16.8.1941. – Сталин издал приказ № 270, объявивший попавших в плен «изменниками Родины» и призвавший их «уничтожать всеми средствами», а семьи репрессировать

Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия» за № 270, от 16 августа 1941 г., подписанный Председателем Государственного Комитета Обороны И.В. Сталиным, заместителем председателя В.М. Молотовым, маршалами С.М. Будённым, К.Е. Ворошиловым, С.К. Тимошенко, Б.М. Шапошниковым и генералом армии Г.К. Жуковым. Приказ в то время не был опубликован в печати и был зачитан только в армии.

Приказ № 270

… Позорные факты сдачи в плен нашему заклятому врагу свидетельствуют о том, что в рядах Красной Армии, стойко и самоотверженно защищающей от подлых захватчиков свою Советскую Родину, имеются неустойчивые, малодушные, трусливые элементы. И эти трусливые элементы имеются не только среди красноармейцев, но и среди начальствующего состава. Как известно, некоторые командиры и политработники своим поведением на фронте не только не показывают красноармейцам образцы смелости, стойкости и любви к Родине, а, наоборот, прячутся в щелях, возятся в канцеляриях, не видят и не наблюдают поля боя, при первых серьезных трудностях в бою пасуют перед врагом, срывают с себя знаки различия, дезертируют с поля боя... Трусов и дезертиров надо уничтожать…

Приказываю:

1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть, как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен, – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи [курсив наш. – М.Н.].

3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах.

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин

(Военно-исторический журнал. 1988. № 9. С. 26–28)

Военный корреспондент Михаил Соловьев подтверждает выполнение сталинского приказа «уничтожать их [оказавшихся в плену советских военнослужащих] всеми средствами, как наземными, так и воздушными»:

«... "Последний патрон для себя", – требовал Сталин в приказе по армии. Но легче написать такой приказ, чем пустить себе пулю в лоб, и немцы уводили всё новые колонны пленных советских воинов, чтобы погубить их в голодных лагерях. "Сдача в плен является изменой родине" – писали газеты. Но кого это могло остановить? Полковник К. из штаба воздушных сил рассказывал: "Приказано бросить советскую авиацию на бомбежку лагерей пленных в германском тылу". Рассказывая, морщился: "Представьте, что там произошло?"... (Михаил Соловьев. Записки советского военного корреспондента. 1954)

Показателен также в июле 1942 г. при отступлении из Севастополя взрыв Инкерманских каменоломен с тысячами находившихся в них раненых советских солдат, чтобы они не попали в плен...

Все захваченные немцами военнопленные антигитлеровской коалиции получали регулярное снабжение от своих правительств через Международный Красный Крес. Только не советские, от которых Сталин отказался. Вот характерный документ от 17 февраля 1942 года. В Кремль пришла телеграмма от Красного креста касательно снабжения британским продовольствием советских военнопленных в Германии. Нарком иностранных дел Вячеслав Скрябин-Молотов завизировал письмо надписью: "Не надо отвечать".

Приведем анализ возникшей ситуации с советскими пленными из книги известного немецкого историка Иоахима Хофманна:

«... В соответствии с этим советская авиация атаковала и бомбила переполненные лагеря для военнопленных, например, под Орлом и Новгород-Северским...

Советский Союз был единственным государством в мире, объявившим пленение своих солдат тяжким преступлением. Военная присяга, статья 58 Уголовного кодекса РСФСР и прочие служебные предписания, например, Устав внутренней службы или «Боевое наставление пехоты Красной Армии», не оставляли сомнений в том, что сдача в плен в любом случае карается смертью, как «переход к врагу», «бегство за границу», «измена» и «дезертирство». «Плен – это измена родине. Нет более гнусного и мошеннического деяния, – говорится там. – А изменника родины ожидает высшая кара – расстрел.» Сталин, Молотов и другие руководящие лица, как, например, мадам Коллонтай, не раз заявляли и публично, что в Советском Союзе существует лишь понятие дезертиров, изменников родины и врагов народа, а понятие военнопленных неизвестно. Поскольку «рабоче-крестьянской власти» было невозможно допустить, чтобы революционные солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии искали спасения в пленении классовым врагом, то советское правительство уже в 1917 г. больше не считало себя связанным Гаагскими конвенциями о законах и обычаях войны, а в 1929 г. отказалось и от ратификации Женевской конвенции о защите военнопленных. Эту позицию в отношении военнопленных необходимо иметь в виду, чтобы понять тактический маневр Москвы в июле 1941 г., который вплоть до наших дней вызывает основательную путаницу в умах.

