Германская культура оправдания

Никто из жителей тихого городка Оук‑Ридж (штат Теннесси, США) не догадывался, что он — военный преступник. Фридрих Карл Бергер — родные и друзья называли его Фрицем — прожил в Соединенных Штатах более шестидесяти лет и слыл образцовым гражданином. Соседи (в том числе раввин и бывший узник Холокоста) отзывались о нем как о примерном семьянине, любящем деде, обожавшем возиться с внуками. В 2012 году в городской газете опубликовали снимок, на котором Бергер танцует с женой под «Я схожу с ума»  Пэтси Клайн. «Это наша любимая песня!» — как говорят, сказала его жена «и сделала левой рукой знак “я тебя люблю”» .

Но маска улыбчивого семьянина скрывала страшную главу из жизни Бергера: немецкое правительство продолжало выплачивать ему пенсию за «службу в годы войны». Служба эта заключалась в том, что он заставлял узников одного из подразделений концлагеря Нойенгамме близ Меппена трудиться «от рассвета до заката» в «ужасающих» условиях «до изнеможения и смерти». За время службы Бергера в лагере от болезней, голода и жестокого обращения умерли 400 человек. В последние дни войны Бергер конвоировал узников во время двухнедельного «марша смерти», в нечеловеческих условиях, повлекших за собой гибель семидесяти человек.

Карл БергерФотo: Pixabay

В 2020 году суд Соединенных Штатов признал Бергера добровольным соучастником этих преступлений и постановил депортировать его в Германию, где он — через десятки лет после содеянного — наконец должен был предстать перед судом. Однако германские прокуроры, рассмотрев ту же совокупность доказательств, что и американский суд, закрыли дело за недостатком улик.

По отношению к своей ответственности за Холокост Германия культивирует одобряемую многими «культуру памяти»: прошлому в ней в буквальном смысле отводится центральное положение. Берущий за душу мемориал жертвам Холокоста располагается в самом центре Берлина, у Бранденбургских ворот, в двух шагах от уничтоженного бункера, где застрелился Адольф Гитлер. Нацистские концлагеря на территории Германии преобразованы в популярные музеи и образовательные центры. Немецкие школьники в обязательном порядке учат историю Холокоста. Отрицание Холокоста и демонстрация нацистской символики verboten .

Но чем пристальнее всматриваешься, тем заметнее трещины в тщательно выстроенной репутации Германии как государства, заботящегося о памяти прошлого. Среди этих трещин — пенсии, которые германское правительство до сих пор выплачивает из денег налогоплательщиков таким людям, как Фриц Бергер, что указывает на неприглядную правду «культуры памяти»: зачастую ей в жертву приносят справедливость.

В 1946–1949 годах союзники провели ряд судебных процессов (в том числе и широко известный Нюрнбергский процесс, и менее известные процессы Дахау), подсудимыми на которых стали около 1600 бывших нацистов. Процессы оказались результативными: 73% подсудимых были признаны виновными, примерно половину из них приговорили к смертной казни или пожизненному заключению. Но вскоре интерес США к судам над нацистами угас из‑за усиливающегося соперничества с Советским Союзом: политики переключились на назревавшую холодную войну, бросив слабое правительство Западной Германии один на один с тем фактом, что многие опытные государственные служащие и чиновники, оказавшиеся в ее границах, — военные преступники.

Населению Германии — разделенной на части, оккупированной иностранными державами, лежащей в руинах (как в буквальном, так и в экономическом смысле) — не было дела до судов над виновниками Холокоста. Немцы занимались практическими делами, отстраивали заново свою жизнь.

«Большинство населения Германии Нюрнбергский процесс даже не заметило, поскольку после войны люди пытались хоть как‑то выжить», — сказал мне в интервью профессор Ларс Берштер, бывший судья и криминалист из Кельнского университета.

Их чувства можно понять: отвечать за ужасные преступления, которые совершил ты сам, твои друзья или родственники, мучительно.

«Народ был совершенно деморализован, — объясняет Берштер, чей интерес к этой теме отчасти подогревали воспоминания его деда о службе в вермахте во время Второй мировой войны. — До населения постепенно начало доходить, что мы совершили величайшее преступление в истории человечества. Люди старались не думать об этом, — добавляет Берштер. — Старались забыть».

В следующие годы почти все непосредственные виновники преступлений нацистского режима вернулись к прежней мирной жизни в окружении друзей, соседей и даже, случалось, своих бывших жертв.

