсмотрев дело 01 августа 1924 года, Гомельский губсуд нашел, что спорное имущество, превышающее по своей стоимости 10 000 руб., подлежит на основании декрета об отмене наследования передаче государству, в лице Гомельского губкоммунотдела, что заявление ответчиков Ефима и Дмитрия Рубцовых о том, что на приобретение спорного имущества ими затрачены личные средства, является голословным, а посему отказал Матрене Рубцовой в иске и определил об изъятии всех домов из пользования ответчиков с передачей таковых Гомельскому губкоммунотделу».

Тем временем с осени 1918 года начал набирать силу процесс «снабжения пролетариев жильём за счет непролетарских слоев». С «буржуазными паразитическими элементами» не церемонились - их выгоняли из квартир, которые отдавали «большевикам» и сочувствующим. У выселяемых отбирали не только недвижимость, но и обстановку, мебель, домашнюю утварь, одежду, продукты питания, деньги. Часть реквизированного доставалась новым жильцам, с которых, кстати, первое время не взимали квартплату.

Квартирный «передел» имел свои особенности: рабочих с окраин переселяли в центр. Так 1920 году половина московских рабочих переехала в границы Садового кольца, в то время как в 1917 году их проживало лишь 5%.[4] Правда, предприятия, переместить в след за рабочими не удалось, а добираться до них из-за транспортных проблем «облагодетельствованным» стало затруднительно. Со временем стало понятно, что такая оголтелая и непродуманная политика неудачна, и началось стихийное восстановление естественного расселения. Самыми вескими причинами стали как транспортные осложнения, возрастающие потери времени и дороговизна в эксплуатации жилья в центрах городов.

Поэтому «коммунализации» в первую очередь подверглись самые дешёвые доходные квартиры. Такая квартира представляла ряд комнат или ряды комнат, разделенных коридором. Именно в них переселяли из пригородов рабочих подмосковных предприятий, что выглядело очень красиво.

Особую часть коммуналок представляли собой «барские квартиры». Будучи не захваченными «головкой»[5] новой власти, они доставались «счастливым очередникам» и немедленно подвергались «уплотнению». Такая квартира представляла из себя обособленные помещения из нескольких комнат, служб и подсобок: это были гостиные комнаты, кабинеты, будуар, спальни, детские, столовые, поваренные (кухни), комнаты для прислуги и т. д.

Парадные помещения – залы, гостиные, столовые - соединялись между собой, образуя анфиладу, их окна чаще всего выходили на улицу, жилые же покои чаще всего были обращены в сторону тихих дворов. Именно такие квартиры представляли из себя поле для самых изощрённых и извращённых перепланировок и переоборудований. Обширные залы были зачастую столь велики, что становились сразу несколькими «квартирами» или «комнатами», будучи разделёнными лёгкими перегородками. Норма в 10 м² на взрослого и 5 м² на ребёнка выдерживалась не всегда и не выдерживалась именно в сторону уменьшения. В результате, в «Двенадцати стульях» был показан такой яркий пример «перепланировок» - «Общежитие имени монаха Бертольда Шварца», где зал был разделён сразу на 5 «отдельных жилищ» с «отменной звуконеизоляцией» и удобствами «где-то там».[6]

Одной из причин таких «планировок» было желание избежать дальнейшего «уплотнения» и «приватизировать» хоть маленький, но свой уголок. Если гражданин проживал даже не в квартире, а просто в комнате, имеющей «избыточную» площадь, ему предстояло испытать гадость «уплотнения». Поэтому величина отдельной жилплощади стремилась к минимуму.

Особыми показательными были большие квартиры с отменной функционализацией комнат и служб. При их «приватизации» удавалось получить очень большое количество «койко-мест». Но большие квартиры объективно требовали и больших расходов на их содержание, а субъективно, вселившиеся в них субъекты такого желания не только не имели, но и не понимали, «за что нужно платить в буржуйской квартире»? Конечно, были и «сознательные», которые могли пытаться «платить». Но в условиях гиперинфляции такие попытки быстро сводились на нет благодаря финансовой политике «пролетарского государства». Отрицательное влияние оказывали и «отказники», не соглашавшиеся платить. Таким образом, в «реквизированном» жилье складывалась крайне неблагоприятная атмосфера. Если летом такое поведение было терпимым, то зима быстро ставила всё на свои места. Такие квартиры требовали значительных расходов на отопление, а особенности планировки, а ещё более «перепланировки», приводили к неравномерности отопления и ещё более ухудшали микроклимат отношений в таких жилищах. Естественно, что основным предметом переустройства были печи-«буржуйки», позволявшие переходить на индивидуальное отопление, вопреки идее «социалистического общежития». Таким образом, объективно «осчастливленные» граждане голосовали против навязываемого «общака».

Если с отоплением в больших квартирах ещё хоть как-то решалось, то центральное водоснабжение и канализация стали жертвами «разрухи», спровоцированной навязыванием идей «обобщения» всего и вся, вопреки личным интересам и запросам граждан. Таким образом, постулат Профессора Преображенского[7] «о первичности разрухи в головах» получил своё подтверждение. Если в 1918 году, когда начиналась «экспроприация» домов, в Москве насчитывалось 27 872 домовладения с 231 597 квартирами. При этом негодными для жилья признавали 6975 квартир (3% от общего количества). А к 1921 году число домовладений сократилось до 24 490 домовладений с 163 651 квартирой. Но и из этого резко упавшего количества 60 971 числились разрушенными и непригодными для проживания. Подобной разрухи не было даже в капитулировавшей Кайзеровской Германии, именно потому, что такая жилищная политика там не проводилась.

[1] «Собачье сердце: чудовищная история», М.А.Булгаков, Глава VIII, Изд-во «Мартин», М., 2005 г.
[2] Также «мануфактура» происходит от латинских «manus» - рука и «facere» - делать. В немецком языке для «пролетария» используется уточняющее определение «люмпен-пролетариат» (от нем. lumpen - лохмотья, lumpen - proletariat). Авт.
[3] «Отделение части дома» означало перепланировку дома с устройством глухой разделительной стены по образцу «пятистенки» и переустройство дома с выделением собственной печи для отопления и поваренных дел. В домах «с удобствами» устраивалось отдельное водоснабжение и уборные стоки. Способ перепланировки приведён в Рис. №1.
[4] «Недвижимость & Цены», 05.04.2007 г.
[5] «Головкой» на языке 20-х г.г. назывался «президиум» (от лат. praesidium, буквально - защита; переносное значение - председательство). Авт.
[6] См. Приложение №2 - снимки №№1-4 из х/ф «12 стульев».
[7] Главный герой книги М.А.Булгакова «Собачье сердце: чудовищная история». В образе профессора медицины Ф.Ф.Преображенского М.А.Булгаков представил именно себя. В этом он был не одинок, так Артур Конан Дойль точно также представил себя в образе Доктора Ватсона в «Записках о Шерлоке Холмсе». Авт.

Найдено здесь: https://antisovetsky.blogspot.com/2017/08/blog-post_77.html