Александр Верещагин. Полноценной судебной власти в СССР так и не возникло

Есть свидетельство, что в 1960 г. на собрании в КГБ один из его участников заговорил с трибуны о «славных чекистских традициях», но его строго оборвал сам председатель КГБ Александр Шелепин. «Какие традиции? – произнес он. – Кровавые традиции ЧК осуждают на съездах партии!»

Подобная «самокритика» была следствием разоблачения сталинских преступлений, творимых руками госбезопасности. Прошло почти 60 лет, 20 декабря наследники ВЧК отмечают 100-летний юбилей ее создания, и теперь о «славных традициях» можно говорить с той же самой трибуны совершенно невозбранно – никто не оборвет. Напротив, речь будет встречена аплодисментами.

Советская власть с самого начала выкопала глубокую пропасть между собой и прошлым, но в случае с органами госбезопасности она была совершенно непреодолимой. В отличие от Красной армии и государственных и хозяйственных органов, куда с оговорками принимали бывших офицеров и чиновников, служившие в корпусе жандармов или охранных отделениях не имели никаких шансов продолжить карьеру на госслужбе при советах: неизвестно ни одного случая, чтобы они служили в органах ЧК – ОГПУ – НКВД – МГБ. Работа в политической полиции царского времени была в Стране Советов черной меткой, безусловно криминализирующим фактором. В годы Гражданской войны расстрелу подлежали даже нижние чины царской полиции – просто по факту принадлежности к ней, а за уцелевшими чекисты продолжали охотиться еще и в 1940-х гг. В этой сфере разрыв между «советским» и «царским» был беспрецедентно глубоким.

Следы этого разрыва видны до сих пор. Из всех наследниц КГБ только ФСО, деятельность которой носит наиболее аполитичный характер, ведет свое происхождение от дореволюционных спецслужб. Даже беглый анализ сайтов ФСБ показывает, что они возводят свою родословную к ЧК и только к ЧК – более того, этой родословной они очень гордятся. Там не найдешь упоминаний о ключевой роли ЧК и лично Дзержинского в красном терроре времен Гражданской войны, жертвы которого исчислялись как минимум шестизначной цифрой. А эмблему ФСБ, где заимствованные у ВЧК щит и меч сочетаются с двуглавым орлом и царской короной, иначе как насмешкой над историей не назовешь: ведь истребление членов дома Романовых в 1918 г. происходило при непосредственном участии ЧК.

Одним из ярких отличий ЧК от царской полиции была организация покушений, политических убийств. Когда незадолго до революции в правительственных кругах мелькнула мысль о физическом устранении Григория Распутина, ее отбросили как невозможную: как выразился бывший директор департамента полиции Степан Белецкий, «правительство не может становиться на путь мафии». «Организация убийства совершенно не соответствовала нравам русской полиции», – заметил по этому поводу биограф Николая II Сергей Ольденбург. У ЧК таких сдержек не было, и убийства из-за угла она практиковала совершенно бестрепетно: Шелепин, на словах не одобрявший кровавых традиций чекизма, тайно наградил орденом Красного Знамени Богдана Сташинского, который по заданию партии убил в Мюнхене лидеров украинских националистов Степана Бандеру и Льва Ребета.

Когда в декабре 1993 г. Министерство безопасности преобразовали в Федеральную службу контрразведки (ФСК), президент Борис Ельцин в своем указе пафосно подчеркнул: «Система органов ВЧК – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – КГБ – МБ оказалась нереформируемой. Предпринимаемые в последние годы попытки реорганизации носили в основном внешний, косметический характер <...> Система политического сыска законсервирована и легко может быть воссоздана». Ельцин как в воду глядел – более того, сам же безотлагательно принялся за ее реставрацию. Уже в 1995 г. создается ФСБ, а 20 декабря официально становится Днем работников органов государственной безопасности. Спустя два года в радиообращении, произнесенном по случаю 80-летия ЧК, Ельцин прямо признает, что «в разоблачении преступлений органов безопасности мы чуть было не перегнули палку». Начинается реабилитация и героизация чекизма, идущая нарастающим темпом 20 лет. Ответственность за беспримерные репрессии все больше переносится с «органов» на компартию или государство вообще.