«К середине 1950‑х денацификация завершилась, приняли ряд законов об амнистии, — говорит профессор Сибилла Штайнбахер, историк Холокоста, директор франкфуртского института имени Фрица Бауэра. — За этим последовала реабилитация и социальная интеграция преступников, осужденных Союзниками: фактически судебное преследование в их отношении прекратили».

Изменилось и общественное мнение — и не в пользу правосудия. Вот как объясняет это Штайнбахер: «Большинство немцев считали, что их обманули, сбили с толку, что они жертвы войны и Гитлера, равно как жертвы денацификации и послевоенных тягот».

Рядовые немцы не желали привлекать к ответственности виновников Холокоста вплоть до конца 1950‑х. По словам Штайнбахер, в те годы «начали активно, систематически расследовать преступления нацистов. Причиной тому и холодная война, и, в частности, политическое давление [Восточной Германии], — но и само западногерманское общество тоже поняло, что это необходимо».

В 1963 году прокурор Фриц Бауэр, который во время войны и сам некоторое время был заключенным концлагеря, на Франкфуртском процессе предъявил 22 подсудимым обвинения в преступлениях, совершенных в концлагере Аушвиц в Польше.

Фриц БауэрВикипедия

«Важность этого процесса, — говорит Штайнбахер, — заключается в том, что немецкий суд впервые установил, как именно массово истребляли людей в Аушвице, и получил четкую картину преступлений, организованных СС посредством разделения труда».

Процессы обрели широкий общественный резонанс — и дурную славу из‑за мягких приговоров обвиняемым. Например, оберштурмфюрера СС Франца Лукаса признали виновным в пособничестве уничтожению нескольких тысяч людей в четырех отдельных случаях: он проводил селекцию на платформе, к которой прибывали поезда с жертвами — одних отправлял в газовую камеру, других «щадил», посылая на рабский труд. Его приговорили к трем годам и трем месяцам тюремного заключения. Приговор отменили по апелляции, поскольку, хоть Лукас и по доброй воле проводил селекцию для газовых камер, суд согласился с доводами, которые он привел в свое оправдание: он‑де поступал так из страха, что в случае отказа его «жизнь и здоровье» окажутся под угрозой. Доказательств того, что «жизни и здоровью» кого‑либо из охранников концлагерей угрожала опасность за отказ участвовать в преступлениях, по сей день не обнаружено.

Показателен и случай оберштурмфюрера СС Карла Хёкера, известного тем, что собрал целый альбом фотографий с улыбающимися охранниками Аушвица — на спевках, на отдыхе в Золахютте, санатории СС, расположенном километрах в 40 от лагеря Аушвиц‑Биркенау. Хёкера как одного из высокопоставленных служащих Аушвица  признали соучастником убийства 3 тыс. узников. Его приговорили к семи годам тюрьмы, через пять лет выпустили, и он вернулся работать в банк.

Еще примечательнее дело унтерштурмфюрера СС Ганса Штарка, который признался, что лично высыпал «Циклон Б» в газовую камеру, где находилось 200–250 евреев. Вот отрывок из его показаний:

Поскольку «Циклон Б», как я уже говорил, был в виде гранул, его сыпали на людей. Они страшно кричали, так как поняли, что происходит. Я не заглядывал в отверстие, его полагалось закрыть сразу же после того, как высыпал «Циклон Б». Чуть погодя все стихло. Потом, минут через десять‑пятнадцать, газовую камеру открыли. По всей камере валялись трупы. Ужасное зрелище.

Штарка приговорили к десяти годам тюрьмы, освободили через три года.

В зале суда на Франкфуртском процессе. 1965

По оценкам историков, к преступлениям Холокоста причастно около миллиона человек. С 1945 по 2005 год в германских судах прошло 140 тыс. процессов над нацистскими преступниками. Из этих 140 тыс. процессов обвинительным приговором завершились 6656 — менее 4,8%. Из тех, кто был осужден, 75% получили от двух до пяти лет лишения свободы — можно сказать, отделались легким испугом.

Исходя из этих цифр, логично предположить, что какими бы способами Германия ни старалась искупить вину, справедливого суда жертвы Холокоста не дождались.

«Учитывая масштаб преступлений и количество тех, кто в них участвовал или пособничал им, относительно количества тех, кто предстал перед судом, и еще меньшего количества тех, кто был осужден, и еще меньшего количества тех, кто получил серьезный приговор, можно назвать это в лучшем случае подобием правосудия», — сказал мне в интервью сотрудник Министерства юстиции США, осведомленный о процессах над нацистскими преступниками. И тут же добавил: «Нет, этого явно недостаточно».

Как же такое случилось?

