«Каждый член партии должен доносить»

Текст: Егор Сенников

Доносчик — или, официально, «осведомитель» — одна из тех фигур, что присутствуют в обществе всегда. У любой спецслужбы, любой полицейской или разведывательной структуры есть верные агенты, рассказывающие о темных делишках, происшествиях, в которых они варятся, или доносят о событиях жизни того или иного лица, за которым ведется наблюдение. Но бывали времена, когда доносчик становился одной из ключевых фигур момента. Как древнегреческие сикофанты — доносчики и сутяжники, которые следили за каждым неверным шагом или словом окружающих, — «осведомители» становились вездесущими

Вдруг в нашем общежитии появилась эта очень энергичная пробойная молодая белоглазая женщина. Она была умна, остроумна, с ней было интересно разговаривать, и эта встреча, как ни смешно звучат эти слова ныне, была светлым лучом в моем темном и тесном мире. Я часами мог разговаривать с ней. Она очень много знала такого, о чем я не имел понятия. У нее были прекрасные книги, и самое главное — у нее был Хемингуэй. <…> Так продолжалось до 1949 года, а в 1949 году меня посадили. <…>

Однажды меня привели утром, и я увидел Стрелкову! Честное слово, это было самое удивительное за эти три месяца. Я обалдел и не понимал — она-то тут при чем? Я смотрел на нее как баран на новые ворота. «Рот-то закрой! — усмехнулся следователь. — В каких отношениях вы со свидетельницей?»

Я пролепетал, что в нормальных. «Так, — сказал он,— а теперь, Ирина Ивановна, расскажите нам о Домбровском». Она не краснела, не потела, не ерзала по креслу. С великолепной дикцией, холодным, стальным, отработанным голосом диктора она сказала: «Я знаю Юрия Осиповича как антисоветского человека. Он ненавидит все наше, советское, русское и восхищается всем западным, особенно американским».

Этот обширный отрывок из письма писателя Юрия Домбровского — один из ярких примеров того, в каких подчас необычных обстоятельствах встречались в сталинское время те, на кого доносили, и те, кто доносил.

В советское время доносчиком мог оказаться почти любой: случайный попутчик в трамвае, сосед по коммуналке, коллега на работе или бывший молодой человек… И у каждого, конечно, были свои резоны и причины: кем-то двигала зависть, кто-то хотел мстить, а иные — и таких было, кажется, большинство — обвиняли людей из корыстного интереса, надеясь завладеть их имуществом или положением.

Доносы этого периода в какой-то степени (по крайней мере на раннем этапе) были продолжением «революционной законности» — когда о вине того или иного человека можно было судить, руководствуясь представлениями о том, что важно для победы революции. Но затем доносы стали важнейшим инструментом полицейского контроля над обществом. А в момент, когда террор приобрел особенный размах, превратились в ключевой элемент эпохи.

Рассмотреть всю историю доносительства в советское время в пределах одной статьи невозможно — для этого потребуется целая монография. Мы попробуем рассказать о бытовании в окружении доносчиков: как потаенное доносительство стало одним из важных правил жизни в новом обществе.

Закон о подозрительных: истоки доносительства

«Ленин учил нас когда-то, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить. Я не предлагаю ввести у нас ЧК в партии. Но я думаю, что каждый член партии должен доносить». (Из выступления делегата 14-го съезда ВКП (б) С. И. Гусева, 26 декабря 1925 года.)

Старый большевик Гусев, поддерживавший в середине 1920-х годов курс на все большее доносительство и «бдительность», прекрасно понимал, о чем он говорил. Массовое доносительство, конечно, ни в какой мере не было советским изобретением, напротив, у него были исторические корни, оказавшие большое влияние на развитие этого явления.

Доносительство вообще, как уже было сказано выше, присуще человеческому обществу. Отношение к нему менялось в зависимости от времени и режима; за такими переменами удобно следить по словарю. Если в первом издании словаря Даля «доносить» определяется как «докладывать, уведомлять начальство о чем-то словесно или письменно», то спустя почти век у Ушакова доносу дается гораздо более эмоциональное определение: «орудие борьбы буржуазно-черносотенной реакции против революционного движения — сообщение царскому или другому реакционному правительству о тайно готовящихся революционных выступлениях, о деятельности революционных организаций или отдельных революционеров». Интересно, что, согласно тому же словарю Ушакова, советские люди доносами не занимались, они подавали «сигналы»: «2. перен. Предупреждение о чем-н. нежелательном, что может совершиться, предостережение (нов.). Большевистская партия требует чуткости к сигналам, идущим снизу, в порядке самокритики».