Между тем спор о том, кто более ответствен за террор – партия или органы, никакого смысла не имеет: это примерно то же, что спорить, кто отвечает за убийство – голова преступника или его рука. Все они были частью интегрального феномена большевизма. Миф о том, будто в годы Большого террора органы безопасности встали над партией, придуман Никитой Хрущевым с вполне понятной целью – обелить компартию, изобразить ее жертвой, а не виновником произошедшего. В действительности же большевистская партия, олицетворяемая Сталиным и узким кругом приближенных к нему «младших вождей», инициировала и строго контролировала процесс репрессий.

Она была неотделима от своих «органов». Ленин говорил, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист», а член Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Сергей Гусев на XIV съезде партии в 1925 г. напомнил: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить <...> Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства».

Ранний большевизм с максимальной откровенностью декларировал свою антиправовую природу. Выступая 4 ноября 1929 г. в Институте советского строительства и права, Лазарь Каганович говорил: «Мы отвергаем понятие правового государства. Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие «правового государства» к советскому государству, то это значит, что он идет на поводу буржуазных юристов, это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве».

Поэтому cоветская власть нередко пренебрегала правовыми формальностями и предрассудками: так, Коллегия ОГПУ, существовавшая в 1923–1934 гг., приговаривала людей к расстрелу во внесудебном порядке. Со временем потребовалось больше декорума. Переход советского режима от массовых репрессий к точечным привел к ликвидации в 1953 г. последнего внесудебного карательного органа – особого совещания при МГБ: методы поменялись. Впрочем, и в поздний советский период решения судов по политическим делам предопределялись руководством страны (как, например, по делу морского офицера Валерия Саблина, приговоренного Военной коллегией Верховного суда за попытку мятежа на корабле к расстрелу по указанию брежневского политбюро). Полноценной судебной власти, способной сдерживать произвол органов безопасности, в СССР так и не возникло.

Имитационная сущность советского режима, использовавшего нормы права для обмана и дезориентации, ярко проявилась в названии КГБ: Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР. Между тем Совет министров комитетом отнюдь не управлял. В строго секретном (уже рассекреченном) положении о КГБ 1959 г. говорилось, что он «работает под непосредственным руководством и контролем Центрального Комитета КПСС» – т. е. подчиняется реальному, а не бутафорскому правительству СССР.

С тех пор статус принципиально не изменился. Положение о Федеральной службе безопасности определяет ее как федеральный орган исполнительной власти, однако правительство лишь «координирует» деятельность ФСБ в части взаимодействия с другими органами исполнительной власти, притом что согласно Конституции (ст. 110) правительство «осуществляет исполнительную власть Российской Федерации». А вот президент «руководит» деятельностью ФСБ, хотя по Конституции именно его роль ограничивается «обеспечением согласованного функционирования и взаимодействия органов государственной власти». Директор ФСБ назначается на должность президентом. Ни одна из палат парламента в процессе его назначения не участвует. Этим ситуация в России отличается от США, где директор ФБР и директор Национальной разведки назначаются с согласия сената, и даже от сопредельной Украины, где главу СБУ назначает Верховная рада.

Таким образом, Российская Федерация унаследовала обманчивую советскую систему двойного подчинения органов госбезопасности: их реальное начальство, как и в те времена, находится в Кремле и на Старой площади, а связь с номинальным правительством, имеющим в действительности лишь хозяйственные функции, носит формальный и эфемерный характер.
Из такого положения вещей неизбежно вытекают многие, если не все трудности гражданского контроля над спецслужбами. Фактически в нашем государстве есть только одно лицо – президент, перед которым реально отчитывается руководство спецслужбы. Высшие органы исполнительной и законодательной власти им не начальство. Подотчетность комитету по безопасности Государственной думы носит откровенно фиктивный характер: еще в 2008 г. члены этого комитета даже не имели доступа к государственной тайне, без которого их контроль не мог быть действенным. Трудно предположить, что с тех пор он стал более эффективен. Что же касается прокурорского надзора, то и он имеет довольно узкие пределы: закон о ФСБ прямо говорит, что «сведения <...> об организации, о тактике, методах и средствах осуществления деятельности органов федеральной службы безопасности в предмет прокурорского надзора не входят». Под это положение можно при желании подвести все что угодно.

Однако смена поколений неотвратима, и она рождает надежду, что в один прекрасный день сегодняшние юбиляры отринут постыдный культ Дзержинского, перестанут именоваться «чекистами» и превратятся наконец в нормальные спецслужбы нормального государства – чего мы им и желаем.