Сразу после войны, в то время как союзники выполняли официальную программу денацификации, чиновники Западной Германии совместными усилиями пытались тишком вернуть должности бывшим служащим нацистского режима.

«За год‑другой образовалась целая сеть: те, кто уже работал, помогали бывшим членам нацистской партии вернуться на службу в правительство и государственные организации», — сказал мне профессор Кристоф Зафферлинг, заведующий кафедрой уголовного права в университете имени Фридриха‑Александра в Эрлангене и Нюрнберге, один из авторов «Дела Розенбург» , опубликованного в 2016 году отчета федерального Министерства юстиции Германии о деятельности бывших нацистов в правительстве Западной Германии.

И помощь эта оказалась крайне результативной. По данным «Дела Розенбург», в 1949–1973 годах примерно 53% сотрудников Министерства юстиции, родившихся до 1927 года, некогда состояли в НСДАП. Но еще поразительнее, что 20% из них — бывшие штурмовики.

«По сути, штурмовики — участники военизированного формирования, — продолжает Зафферлинг, — которые устраивали уличные беспорядки; погромы Хрустальной ночи 1938 года — в основном их рук дело. В СА случайных людей не было».

По словам Зафферлинга, эти данные (бесспорно, пугающие) не отражают всего масштаба влияния нацистской партии на систему правосудия послевоенной ФРГ.

«Многие бывшие высокопоставленные судьи Третьего рейха не состояли в НСДАП. Почему? Потому что они сделали карьеру и без того. В 1933 году они уже занимали высокие посты. И продолжали работать в прежней должности — разумеется, тесно сотрудничая с режимом нацистов».

После войны эта сеть судей и бывших нацистских юристов в новом правительстве Западной Германии незамедлительно приняла меры, которые не давали осудить нацистских преступников; меры эти действуют и поныне. В 1950 году бундестаг принял закон об общей амнистии для бывших нацистов. Авторы закона взяли текст принятого Гитлером в 1935 году закона об общей амнистии, переписали слово в слово (вымарав разве что отдельные «распоряжения фюрера») и выдали за новый.

В 1954 году правительство Западной Германии приняло еще один закон об амнистии — на этот раз касательно преступлений, совершенных в самом конце войны, когда Союзники уже вступили в Германию, в том числе маршей смерти и массового истребления узников концлагерей.

«Амнистию 1954 года сделали возможной путаница и беспорядок в самом конце войны. Я не очень понимаю, в чем суть, — признается Зафферлинг, — но так оно и было».

В 1968 году, через три года после окончания Франкфуртского процесса, правительство ФРГ пошло на еще более решительный шаг, дабы предотвратить уголовное преследование нацистских преступников: оно приняло закон, устанавливающий срок давности для ответственности за большинство преступлений нацистов. Затем на известном судебном процессе, установившем рамки действия нового закона, коллегия судей истолковала их максимально расширительно — видимо, для того, чтобы предотвратить как можно больше процессов.

«Коллегия, рассматривавшая это дело, состояла из пяти судей Бундесгерихтсхофа , четверо из них — бывшие члены нацистской партии, — говорит Зафферлинг. — Тот, который писал заключение, — военный преступник, в Магдебурге (Восточная Германия) он числился в розыске. И явно был заинтересован в том, чтобы избавиться от этих дел и оправдать собственные преступления, строго ограничив практику применения правовых норм. Эти судьи всегда себя оправдают».

Законы об амнистии, закон 1968 года о сроке давности и решение Бундесгерихтсхофа закрыли дверь для судебного преследования за большинство преступлений нацистов — однако закрыли ее не до конца. Оставалось одно преступление, за которое бывшим нацистам даже с учетом этих препятствий могли предъявить обвинение в судах Германии: убийство.

Согласно германскому законодательству, существует два способа признать человека виновным в убийстве. Первый — объявить его непосредственным исполнителем. И это не так‑то просто. Чтобы признать гражданина Германии виновным в убийствах, совершавшихся в нацистских лагерях, обвинителям нужны конкретные доказательства того, что подсудимый лично кого‑то убил. Разумеется, в случае с Холокостом тут возникают очевидные трудности.

«В любом обычном уголовном деле существует место преступления, — объясняет израильский прокурор Михаэль Шакед в документальном сериале “Дьявол по соседству” — об охраннике нацистского концлагеря Иване Демьянюке. — Но нацисты сожгли и уничтожили большую часть улик. То же самое и с очевидцами — большинство из них нацисты убили».

Вследствие этого после войны суды Германии фактически не имели возможности признать бывших нацистских преступников виновными в убийствах.