В словаре Ожегова, первое издание которого увидело свет в конце 1940-х годов, донос определяется уже несколько спокойнее — это всего лишь «тайное обвинительное сообщение представителю власти, начальнику о чьей-н. деятельности, поступках. Д. о тайной организации. Д. на подпольщиков».

В послереволюционном строительстве общества у большевиков было немало учителей, но, если говорить о доносительстве как политическом инструменте, они внимательно смотрели на два исторических феномена: на якобинский террор времен Французской революции и на дореволюционную среду российских радикалов и социалистов.

Одними из первопроходцев в деле превращения доноса из вспомогательного полицейского инструмента в политический были французские радикалы-якобинцы, захватившие власть в революционной Франции в 1793 году. Ключевое достижение якобинцев во внутренней политике — борьба с контрреволюционерами, для чего принимались самые разные меры. Печально известным стал «Закон о подозрительных», принятый в сентябре 1793 года, — он открыто проложил дорогу к массовому террору, так как приказывал как можно скорее арестовывать всех «подозрительных» (от дворян и торговцев до монархистов и умеренных революционеров). Лидеры якобинцев призывали граждан новоиспеченной республики к бдительности, так как лишь опираясь на массовый террор, власть немногих «настоящих друзей революции» могла удержаться во Франции.

Доносы якобинских времен были и тайными, и публичными. Среди тех, кто открыто атаковал врагов революции, особенно ярким был Жак-Рене Эбер — радикал-якобинец, владелец и издатель газеты «Пер Дюшен». Он подвергал нападкам соратников по якобинскому клубу, которых считал недостаточно левыми и радикальными. От них пали некоторые его враги — из числа умеренных революционеров, Эбера это лишь распаляло. В своем выступлении в Конвенте он говорил: «Должны ли мы губить жизнь? Для того чтобы спасти республику, нужно применять суровые меры, нужно, чтобы виновные погибли или погибли бы те из них, которые являются членами Конвента, ибо они еще более виновны, чем другие. Я заявляю, что смотрю как на контрреволюционеров на тех, кто хочет двинуть революцию назад».

Эбера, впрочем, радикализм не спас: он сам пал жертвой чистки Робеспьера, которую тот устроил своим противникам — ультралевым радикалам.

Наследство двойных агентов

Историю Французской революции большевики знали хорошо и прекрасно понимали, что в условиях победы революции лишь террор поможет им удержаться у власти. Они не питали иллюзий, что во взбудораженном и вооруженном обществе возможны какой-то компромисс и примирение. Сама обстановка в России после 1917 года и начавшаяся Гражданская война подталкивали большевистское руководство к террору.

У старых большевиков, впрочем, была еще одна причина к поощрению доносов: их дореволюционный опыт. Среда российских социал-демократов и революционеров была переполнена различными двойными и тройными агентами, работавшими и на полицию, и на революционное движение; агенты-провокаторы были не исключением, а правилом. Кто-то соглашался сотрудничать с полицией под угрозой ссылки и ареста, другие надеялись переиграть жандармов, многих привлекали исключительно деньги. Некоторым удавалось долго быть нераскрытыми — как, например, эсеру Евно Азефу, который сочетал работу на полицию с руководством терактами. Другие делали себе имя на разоблачении двойных агентов — одним из самых известных борцов с ними был Владимир Бурцев.

Сам факт работы на охранное отделение редко означал окончательный выбор — двойной агент запросто мог и получать деньги от полиции, и заниматься терактами. История революционера Сергея Дегаева — полицейского агента и члена «Народной воли» — в этом смысле архетипична. Вскоре после убийства Александра II он был завербован подполковником Отдельного корпуса жандармов Георгием Судейкиным. Благодаря показаниям Дегаева было арестовано немало народовольцев, а когда его деятельность раскрыли, товарищи-революционеры условием прощения поставили убийство самого Судейкина. Тот был приглашен на конспиративную квартиру и жестоко убит Дегаевым и его соратниками — боевиками «Народной воли».

Словом, старые большевики знали толк в постоянной бдительности и отслеживании всего подозрительного. Их сформировала такими среда, в которой они варились все дореволюционные годы. Им указывали правильный путь предшественники — от революционеров-якобинцев до коммунаров, захвативших власть в Париже в 1871 году.

«Плохо сигнализируете!»