Ведь Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного комитета Красного Креста (Comite international de la Croix-Rouge), заявил о готовности при условии «взаимности» принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками. Совет Народных Комиссаров уже 1 июля 1941 г. поспешил утвердить «Положение о военнопленных» (Постановление СНК СССР № 1798–8000, секретно, утверждено), предписания которого об обращении с военнопленными были вполне созвучны принципам международных конвенций...

Однако советское правительство в действительности никогда больше не возвращалось к вопросу о соглашении. Оно с самого начала наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции, например, от обмена списками военнопленных, доступа Международного Красного Креста к лагерям, разрешения переписки и посылок. Все усилия, предпринимавшиеся Международным комитетом Красного Креста со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями в Москве, далее попросту игнорировались, как ранее аналогичные усилия времен войн Советского Союза против Польши в 1939 г. и против Финляндии в 1939-40 гг.

Уже 9 июля 1941 г. Международный комитет Красного Креста поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля также Италии и Словакии произвести обмен списками военнопленных на условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных Финляндии, Италии и Румынии также были переданы Международному Красному Кресту и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Не последовало даже подтверждения их получения, не говоря уже о том, чтобы Советский Союз признал требуемый принцип взаимности.

Ввиду упорного молчания советского правительства Международный комитет Красного Креста добивался по различным каналам – так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме – разрешения направить в Москву делегацию или делегата в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа.

Точно так же была упущена созданная Международным комитетом Красного Креста возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, поскольку советское правительство не отреагировало на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, предпринимавшиеся параллельно к этому государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции.

Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству по всей форме о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать «qu’il avait offert ses services, sans resultat pratique des le debut des hostilites». Тем временем эта ситуация не изменилась и после этого. Как советское правительство оценивало добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была «грубо» (brusquement) лишена возможностей для своей работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.

При этих предпосылках возникает вопрос, какие меры приняло советское руководство для предотвращения бегства красноармейцев вперед, то есть их сдачи в плен противнику. Как всегда, существовало два взаимодополнявшихся средства – пропаганды и террора. Иными словами, там, куда не проникала пропаганда, вступал в дело террор, кто не верил пропаганде, тот ощущал на себе террор. Выпущенное Политуправлением Ленинградского военного округа в 1940 г. руководство для политагитации под многозначительным названием «Боец Красной Армии не сдается» (Н. Брыкин, Н. Толкачев) своевременно обобщило моменты, на которые красноармейцам следовало обращать внимание в этом вопросе. Исходя из военной присяги и из аксиомы, что плен – это «измена родине», это величайшее преступление и величайший позор для советского солдата, сначала был произведен нажим на педали так называемого «советского патриотизма». Согласно этому, «смерть или победа» – вот что, дескать, уже в Гражданскую войну являлось законом для каждого бойца Красной Армии, которые все предпочли бы «смерть позорному плену»... «Исполняя свой священный воинский долг», «патриоты социалистической Родины», «подлинные сыны советского народа», якобы, считали чем-то само собою разумеющимся покончить с собой перед взятием в плен классовым врагом, сберечь последнюю пулю для себя самого, если потребуется – сжечь себя живьем, причем еще запев большевистскую партийную песню.