Второй способ предъявить обвинение в убийстве связан с таким понятием в германской правовой практике, как «пособничество убийству» — это примерно то же самое, что и соучастие в преступлении согласно практике судов общего права (как в США), но с одной существенной разницей: в Соединенных Штатах соучастник убийства несет такую же ответственность и наказание, что и убийца. А это значит: если убийцу приговаривают к пожизненному заключению, то и его соучастника тоже приговаривают к пожизненному заключению. В Германии же, напротив, пособник убийцы не несет такой же ответственности и наказания, как убийца. Максимальный тюремный срок за пособничество убийству — 15 лет.

Это одна причина, по которой нацистским преступникам выносили столь мягкие приговоры. Другая, по словам Берштера, заключается в том, что приговор для любого преступника, обвиненного в любом преступлении, основывается не на «масштабе совершенных правонарушений, а на степени личной “наказуемости” касательно совершенного преступления».

В англо‑американском и даже в международном праве нет такого понятия, как «наказуемость», объясняет Берштер. До какой степени вина за преступление лежит на этом конкретном человеке — вот что означает «наказуемость». И тут следует принимать во внимание массу смягчающих обстоятельств.

Одним из таких смягчающих обстоятельств германские суды неоднократно признавали жестокость нацистского режима по отношению к гражданам Германии. По воспоминаниям Берштера, «все, кто сидел на судейской скамье, особенно на первом Франкфуртском процессе, пережили войну. А председатель был судьей на так называемом “евгеническом суде” (Erbgesundheitsgericht) и военном трибунале. Все они по собственному опыту знали, как трудно противостоять такому режиму».

По утверждению Берштера, в подобных условиях «наказуемость», возможно, несколько меньше — или намного меньше, — чем в нормальных условиях. Думаю, именно это в конечном счете и стало причиной относительно мягких приговоров».

На Нюрнбергском процессе участие подсудимого в деяниях нацистов помогало признать его виновным; по послевоенным германским законам оно освобождало его от ответственности.

«Принцип германской судебной системы заключался в том, что преступниками признавали четверых — Гитлера, Гиммлера, Геринга, Геббельса, — ну, может, еще одного‑двух, всех же прочих объявили их последователями, пособниками, соучастниками. Эта незаурядная теория приуменьшает поддержку, которую оказывали национал‑социализму миллионы людей, — утверждает Зафферлинг. — И всех оправдывает».

Даже в тех случаях, когда в виновности подсудимых не оставалось сомнений, германские прокуроры прибегали к запутанным правовым обоснованиям, дабы не предъявлять обвинений никому, кроме Гитлера, Гиммлера, Геринга и Геббельса. В 1970 году в рамках одного такого процесса прокуроры рассматривали обвинения против сотрудников Fahrbereitschaft , в задачи которых входило возить с платформы в газовые камеры тех узников, кто был слишком стар, слаб, болен или просто не мог ходить. Прокуроры отказались выдвигать обвинения на основании того, что работники Fahrbereitschaft, учитывая, что творилось в концентрационном лагере Аушвиц, были всего‑навсего «жалкими пешками». (Разумеется, в германском законодательстве нет параграфа, который освобождал бы «жалких пешек» от ответственности.)

В другой раз, в 1982 году, прокуроры рассматривали дело охранников из Wachsturmbann , карауливших на платформах в Аушвице, чтобы узники, дожидаясь решения, куда их отправят после селекции, в газовую камеру или в трудовой лагерь, не сбежали. Расследовать тут особо было нечего, поскольку послужные списки подсудимых не оставляли места для сомнений. По англо‑американским законам этих людей судили бы как соучастников убийства и, скорее всего, вынесли бы им такие же приговоры, как тем, кто нажимал на спусковой крючок или сыпал на головы узникам «Циклон Б».

Но германские прокуроры отказались даже предъявить им обвинения, поскольку — такие резоны они приводили — охранники из Wachsturmbann никак не препятствовали побегу. По мнению прокуроров, тем из узников, кого отобрали для работы в трудовых лагерях, по определению хватило бы сил попытаться бежать, остальные же (старики, дети, больные — словом, нетрудоспособные) убежать все равно не смогли бы. Следовательно, Wachsturmbann не мешал никому бежать и ни к каким убийствам не причастен.

Этот вывод, даже если отбросить соображения морали, неверен и с точки зрения закона, и с точки зрения фактов. С позиции закона не имеет значения, могли жертвы бежать или нет: закон не оправдывает покушавшихся на убийство, если на жертве был пуленепробиваемый жилет.