«Плохо сигнализируете, а без ваших сигналов ни военком, ни ЦК ничего не могут знать. Людей посылают не на 100 процентов обсосанных, в центре таких людей мало. Посылают людей, которые могут пригодиться. Ваша обязанность — проверять людей на деле, на работе, и, если неувязки будут, вы сообщайте. Каждый член партии, честный беспартийный, гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда хотя бы на 5 процентов, то и это хлеб». (Из выступления Иосифа Сталина на расширенном заседании Военного совета при наркоме обороны, 2 июня 1937 года.)

После революции доносы получили новую почву для развития. Изначально они рассматривались властью как инструмент повышения бдительности, поиска недовольных, «бывших» заговорщиков — словом, всех тех, кто считал советскую власть опасным и ненужным явлением. Чекист и один из латышских стрелков — Лацис заявлял: «Каждый коммунист обязательно должен быть стражем рабочей и крестьянской власти и донести последней обо всем, что он увидел, и пособить, где это потребуется, изловить заговорщиков, подкапывающихся под новые устои пролетарского государства».

Владимир Ленин шел дальше и говорил на IX съезде партии так: «Хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист».

В 1920-е годы доносы были разнообразными по форме. С одной стороны, власть всячески поощряла донесение («сигналы») о контрреволюционных разговорах и намерениях; таким образом можно было выявлять врагов и «попутчиков» (тех, кто лишь на словах верен советской власти, а на деле пользуется показной лояльностью, чтобы упрочить свое положение). С другой — практически сразу власть предлагает использовать доносы и как своеобразный инструмент обратной связи: с помощью рабкоров и селькоров, писавших как для местных изданий, так и для центральной прессы, население могло выражать недовольство поведением тех или иных чиновников, реагировать на проблемы или пытаться привлечь общественное внимание к негативным сторонам советской повседневности.

По версии историка-советолога Шейлы Фицпатрик, практики доносительства в 1920-е годы имели под собой и экономическо-идеологическую основу:

«Доносительство как общественная практика во многом поощрялось решением режима в конце 1920-х годов экспроприировать, депортировать и иным образом наказывать целые категории классовых врагов, в частности кулаков (зажиточных крестьян) и нэпманов (частных предпринимателей, существование которых допускалось при новой власти). Под удар попали в это время и “буржуазные” (то есть некоммунистические) специалисты, и “бывшие люди” (представители старых привилегированных классов). Классовых врагов, склонных скрывать свою личность, нужно было “разоблачать”, и доносы были важной частью этого процесса».

Но если в 1920-е годы доносы имели узкие цели, вытекавшие в первую очередь из логики революционной власти, то после того как в конце 1920-х советское правительство взяло курс на коллективизацию, индустриализацию и стремительную подготовку к войне, доносы стали превращаться не просто в желаемое поведение советского гражданина, а в обязанность и чуть ли не в подвиг.

Донос обретает своего официального героя — пионера Павлика Морозова, который был убит родными после того, как донес на собственного отца, прятавшего зерно от советской власти. Памятники Павлику ставились по всему СССР на протяжении десятилетий, а сам пионер приобрел черты идеального и добродетельного советского ребенка.

Варианты доносов

С ростом репрессий увеличивалось и количество доносов. Их уже можно было делить по типам. Например, доносы связанные с работой, когда коллега доносил на коллегу — из зависти ли, из-за идеологической убежденности в правоте, из-за корысти и желания занять его место. Показательной может служить история преследования, ареста и казни биолога Николая Вавилова, возглавлявшего Институт растениеводства: в его деле содержались как доносы тайных и платных осведомителей НКВД, так и публичные заявления его обвинителей. Например, его научные противники — вице-президент ВАСХНИЛ А. С. Бондаренко и парторг и член президиума ВАСХНИЛ С. Климов — писали письмо на имя Сталина, в котором сообщали:

«Вавилов всегда горой стоит за вредителей. Когда ему указали на безобразное положение филиала Всесоюзного института растениеводства в ДВК, он, рассвирепев, заявил, что, когда там были Соболев и Савич (вредители), то дела шли “блестяще” — “это были честные самоотверженные люди!” Не было случая, чтобы Вавилов о ком-либо из установленных вредителей (Таланов, Максимов, Левитский и др.) сказал, что они преступники. Этим он всегда мешал нам правильно направить настроение массы научных работников. Окружен он постоянно самой подозрительной публикой».

Вавилов был арестован в 1940 году, а умер в тюремном заключении в 1943-м — позже, чем донесший на него Бондаренко: тот был арестован и расстрелян на полигоне Коммунарка в июле 1941 года.