Второй аргумент состоял в расписывании страшных пыток, «ужасной мученической смерти», которые неизбежно ждут красноармейцев в плену у капиталистов... Для того, кто не вполне желал верить официальным доводам, Политуправление имело наготове еще один и на этот раз действительно убедительный аргумент. «А таких, которые сдаются из страха и тем самым изменяют родине, ожидает позорная участь, – говорилось с угрозой, – ненависть, презрение и проклятие семьи, друзей и всего народа, а также позорная смерть»... Советские военнопленные, репатриированные после заключения мира с Финляндией 12 марта 1940 г., не были обвинены индивидуально, а все без исключения арестовывались НКВД только за свою сдачу в плен. О них никогда больше ничего не слышали, ведь они все до единого были расстреляны.

Оценка плена как преступления, как показывают уже сталинские террористические приказы, разумеется, тем более практиковалась в советско-германской войне. Начальник Управления политической пропаганды Красной Армии армейский комиссар 1-го ранга Мехлис распоряжением № 20 от 14 июля 1941 г. ввел соответствующий нормативный язык, сориентированный на агитационное издание 1940 года. В начале приводится советско-патриотический призыв: «Ты дал присягу до последнего дыхания быть верным своему народу, советской Родине и правительству. Свято исполни свою присягу в боях с фашистами». Далее следует устрашение: «Боец Красной Армии не сдается в плен. Фашистские варвары зверски истязают, пытают и убивают пленных. Лучше смерть, чем фашистский плен». И в конце – весомая угроза: «Сдача в плен является изменой родине»....

Судьба, которая, якобы, ожидала советских военнопленных в руках немцев, столь настойчиво демонстрировалась военнослужащим Красной Армии, что такая пропаганда не оставалась безрезультатной. Так, немецкие командные структуры вновь и вновь сообщали, что среди красноармейцев в результате систематической обработки их своими «офицерами и комиссарами» распространено мнение, будто немцы «убивали каждого пленного», будто «мы расстреливаем каждого русского военнопленного, а перед этим даже надругаемся над ним»... Это опасение разделялось и в офицерских кругах, даже частью высших офицеров, а в отдельных случаях – и генералами. Так, например, командир 102-й стрелковой дивизии генерал-майор Бессонов 28 августа 1941 г., как и полковник из штаба 5-й армии Начкебия 21 сентября 1941 г. и другие офицеры, находились под впечатлением, что поплатятся в немецком плену своей жизнью. «Многие офицеры и командиры считали, что в немецком плену их расстреляют», – признал майор Ермолаев, командир 464-го гаубичного артиллерийского полка 151-й стрелковой дивизии 20 сентября 1941 г.

Сейчас общеизвестно, что на основе пресловутых комиссарских директив Гитлера политические функционеры Красной Армии действительно расстреливались как мнимые некомбатанты охранной полицией и СД, а частично, согласно приказу, и войсками, хотя и в относительно ограниченном количестве и с растущим нежеланием. Представляется, однако, необходимым упомянуть в этой связи, что полная аналогия тому имелась и на советской стороне – ведь и здесь военнослужащие Вермахта, особенно офицеры, о чьем членстве в НСДАП становилось известно, чаще всего тоже немедленно ликвидировались...

Плен на немецкой стороне вполне мог характеризоваться различными методами обращения, как будет показано в кратком обзоре. Ведь если, например, германские сухопутные войска, согласно приказу генерал-квартирмейстера, генерал-лейтенанта Вагнера, с 25 июля 1941 г. перешли к тому, чтобы отпускать советских военнопленных украинской, а вскоре и белорусской национальности в их родные места на оккупированной территории (в зоне Верховного командования сухопутных войск, согласно российским данным, таких пленных до прекращения этой акции 13 ноября 1941 г. насчитывалось 292702, в зоне Верховного командования Вооружённых сил – 26068)...

Август 1941 г. Концлагерь "Уманская яма". Он же шталаг (сборный лагерь) № 349. Был устроен в карьере кирпичного завода. Здесь держали пленных из уманского котла, 50 000 человек.