Более того, выводы прокуроров упускают тот факт, что даже здоровый человек не рискнет бежать, если вокруг военные укрепления и вооруженные люди в форме. А если принять во внимание, что многих здоровых узников, отобранных для принудительных работ, в конечном счете тоже убили, вывод прокуроров лишается всякого правового обоснования.

На процессе в 2005 году германские прокуроры рассматривали обвинения против Оскара Грёнинга, «бухгалтера Аушвица», виновного главным образом в том, что он сортировал и считал деньги, отобранные у прибывших в лагерь узников.

И хотя Грёнинг, по сути, занимался канцелярскими делами, он знал о зверствах, которые творятся в лагере. В том же 2005 году, до начала процесса, в интервью Би‑би‑си он признавался: «Я считаю своей задачей сейчас, в моем возрасте, смело взглянуть в лицо пережитому и бросить вызов отрицающим Холокост, тем, кто утверждает, что лагеря смерти Аушвиц не было. Я видел крематории, я видел горящие ямы».

Многие полагают, что Грёнинг решился публично рассказать об увиденном и пережитом в Аушвице, поскольку знал: по законам Германии ему ничего за это не будет.

И он оказался прав. После непродолжительного расследования прокуроры отказались выдвинуть обвинения против Грёнинга, поскольку «в его служебные обязанности не входило удерживать узников от побега». Прокуроры отметили, что от побега узников удерживали «те, кто служил в Wachsturmbann» — те самые люди, которые, по заключению прокуроров, вынесенному двадцатью годами ранее, также никого не удерживали от побега.

11 сентября 2001 года никто бы не подумал, что страшные события в Нью‑Йорке однажды повлияют на приговоры нацистским преступникам за океаном.

Мухаммед Атта, террорист, протаранивший на первом самолете Северную башню, до 2000 года жил в Германии. Вскоре после теракта германские прокуроры начали проверять его бывшего соседа по квартире в Гамбурге, некоего Мунира эль‑Мотассадека. После того как Атта уехал из Германии в США учиться в летной школе, Мотассадек продолжал вносить за него плату за квартиру и за обучение, чтобы создать впечатление, будто Атта намерен вернуться. В 2006 году, после затянувшегося расследования и судебной тяжбы, Мотассадека признали соучастником убийства 3 тыс. человек (именно столько людей погибло в результате теракта 11 сентября) и приговорили к 15 годам заключения в германской тюрьме.

Этот приговор резко отличается от процессов над нацистскими преступниками. На протяжении шестидесяти лет все попытки привлечь к ответственности бывших нацистских преступников, даже по обвинению в пособничестве убийствам, в большинстве случаев оборачивались неудачей. На другом континенте Мотассадека признали соучастником убийства 3 тыс. человек потому лишь, что он продолжал вносить за убийцу плату за квартиру и обучение в Германии. Да и в тюрьме он просидел куда дольше, чем подавляющее большинство осужденных нацистских преступников.

Примерно в то же время судью Томаса Вальтера, собиравшегося в скором времени выйти на пенсию после долгих лет службы, перевели из Баварии в Людвигсбург — расследовать преступления нацистов. Вальтер пришел к выводу, что наверняка существует способ привлечь к ответственности престарелых нацистских преступников, которые после войны стали фактически неприкасаемыми.

Судья Томас Вальтер

А потом, просто‑напросто поискав в Гугле, он наткнулся на дело, изменившее историю германского права.

Дело это касалось Ивана Демьянюка. Согласно документальным свидетельствам, Иван Николаевич Демьянюк, уроженец Украины, служил надзирателем в Собиборе, концлагере в оккупированной нацистами Польше. После войны Демьянюк бежал в Соединенные Штаты, осел в Огайо, устроился работать автомехаником и, по свидетельствам очевидцев, вел жизнь самую заурядную.

В 1970‑х выжившие узники концлагеря Треблинка обвинили Демьянюка в том, что он — тот самый надзиратель, за зверства прозванный «Иваном Грозным». Преступления «Ивана Грозного» даже по меркам Холокоста отличались вопиющей жестокостью. По свидетельствам очевидцев, он прибил уши одного заключенного гвоздями к стене, выдавливал узникам глаза, без всякой причины калечил заключенных, когда они работали, и заставлял продолжать работу, хотя они обливались кровью. Известно, что он минимум единожды загнал заключенному сверло в задний проход и пригрозил: пикнешь, убью.

В 1980‑х Демьянюка лишили американского гражданства и депортировали в Израиль, где он предстал перед судом. Верховный суд Израиля в конце концов оправдал его по причине того, что неизвестно, действительно ли Демьянюк — тот самый «Иван Грозный».