Вообще, форма доноса в виде «письма вождю» была крайне распространенной. Исследовательница Е. В. Суровцева приводит ряд подобных писем в своей работе. Так, например, писатель Фадеев, один из руководителей Союза писателей СССР, отправлял такие письма регулярно:

«В 1939 году Фадеев вместе с писателем П. Павленко пишет короткое официальное письмо секретарю РКП (б) А. Андрееву о том, что в списки для награждения включены некоторые крупные писатели, политическое лицо которых внушает сомнение. И далее — список: Бабель, Пастернак, Олеша, Эренбург. В 1941 году (7 мая) написано письмо И. В. Сталину, А. А. Жданову, А. С. Щербакову. Это своего рода эпистолярный донос, поводом для которого послужила “политически небезынтересная статья Вересаева” под названием “Об авторах и редакторах”, в которой автор критикует произвол редакторов, исправляющих по своему вкусу произведения писателей».

Подобной формой пользовались не только высокопоставленные функционеры вроде Фадеева, но и обычные «озабоченные граждане», желавшие привлечь внимание «компетентных органов» к той или иной проблеме. «Тревожным сигналам» в 1930-е годы придавалось особое значение: их часто использовали во время чисток. Например, когда на Пленуме ЦК 1937 года Сталин атаковал Павла Постышева — в тот момент одного из руководителей Советской Украины — и ссылался на заявления некой Николаенко,  члена партии, «сигнализировавшей» о недостатках Постышева:

«Николаенко — это рядовой член партии. Она — обыкновенный “маленький человек”. Целый год она подавала сигналы о неблагополучии в партийной организации в Киеве, разоблачала семейственность, мещанско-обывательский подход к работникам… засилье троцкистских вредителей. От нее отмахивались, как от назойливой мухи. Наконец, чтобы отбиться от нее, взяли и исключили ее из партии… Только вмешательство Центрального комитета партии помогло распутать этот запутанный узел. А что выяснилось после разбора дела? Выяснилось, что Николаенко была права, а киевская организация была неправа…»

Постышев угодил в опалу — был арестован и расстрелян уже в 1938 году. Сама же практика вот таких «сигналов» с мест считалась крайне важной. Исследователь Владимир Козлов уделяет много внимания проблеме доносов, особо выделяя те, что считались способом указать на недостатки власти. Анонимки, разнообразные письма-декларации, персональные доносы — все это публично поощрялось как способ борьбы с «бюрократизмом» и «очковтирательством». На практике, конечно, зачастую это был способ упрощения внутриэлитной борьбы — материалы с мест давали партийным и следственным органам предлог для ареста того или иного руководителя. В таком духе: «Гл[авный] инж[енер] Казанцев А. П. является личным другом директора. Секретари парткома полностью под влиянием Иосифьяна. Окружив себя своими людьми, Иосифьян чувствует себя полным хозяином, в безопасности, зажимает критику, делает все, что хочет».

Конечно, значительную массу доносов составляли «бытовые» — чаще всего они становились следствием банальной ссоры, когда тот или иной участник конфликта решал использовать механизм репрессий себе во благо. Таких случаев было множество, они еще ждут своего исследователя.

Например, художник-график Евгений Ухналев, создатель нынешнего герба Российской Федерации, в свое время попал в лагеря из-за доноса приятеля:

«Когда я уже поступил в судостроительный техникум, со мной учился — я никогда не скрывал фамилию — Юра, извините за выражение, Благовещенский. Я с ним как бы подружился — я очень трепетно отношусь к слову “дружба” и почти никогда его не употребляю — и рассказал ему про эти игры в войну в 15-16 лет. В лагерь я попал из-за детской игры. Мы учились в СХШ — Средней художественной школе в здании Академии художеств. Она тогда стояла пустая, мертвая, все студенты были в эвакуации. У нас был часовой перерыв, и в этом черном, очень романтичном здании мы в этот перерыв играли в войну. Один из моих родственников, седьмая вода на киселе, привез из Германии коробочку немецких значков. Мы с четырьмя одноклассниками нацепляли их и носились по коридорам, изображая фашистов.

Через какое-то время подошел он ко мне, сказал: “А знаешь, эта игра за фашистов — это серьезно. Это правильно! Вот у меня в 37-м отца арестовали” — это расхожая легенда была. Я всячески отнекивался. В общем, он и настрочил на меня заявление. Когда перед судом я знакомился со своим делом, буквально на третьей странице были его доносы. Я был не первым: в “Крестах” я встретил других людей, которые из-за него сели».