В целом судьба советских военнопленных в немецком плену зимой 1941/42 гг., как известно, была ужасающей. Это по праву было названо «трагедией величайшего масштаба», ведь сотни тысяч из них погибли в эти месяцы от голода и эпидемий. Причины этой массовой смертности имеют многообразную природу. Нередко могли играть свою роль, прежде всего на низовом уровне, незнание народов Востока, а также человеческое бездушие и злая воля, вытекавшая из политического подстрекательства. Но в более высоком смысле это была не столько злая воля, сколько техническая невозможность хоть как-то обеспечить и разместить на восточных территориях миллионную массу военнопленных, зачастую уже совершенно изможденных, в условиях зимы 1941/42 гг., так как после почти полного развала транспортной системы и немецкая действующая армия, оборонявшаяся не на жизнь, а на смерть, испытывала в это время тяжелую нужду. Кроме того, для сравнения можно указать, что и уровень смертности советских военнопленных в финском плену составил почти треть их общего количества.

И попытка возложить теперь ответственность за это именно на генерал-квартирмейстера, ведавшего в Генеральном штабе сухопутных войск делами военнопленных, и, как оно имело место, связать его с так называемой гитлеровской «политикой уничтожения» на Востоке попросту противоречила бы исторической правде. Ведь именно генерал-квартирмейстер в Генеральном штабе сухопутных войск своими приказами от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 г. установил для всех военнопленных, находившихся на оккупированных восточных территориях, включая районы подчинения командующих Вермахта на Украине и в Прибалтике (Ostland), а также в Норвегии и Румынии, продовольственные рационы в достаточном для сохранения жизни и здоровья размере. Поэтому встает лишь вопрос о том, выполнялись ли и в каком объеме или могли ли выполняться эти приказы и, если нет, то по каким причинам выполнение отсутствовало...

Крах транспортной системы зимой 1941/42 гг. поставил под серьезнейшую угрозу и снабжение германских Восточных армий. Однако весной 1942 г., когда лед тронулся, были предприняты многообразные и энергичные меры по улучшению положения советских военнопленных, сознательно увязывавшиеся с положениями Гаагских конвенций о законах и обычаях войны, которые никогда не признавались Советским Союзом. С весны 1942 г. ситуация в сфере действий начала шаг за шагом консолидироваться, так что простое выживание в лагерях для военнопленных вскоре уже не составляло вопроса. [Следует, однако, отметить, что в отличие от немецкого военного командования партийные проводники гитлеровской "восточной политики" были нацелены на уменьшение славянского населения оккупированных территорий, подлежавших колонизации. В этом и состояла та самая упоминаемая Хофманом "злая воля, вытекавшая из политического подстрекательства". Кроме того, содержание нескольких миллионов чужих пленных, от содержания которых отказался их верховный главнокомандующий, в условиях войны для рациональных немцев было большой и неожиданной материальной обузой. Лишь после вмешательства генерала Власова и русской эмиграции решение было найдено в привлечении пленных как на различные работы в Рейхе, так и во вспомогательные части в Вермахте численностью около миллиона человек. – М.Н.]

Это, разумеется, не затронуло распространения измышлений о зверствах, как важного фактора советских военных усилий, и в Красной Армии оно непоколебимо продолжалось. Даже весной 1943 г., когда во всех заведениях для военнопленных и дивизиях немецкой армии на Востоке давно уже функционировали «Русские подразделения помощи» (Russische Betreuungsstaffeln) РОА (Русской Освободительной Армии) в составе 1 офицера, 4-х унтер-офицеров и 20 рядовых, задача которых состояла в защите интересов их военнопленных соотечественников – учреждение, которое, кстати говоря, оказывало устойчивое воздействие на красноармейцев, – с советской стороны неизменно сообщалось, что немцы «вешают или расстреливают» каждого военнопленного, причиняют ему «жестокие муки»...

В целом немецким войскам пришлось скоро убедиться, что систематическое распространение сообщений о мнимых или подлинных зверствах в отношении военнопленных автоматически влекло за собой ужесточение сопротивления Красной Армии и склонность красноармейцев сдаваться в плен ослабевала. Майор Соловьев, начальник штаба 445-го стрелкового полка 140-й стрелковой дивизии, выразил это такими словами: «Единственное объяснение сопротивления Красной Армии следует искать исключительно в том обстоятельстве, что о зверствах военнослужащих германского Вермахта говорят и пишут с неслыханной интенсивностью». Уже 24 июня 1941 г. военнопленные назвали «причиной своего упорного сопротивления» то, что им «убедительно внушали:

1. Если они оставят позиции и отступят, то их сразу же расстреляют политические комиссары.
2. Если они перейдут к немцам, то будут немедленно расстреляны ими.
3. Если их не расстреляют немцы, то это произойдет тотчас, когда вновь придут красные войска. В этом случае будут иметь место также конфискация имущества и расстрел близких».

Эти слова обрисовывают безвыходную ситуацию, в которой на деле оказались советские солдаты.

Ужесточившееся сопротивление войск Красной Армии может служить и прагматичным объяснением растущего нежелания немецких командных структур применять [расстрельные] директивы о комиссарах, которые 6 мая 1942 г. были, наконец, отменены. Чтобы избавить советских солдат от страха перед пленом, с немецкой стороны была одновременно запущена массированная пропаганда с помощью листовок... хотя она, как и соответствующая советская пропаганда, поначалу отличалась неуклюжей грубостью и зимой 1941/42 гг. потерпела ощутимое фиаско... Советские командные структуры реагировали на это нервозно и привели в движение все, чтобы воспрепятствовать попаданию немецких листовок к чрезвычайно заинтересованным советским солдатам. «Усильте сбор и уничтожение фашистских листовок… партийными и комсомольскими организациями и политическим аппаратом дивизий и позаботьтесь о том, чтобы листовки не попадали в руки красноармейцев», – гласил лозунг НКВД в сентябре 1941 г. Уже просто поднятие «контрреволюционных фашистских листовок» угрожало тяжкими карами. В случае нахождения немецких листовок у красноармейцев соответствующие военнослужащие, согласно директивам вновь созданных «особых отделов» НКВД (контрразведка, до этого 3-е управление), к примеру, Юго-Западного фронта, 26-й армии (2 августа 1941 г.), 9-й армии (5 сентября 1941 г., № 25165), должны были «немедленно арестовываться» и привлекаться к ответственности. О том, что происходило с виновными, документы единодушно сообщают: сбор и чтение немецких листовок наказывались смертью. Красноармейцев всюду расстреливали за это и без приговора военных трибуналов, по возможности – перед строем...

Все военнослужащие Красной Армии, независимо от их рангов, которые пробивались к собственным войскам из немецкого плена или тыла, ... автоматически считались подозрительными и ставились в положение обвиняемых. Наряду с прямой агентурной деятельностью, командование Красной Армии опасалось прежде всего распространения «провокационных слухов… того содержания, что командование немецкой армии, якобы, не предпринимает никаких репрессий в отношении военнопленных, хорошо их кормит и затем отпускает на работу в колхозы»...

Из захваченных под Вязьмой документальных материалов особого отдела НКВД 19-й армии немцы в мае 1942 г. действительно смогли с удовлетворением сделать вывод: «Противоположную позицию в сравнении с пресловутыми партизанами занимает мирное население многих населенных пунктов, которое с искренней радостью встречает немцев как спасителей. Уникальный, видимо, в военной истории факт, что народ приветствует в чужеродном противнике освободителя от невыносимого ига собственного руководства, уже сам по себе является уничтожающим приговором. Но этот приговор находит свое документальное подтверждение во всеохватывающем недоверии, которое пронизывает данные документы НКВД от первого до последнего листа. Каждый гражданский человек, каждый солдат, даже бежавшие с риском для жизни из немецкого плена советские военнослужащие, подозреваются в государственной измене, причем подозрения зачастую принимают попросту гротескные формы»...

Стали угрожать «самыми острыми контрмерами»: «арест всех лиц, прибывающих с оккупированной немецкими войсками территории, обстоятельный допрос с целью получения признания и отдача под военный трибунал», что было равносильно расстрелу. Как показали 16 августа 1941 г. высокопоставленные офицеры советских 6-й и 12-й армий, среди которых – генерал-лейтенант Музыченко, генерал-лейтенант Соколов, генерал-майор Тонконогов, генерал-майор Огурцов (6-я армия), генерал-майор Понеделин, генерал-майор Снегов, генерал-майор Абранидзе, генерал-майор Прошкин (12-я армия), «солдаты, бежавшие из немецкого плена, немедленно расстреливались». Согласно показанию командира 196-й стрелковой дивизии генерал-майора Куликова, возвращающиеся офицеры «за пребывание на территории врага» получали лишь не менее 10 лет лагерей. Кроме того, суровым преследованиям подвергались все советские солдаты, которые спаслись после развала фронтов и боев в окружении и пробились к своим частям. Как пишет генерал-майор Григоренко, этих «окруженцев» «встречали приказом о казни»: «Расстреливались солдаты и офицеры, снабженцы, пехотинцы, летчики… экипажи танков… артиллеристы… а на следующий день те, кто расстреливал их по законам военного времени, сами попадали во вражеский котел и их могла постичь та же участь, что и тех, кого они расстреляли вчера». Дескать, только отсутствие сплошного фронта и развал упорядоченного командования уберегли от бессмысленного массового уничтожения буквально «сотни тысяч».

С советской стороны использовалось еще одно, психологическое средство, чтобы удержать военнослужащих Красной Армии от бегства вперед: хорошо знакомый каждому жителю Советских Социалистических Республик принцип мести и возмездия членам семьи (Уголовный кодекс, часть 2, статья 581в). Записи допросов согласно разоблачают, с каким страхом пленные советские солдаты сознавали реальность «такой мести советских власть имущих», а именно, что их близкие «будут сосланы Советами в Сибирь или расстреляны». А «круг родственников, подлежащих самым суровым репрессиям», был, согласно высказыванию одного военнопленного старшего лейтенанта, «очень широк». Старший лейтенант Филипенко, 1-й офицер для поручений в штабе 87-й стрелковой дивизии, уже 27 июня 1941 г. показал под протокол, что в Советском Союзе существует закон, «по которому родственники попавшего в плен или перебежавшего солдата привлекаются к ответственности, то есть расстреливаются». В итоговом докладе о допросах военнопленных немецкого 23-го армейского корпуса от 30 июля 1941 г. говорится: «Офицеры находятся под угрозой, что все их близкие будут расстреляны ГПУ, если они сдадутся в плен». Таково было впечатление и экипажа самолета – лейтенанта Аношкина, младшего лейтенанта Никифорова и сержанта Смирнова: «Если становится известно, что летчик попал в немецкий плен, то за это должна отвечать его семья – путем ссылки или расстрела отдельных членов семьи. Этот страх перед наказанием семьи удерживает их от того, чтобы перебежать». Генерал-майор Абранидзе, командир 72-й горно-стрелковой дивизии, 14 августа 1941 г. точно так же высказал немцам большую тревогу «за судьбу своих близких», «если станет известно, что он попал в плен». Генерал-майоры Снегов (командир 8-го стрелкового корпуса), Огурцов (командир 49-го стрелкового корпуса), полковники Логинов (командир 139-й стрелковой дивизии), Дубровский (заместитель командира 44-й стрелковой дивизии) и Меандров (заместитель начальника штаба 6-й армии) в тот же самый день подтвердили наличие приказа от весны 1941 г., согласно которому близкие перебежчика «наказываются по всей строгости закона, вплоть до смертной казни – расстрела».

Итак, в Красной Армии уже было распространено чувство тревоги за судьбу членов семьи, когда Сталин приказом № 270 от 16 августа 1941 г. еще раз подчеркнуто велел применять принцип ответственности всех близких... Семьи пленных красноармейцев лишались «государственных пособий и помощи» и тем самым обрекались на голодную смерть. Ссылка офицерских семей в необжитые районы ГУЛага, к тому же с конфискацией всего имущества, предполагалась как нечто само собою разумеющееся. Но политработники, разъяснявшие сталинский приказ в частях, согласно показаниям военнопленного главврача д-ра Варабина и других, тут же «намекали и на более суровое наказание»...

Главный военный прокурор Красной Армии дивизионный военный юрист Кондратьев 24 сентября 1941 г. также дал указание военным прокурорам фронтов: осуждать военнопленных красноармейцев в их отсутствие и «предпринять все меры к применению репрессий в отношении близких»...

Вся шаткость фраз о мнимом «советском патриотизме» и «массовом героизме» в Красной Армии проявилась в показательном приказе № 0098 Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., который подписали генерал армии Жуков, член Военного совета и секретарь ЦК Жданов, члены Военного совета адмирал Исаков и Кузнецов, а также генерал-майор Семашко. Поводом явилось «беспрецедентное поведение» отдельного 289-го пулеметного батальона, дислоцированного на участке Слуцк – Колпино, где появились немецкие солдаты и завязали разговоры с красноармейцами, чтобы побудить их перейти на свою сторону... Были преданы Военному трибуналу и расстреляны как «пособники и преступники перед родиной», как «пособники фашистской нечисти» не только непосредственные командиры и политруки данных солдат, которые не пресекли эти переговоры. Драконовским наказаниям подверглись и сотрудники политорганов и особых отделов на уровне данного батальона, укрепрайона, 168-й стрелковой дивизии и 55-й армии... Жуков приказал: «Особому отделу НКВД Ленинградского фронта немедленно принять меры к аресту и отдаче под суд членов семей изменников родины». Если солдатам Красной Армии во многих случаях не оставалось ничего иного, как сражаться до самоуничтожения, то глубокие движущие силы этого явления зачастую следует искать в таких и подобных преступных приказах советского командования, а не в идейных побудительных мотивах так называемого «советского патриотизма...

Тем не менее, несмотря на все угрозы наказания, военнослужащих Красной Армии не удавалось удерживать от массовой сдачи в плен немцам. К середине августа 1941 г. в немецком плену находились 1,5 миллиона советских военнослужащих всех рангов, к середине октября 1941 г. – более 3 миллионов и к концу 1941 г. – более 3,8 миллионов. В целом в ходе всей войны немцами были пленены 5,25 миллионов советских солдат и офицеров».

(Из книги Иоахима Хофманна «Сталинская истребительная война» ("Stalins Vernichtungskrieg 1941–1945".

1995. Сокращения обозначены многоточиями, цифровые ссылки на архивные документы опущены – см. их в книге по гиперссылке. Фотографии пленных взяты отсюда.)

Столь массовая сдача в плен была уникальным явлением для русской армии. Это объяснялось прежде всего нежеланием солдат и офицеров жертвовать жизнью для защиты антинародного марксистского режима. Из них около двух миллионов, преданных Сталиным, погибли в первый год войны, что, однако, значительно облегчило антигитлеровскую пропаганду в СССР и позволило Сталину перехватить у с трудом создававшейся РОА лозунг русского патриотизма. В немецкий плен попали также многие советские генералы. Автор книги о РОА историк К.А. Александров приводит такие цифры: всего в годы войны в немецкий плен попало 82 советских генерала, из них погибло 22 человека или 27 %, 60 вернулись в СССР, в их числе 40 отказавшихся сотрудничать с немцами; а из 167 генералов "Вермахта", попавших в советский плен, погибли 60 человек или 36%. – М.Н.