Иван Демьянюк во время судебного процесса Иерусалим. 1986Efi Sharir / Israel Press and Photo Agency / Dan Hadani collection / Israelische Nationalbibliothek

В 1990‑х Демьянюк вернулся в Соединенные Штаты, но в 2002 году Министерство юстиции США ходатайствовало о повторном лишении его гражданства — на том основании, что он служил охранником в Собиборе. После длительной тяжбы Демьянюка все‑таки лишили гражданства и в 2009‑м депортировали в Германию, где он предстал перед судом.

Но дальше начались сложности. Суды Америки и Израиля на протяжении затянувшегося процесса — он продолжался 30 лет — так и не сумели доказать, что Демьянюк издевался над заключенными или убил хоть одного из них. По сложившейся в Германии судебной практике, требовавшей от обвинителей предъявить доказательства того, что подсудимый лично совершил убийство или «конкретное деяние», способствовавшее убийству, Демьянюка надлежало оправдать.

Томас Вальтер решил расследовать дело Демьянюка, прибегнув к новейшей теории права. Согласно эсэсовскому удостоверению, Демьянюк служил в Собиборе, однако Собибор не был рядовым лагерем. В отличие от других лагерей, где многие узники трудились на принудительных работах, большинство прибывавших в Собибор сразу же убивали. Тех, кого не казнили по прибытии в лагерь, заставляли убивать вновь прибывших, после чего тоже пускали в расход.

Вследствие этого Вальтер утверждал, что Собибор был фабрикой смерти, «каждый работник которой несет солидарную ответственность за массовые убийства». Вальтер стремился доказать, что по законам Германии следует отличать лагеря уничтожения (в них все нацисты по умолчанию причастны к убийствам) и лагеря, предназначенные для иных целей — например, для принудительного труда (в них преступников и причины смерти заключенных выявить сложнее), и это был прорыв. Таким образом, Демьянюк оказывался виновным: во время службы в Собиборе он способствовал убийствам заключенных — независимо от того, убивал лично он или нет.

Теория Вальтера сработала. В 2011 году Демьянюка признали виновным в пособничестве убийству 28 060 человек (именно столько заключенных было убито в лагере в те годы, когда он служил там охранником). Его приговорили к пяти годам заключения; он умер через год, не дождавшись апелляции. Демьянюку был 91 год.

Прецедент Демьянюка породил целый ряд успешных процессов против престарелых пособников нацистов, которым германские прокуроры на протяжении шестидесяти шести лет отказывались даже предъявить обвинение, не говоря о том, чтобы вынести приговор.

В 2014 году обвинение в конце концов признало виновным Оскара Грёнинга, «бухгалтера Аушвица», которому девятью годами ранее прокуроры отказались предъявить обвинение на том основании, что он никак не препятствовал побегам заключенных. После процесса над Демьянюком можно было не сомневаться, что Грёнинга признают виновным. В 2015 году Грёнинга — ему было 93 года — обвинили в пособничестве убийству 300 тыс. человек и приговорили к четырем годам тюрьмы. Он умер до того, как приговор вступил в силу. Ему было 96 лет.

Оскар Грёнинг, «бухгалтер Аушвица», ждет начала судебного процесса. Люнебург, Северная Германия. 21 апреля 2015.Julian Stratenschulte / AFP via Getty Image

И хотя прецедент Демьянюка обнадеживает: привлечь нацистских преступников к уголовной ответственности станет легче, — он все же имеет существенные недостатки. Самый очевидный из них — мягкие приговоры. Демьянюка и Грёнинга признали виновными в убийстве в общей сложности 328 060 человек: на двоих они получили девять лет тюрьмы. Учитывая их преклонный возраст, срок наказания не отбыл ни один, ни второй.

Но есть и другой, куда более существенный недостаток, и он заставляет нас вернуться к делу Фридриха Карла Бергера. Неоспоримый факт: с января по апрель 1945 года Бергер служил охранником в одном из подразделений концлагеря Нойенгамме. Правда, Нойенгамме, в отличие от Собибора и Аушвица‑Биркенау, был трудовым лагерем, а не лагерем смерти. Заключенных лагеря, где служил Бергер, заставляли возводить фортификационные сооружения вдоль северного побережья Германии — высокую стену, противотанковые рвы, пулеметные точки.

В «убийствах» заключенных (а в лагере погибло более 400 человек) повинны главным образом ужасающие условия содержания, хотя германские прокуроры установили и «отдельные случаи» умышленных убийств. В конце войны, когда британские войска подступали к лагерю, охранники погнали заключенных «маршем смерти» к Балтийскому морю.

Как и в случае с большинством подсудимых‑нацистов, нет доказательств, что Бергер во время службы в подразделении Нойенгамме лично кого‑то убил. Однако, учитывая тот факт, что он служил охранником, и учитывая зверства, которые нацисты творили в лагере, американский суд принял решение депортировать Бергера в Германию за «соучастие в преступлениях нацистов». В частности, суд постановил, что Бергер караулил заключенных, чтобы те не сбежали во время изнурительных рабочих смен, и конвоировал их во время двухнедельного «марша смерти», в результате которого умерло 70 узников.

Однако в Германии дело Бергера выявило недочеты в подходе здешней судебной системы к уголовной ответственности за военные преступления нацистов. Из‑за особенностей германского законодательства суд отклонил показания, которые Бергер дал под присягой во время процесса в Соединенных Штатах. А без этих показаний прокуроры не могли определить, какие именно функции Бергер выполнял в лагере Нойенгамме.

«Никого из свидетелей в живых не осталось, вызвать было некого, — поясняет Берштер, читавший материалы дела. — А письменная документация касательно этих вопросов была неубедительной».

Это загнало германских прокуроров в тупик — точнее, они сами загнали себя в тупик. Если бы сразу после войны германские прокуроры усерднее собирали улики и преследовали нацистских преступников, они, скорее всего, отыскали бы людей, которые могли бы засвидетельствовать виновность сотрудников лагеря.

Но даже если бы суд в Германии принял показания, данные Бергером в США, прокурорам все равно пришлось бы преодолевать бесконечные препятствия, чтобы признать его виновным в каком‑либо преступлении. Потому что Нойенгамме был трудовым лагерем, а не «фабрикой смерти», как Собибор или Аушвиц, смерти заключенных не считались «убийствами», в причастности к которым можно было бы обвинить Бергера.

«Многие умирали от истощения, их просто не кормили как следует, они умирали из‑за суровых условий содержания — то есть в большинстве случаев из‑за небрежения руководства лагеря и отчасти из‑за его же преступного бездействия, — объясняет Берштер. — В этом случае найти виновных гораздо труднее».

Рассмотрев имеющиеся свидетельства, германские прокуроры постановили: «Расследование Министерства юстиции США не выявило причастности обвиняемого ни к одному убийству, пособником которых он мог бы быть». Дело закрыли еще за несколько месяцев до того, как Бергер прибыл в Германию.

Германское законодательство различает лагеря уничтожения и лагеря, которые служили иным целям, но в которых все равно убивали людей, и придает этому особое значение — ну а раз так, ни один германский суд не признает виновным подавляющее большинство нацистских преступников. И цифры это подтверждают. Нацисты создали сеть из 42 500 мест заключения, в том числе 30 тыс. трудовых лагерей, 1150 гетто и 980 концлагерей вместе с подразделениями. Только шесть из этих мест заключения были безоговорочно признаны лагерями смерти, а еще в нескольких — в том числе в Штуттгофе, Маутхаузене, Заксенхаузене и Равенсбрюке — действовали газовые камеры для массового уничтожения заключенных.

Гибель заключенных в остальных 42 490 местах заключения закон словно бы не замечает. Эти смерти были убийствами (если бы не суровые условия, жестокое обращение и все прочее, на что узников обрек нацистский режим, они остались бы живы), но по законам Германии в этом никто не виноват, потому что в некотором смысле виноваты все.

«Понятие пособничества и соучастия в преступлении по германскому уголовному кодексу неприменимо к систематическим массовым преступлениям, — объясняет Берштер. — Оно относится к обычным преступлениям в обычных условиях. И в этом, пожалуй, кроется основная проблема, основное препятствие, основная сложность, из‑за которой большинство германских судов не понимают, как подступиться к подобным делам».

Берштер не преминул добавить, что, хотя положение дел в германском правосудии сейчас именно таково, возможно, когда‑нибудь германские суды начнут применять прецедент Демьянюка к убийствам в трудовых лагерях.

«Нельзя сказать, что это совершенно исключено, но все громкие дела последних лет были связаны с концлагерями, следовательно, судьям было проще решить, что в данном случае имело место пособничество преступлению».

В деле Демьянюка кроется еще одна загвоздка. Томас Вальтер верил, что его теория о Собиборе как «фабрике смерти» не имеет аналогов. Оказалось, что это не так. В середине 1960‑х два германских суда применили на деле раннюю версию теории Вальтера о «фабриках смерти» и признали обвиняемых виновными исключительно на основании того, что те присутствовали в концлагерях и служили в них: судьям не понадобилось доказывать, участвовали ли обвиняемые в убийствах лично. Эти случаи остались практически незамеченными.

В совокупности эти прецеденты могли бы дать германским прокурорам и судьям правовые аргументы, необходимые для суда над нацистскими преступниками, — достаточно было принять расширительное толкование пособничества убийству, которое применили в 2011 году в деле Демьянюка. Но судьи и прокуроры на протяжении 45 лет просто‑напросто игнорировали эти судебные решения, они пылились на полках, а нацистские преступники мирно умирали от естественных причин, на свободе, в окружении близких, так и не ответив за свои злодеяния.

В свете этого напрашивается вывод, что в германских судах препятствовали преследованию нацистских преступников всегда по политическим, а не правовым причинам.

«Если правоохранительные органы в каком бы то ни было государстве не замечают множество преступников и подозреваемых, это означает нехватку политической воли», — говорит служащий Министерства юстиции США, осведомленный о судебных процессах над нацистскими преступниками.

В настоящее время политические препоны в Германии постепенно исчезают, и суды над оставшимися в живых нацистами (пусть и преклонных лет) — последняя возможность хоть как‑то призвать их к ответу. Но до какой степени эти запоздалые процессы помогут добиться справедливости — спорный вопрос.

«Разумеется, можно говорить о неудачных попытках предать преступников суду, — говорит Штайнбахер. — Но важно также отметить успехи и достижения, которые стали возможны при определенных политических и социальных условиях. В последние годы идут так называемые “отсроченные суды” над нацистскими преступниками: это позволяет дополнить и исправить общее положение дел, хотя уже и не может его изменить».

Возможно, вопиюще низкое количество судов над нацистскими преступниками и не увеличится, однако политическое отношение к подобным процессам, бесспорно, поменялось. Самое наглядное доказательство — упомянутая выше «культура памяти» Холокоста.

«Самокритичное изучение нацистской эпохи — часть политической культуры современной Германии, — отмечает Штайнбахер. — Это крайне важно и необходимо сохранить».

По сути, культура памяти так глубоко укоренилась в политической культуре Германии, что вошла отдельным пунктом в коалиционное соглашение нового федерального правительства — с обещаниями «составить отчеты по доступным в цифровом виде свидетельствам современников», «способствовать реституции похищенных нацистами произведений искусства», консолидировать и модернизировать финансирование программы «Молодежь помнит».

Однако германские политики и общественные деятели привыкли раздавать такие обещания машинально, и за ними не всегда следуют действия.

«Нельзя сказать, что меня полностью не устраивает, как Германия относится к своему прошлому, поскольку она хотя бы уделяет ему внимание, и это хорошо, — говорит Зафферлинг. — Но, разумеется, я считаю, что правосудия, в том числе уголовного, для жертв нацистов добиться так и не удалось».

Самое циничное истолкование этой истории: Германия стремится создать впечатление, будто бы раскаивается в Холокосте, не принимая никаких мер к тому, чтобы наказать большинство виновных в нем. Ведь «помнить гораздо легче, чем искупить вину». Но то, что Германия оказалась неспособна заставить нацистов отвечать за свои преступления, даже если оценить послевоенную историю Германии более великодушно, остается болезненным напоминанием, что преданность памяти о Холокосте никак не связана с правосудием.

И неизвестно, можно ли ожидать изменений в этом вопросе.

В январе 2022 года Германия стала первой страной в мире, признавшей сирийского чиновника виновным в преступлениях против человечества во время кровавой гражданской войны в Сирии. Полковника Анвара Раслана обвинили в убийстве 27 человек, пытках 4 тыс. человек, изнасилованиях и посягательствах на половую неприкосновенность заключенных. Суд в Кобленце приговорил его к пожизненному заключению.

Раслану предъявили обвинения в соответствии с международным правом, которого не существовало во времена Холокоста, следовательно, по этим законам нацистских преступников нельзя было признать виновными. Но суд над Расланом, по мнению многих, отразил совершенно иную политическую атмосферу в Германии: стремление к справедливости, к суду над преступниками сейчас куда выше, нежели в былые годы.

Тем не менее, когда немецкий суд признал, что один из заместителей Раслана, Эйяд аль‑Гариб, пособничал заключению и пыткам 30 жертв, его приговорили всего лишь к четырем с половиной годам тюрьмы (максимальное наказание — 15 лет). В качестве одного из смягчающих обстоятельств в его приговоре указан тот факт, что «на момент совершения преступлений аль‑Гариб был частью иерархической структуры и вынужден был действовать подобным образом».