Если доносчик на Ухналева стал, по сути, постоянным осведомителем НКВД (в дальнейшем он еще и постоянно участвовал в следствии, редактируя свои доносы по запросу следователя), то бывали случаи, когда донос становился лишь оружием в споре. Об одной такой ситуации рассказывает исследователь Валерий Нехамкин — бытовая свара между двумя людьми перерастает в политический донос одного на другого (причем суть доноса не имеет никакого отношения к реальности — и не могла иметь):

«Вот сообщение секретаря Козельского райкома ВКП (б) П. Деменка начальнику местного районного отдела НКВД Западной области А. Цебуру. “Сов. секретно. НКВД. Тов. Цебур. В квартире колхозника Хромова Афанасия (колхоз “Красный Октябрь”…) 22/6 1936 года обнаружен портрет Троцкого в квартире. Хромов, по сведениям, разложившийся колхозник и ведет в колхозе подрывную работу. За то, что колхозник Ульянов Василий донес об этом, Хромов избил отца Ульянова. Просьба принять меры к расследованию и по привлечению отца Хромова к ответственности. Деменок. 5/11.1936 года”».

Естественно, ни портрета Троцкого в квартире у Хромова не было, ни сам доносчик не мог его видеть — потому что не был у того дома. Но делу был дан ход — и бытовая ссора превратилась в драму и эпизод репрессивной практики.

Наконец, стоит отдельно отметить доносы, случавшиеся на следствии, иногда даже и невольные. Допрашивая обвиняемого, следователи всегда составляли список его знакомых, просили что-то о них рассказать. Сами эти списки становились нередко основой для новых арестов, допросов — эта цепь продолжалась и продолжалась.

Наследие доносов

Доносы в том или ином виде оставались важной практикой вплоть до конца существования СССР. Они могли приобретать самые разные формы — в послесталинском Советском Союзе они, конечно, редко влекли за собой гибель обвиненного, но могли послужить причиной разного рода неприятностей — от выговора и увольнения с работы до ссылки или ареста (последнее, впрочем, чаще относилось к политическим активистам, диссидентам, открыто выражавшим свое недовольство советской системой).

Различные варианты «товарищеских судов» были широко распространены всю послесталинскую эпоху: кого-то обвиняли в пьянстве, кого-то — в неуплате алиментов, иных — в тунеядстве. Нередко подобные обвинения становились делом общественности и партии.

Осведомительство превратилось в один из способов работы советской власти с потенциальными недовольными. Донесения стукачей служили для сотрудников госбезопасности (и других властных органов) способом контроля населения. Собирая те или иные факты, власти фактически создавали себе рычаги для давления на кого-то конкретного. А дальше могли уже применяться меры «профилактирования» — от разговоров и увещеваний до исключения из комсомола, лишения возможностей работы — или и вовсе увольнения. Могли применяться и более жесткие инструменты — высылки, аресты, судебные обвинения по «антисоветским» статьям. Среди доносчиков были те, кто сообщал в органы о чем-то по собственной воле — в рамках проявления «бдительности» и «чуткости». Но было много и тех, кто соглашался стать постоянным осведомителем органов — под давлением или из-за желания выгоды, а иные и сами оказывались жертвой доноса и, чтобы спастись, решали закладывать всех вокруг себя.

В самих органах к потенциальным агентам относились весьма скрупулезно. В Положении об агентурном аппарате и доверенных лицах органов государственной безопасности СССР от 1983 года прямо говорится:

«Основу агентурного аппарата органов КГБ составляют преданные делу коммунизма и социалистической Родине советские граждане. В силу специфических особенностей борьбы с тайной подрывной деятельностью противника органы КГБ приобретают агентов также из числа иностранных граждан, лиц без гражданства и враждебных элементов.

3.6. Там, где требуется, агенты приобретаются из числа лиц, подпавших под влияние антисоветской пропаганды, вынашивавших намерение совершить преступные действия, судимых в прошлом за участие в антисоветской деятельности, из числа националистических, реакционных церковно-сектантских и иных враждебных элементов.

При их вербовке могут использоваться компрометирующие материалы, материальная и иная личная заинтересованность».

Что важнее, культура доноса стала важной частью бытовой рутины. Необходимость помнить о том, что разговоры могут прослушиваться, беседы — передаваться, «куда надо», а письма и дневники — читаться третьими лицами, формировала в некоторых случаях особый, потаенный язык и выводила разговоры о современности в разряды интимных, «кухонных». В какие-то моменты они могли казаться менее заметными, в другие — выходить на первый план, но сама ситуация, когда была «официальная» и «правильная» точка зрения, с которой всем нужно было соглашаться, просуществовала всю историю Советского Союза.

Эти практики и привычка к ним, впрочем, оказались долговечнее советской власти. Как шутили диссиденты во времена перестройки:

Товарищ, знай! Пройдет она

И демократия, и гласность.

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена!