Маленький человек из музея. Продолжение.

   Чем был знаменит дед старика и как проведали о его знаменитой шашке - неизвестно. Известно лишь то, что в один вечер, когда старик, стоя перед зеркалом, рассматривал свои бороду и брови и как всегда бормотал: "Надо же", к нему явился хранитель музея с многочисленным окружением, одетым в строгие черные костюмы. Многочисленное окружение не могло все вместиться в комнатке, так что некоторые... те, которые замыкают подобные шествия, вынуждены были стоять у входа возле похоронной таблички со знаменитой надписью о знаменитом человеке, мечтая о такой табличке для себя, а те, которые уже успели заказать подобные таблички при жизни, перед стариком. Следовало бы сказать несколько слов о музее, но дело в том, наследственные приживалы музея часто менялись, и каждое их новое поколение перестраивало музей на свой вкус, так что, как выглядел музей изначально невозможно установить, также невозможно установить и последующие его виды, поскольку они менялись с невероятной быстротой.  

   Знаменитую шашку извлекли из-под дивана со старыми поржавевшими пружинами, под скрип которых засыпал старик. Хранитель музея был немногословен. Он только бросил упрёк старику в отношении его равнодушия к славе отечества, показав пыль на шашке, торжественно поцеловал шашку, потрогал на ноготь, взмахнул, возможно, что шашка просвистела бы мимо бороды старика, но старик был угрюм, и хранитель музея прекратил все торжественные жесты. Шашку упаковали в футляр из-под скрипки, а старика одели в бостоновый костюм, сильно изъеденный молью, который вынули из шкафа с завитушками.

   Раньше костюм был на загляденье. Прочный, хорошо облегавший фигуру старика. Сам портной говорил, что лучшего костюма и не шил.

- Генеральский, - цокал портной. - Хочешь, даже лампасы пришью?

   Портной лез в дубовый сундук, вытаскивал лампасы, примерял, подводил старика к зеркалу. Генерал! Но от генерала и лампас пришлось отказаться, потому что дальний родственник старика в чине генерала во времена деда попал под его шашку и его вдове остались одни красные лампасы, которые она прятала в потайном дне берёзовой шкатулки вместе со значками генерала.

   Портной был честный человек. Он говорил старику, что предложи ему сменить портняжество на генеральство или адмиральство - он откажется, так как на генералов и адмиралов существует мода, а вот портной... Он строго смотрел на старика и веско замечал:

- Шью всем.

   В бостоновый костюм и обрядили старика, хотя он и сопротивлялся, помня слова портного.

   В музее шашку водрузили возле Давида, голой и величественной скульптуры, a чтобы посетители не подумали, что это шашка Давида, хранитель музея, слегка пошатываясь, прибил под шашкой биографические данные... старика. Почему это произошло - неизвестно известно, что в обладателя шашки вписали и хранителя музея, который показал несколько шашечных приёмов, не проявив искусства владения шашкой, но сделав довольно лихой вид.

   Старика перевели в гербовую комнату с блестящим паркетом, хрустальными люстрами, красными коврами, столиками с позолоченными ножками, зеркалами..., в которой он пугался тишины.

   Старик не принимал обрушившейся на него славы. Она являлась ему в виде почитателей знаменитой шашки, которая часто красовалась на боку старика в стальных ножнах, так как хранитель музея опасался, как бы старик не превратил шашку в нечто неподобающее славе; сподвижников, которые писали о нем воспоминания, хотя старик помнил, что никакого участия ни в каких временах сподвижничества он не принимал и никаких сподвижников у него не может быть. Разве что портной, предлагавший сшить генеральский мундир, но и он стоял в стороне от всех великих событий и имел к ним отношение в том роде, что шил всяческие мундиры и папахи, но так зашился, что какая-то могущественная папаха и той же силы мундир выпороли его шашкой за швейную машинку, не отечественного происхождения. Портной забросил своё хлебное ремесло и стал сапожником, но и от сапожничества пришлось отказаться, сапоги тоже пришлись кому-то не по вкусу, и ремесленник, поняв недостатки ремесла, забросил его, как бы решив оставить человеческий род босым и голым, и исчез, как и родственник старика в чине генерала.

   Оказалось, что старик знал грамоту и писал мемуары с дарственной надписью, которую сподвижники оценивали во сто крат дороже самих мемуаров, заполнивших все отечественные и зарубежные прилавки. Слава являлась старику и в словах хранителя музея, который отзывался о нём как о великом земном провидении. И даже такое слово вылетало из уст хранителя музея. Старик пытался ускользнуть от славы, но его жизнь принимала совершенно загадочный для него характер.

   Для старика устраивали праздничные вечера по случаю дня его ангела с пушечной стрельбой и народными гуляниями, портретами на бумажных змеях, торжественные вечера с читками лекций о его детстве, юности, шалостях, играх, но это были не детские шалости и игры, а проявление каких-то справедливых и бунтующих помыслов, хотя старик знал, что не только в детстве, но за всю свою жизнь он никогда не бунтовал, но крепко был порот шашкой деда за то, что однажды зашёл в церковь вместе с прадедом, которого тоже достала шашка деда за пасху и крашеные яйца. Не обошла старика и могущественная театральная слава, и многие даже знаменитые артисты резко высказались друг против друга за право представлять старика на сцене. Скульпторы никак не могли прийти к соглашению из-за бронзовой скульптуры старика, которая должна была стать венцом всех скульптур. Композиторы... композиторы тоже служили старику и искусству.

На свет вытаскивались нянечки и кормилицы старика, родственники и прародственники из таких глубин, заглянуть в которые было просто немыслимо, однако некоторые заглядывали, находя живительные источники, питавшие старика. Оказались у старика и дети. Они приходили с внуками и правнуками. Пришлось ввести специальные родственные часы приёма, секретарей в белых костюмах. Дети старика устраивали скандалы, если тот не признавал их, интриговали против секретарей и, в конце концов, изжили их, оставив старика на попечение родственных чувств. К этому времени старик стал чем-то похожим на мужа всех жён, отца всех детей, дедушку и прадедушку всех внуков и правнуков. Он перерос человека заграничного рода Давида, отнял у него славу, на что посрамлённый Давид, если б умел говорить, высказал бы ему много разных слов. Величественная тень старика достигла самых отдалённых окраин планеты. Его звание, как профессора, оригинала... выражалось во всех учёных степенях и научных областях. За его именем находились в очереди. Он становился похожим на пророка, перст которого с удивительной быстротой ввергался во все стороны человеческой жизни.

   Впрочем, находились и такие, что распространили слухи о вздорном характере старика, который якобы требовал, чтобы его называли «Ваше превосходительство", "Ваше высочество", "Ваше сиятельство", который хотел стать императором, фельдмаршалом и посягал даже на фараона Рамсеса Великого. Находились и другие, которые удивлялись странным попыткам старика, становившегося все яростней в своём сопротивлении славе, так что его подготовка к отечественному и иностранному показам занимала недели, а то и месяцы, в течение которых старика приходилось увещевать, уговаривать, брызгать святой водой и прибегать даже к новейшим средствам гипноза и знаменитым заграничным специалистам. Странности старика хранитель музея называл великими странностями величайшего человека, ставшего в такой ряд... Хранитель музея давал понять, что нет ещё такого слова, которое смогло бы выразить все величие старика.

   Чтобы как-то успокоить и усмирить старика, хранитель музея пускался во всякого рода изобретательства. Он вернул старику его любимого кота Степана и мышей, живших с ним в сторожке, но сбежавших на самый конец города, напуганных небывалыми происшествиями. Но Степан, мыши и старик яростно набрасывались на сподвижников, кусали их, и хранитель музея прибегал к успокаивающим действиям. Степан, мыши и старик засыпали, и величественная спина земного провидения во всем белом вновь открывалась посетителям музея, вдоволь перед этим налюбовавшимися знаменитой шашкой и даже насмеявшимися над Давидом, поза которого, как утверждали, становилась все более невзрачной и не величественной, а лицо угрюмым, словно он собирался бежать из музея.

   Во время снов старику тоже не было покоя. К нему являлся Давид, грозил, советовал вести себя поприличней и не быть выскочкой, а лучше всего убираться из музея, а не то... Давид потрясал железной кольчугой какого-то древнего рыцаря и обещал заковать в неё старика. За Давидом появлялся дед... тоже грозный и суровый, с шашкой, обвинял внука в жульничествах, похищении незаслуженной славы и обещал проучить зарвавшегося внука. Дед и Давид называли старика самозванцем и каждый раз во сне подвергали его участи всех самозванцев, так что он просыпался в холодном поту.

   Возможно, что со временем старик смирился бы с бременем славы, переплавил бы Давида, запретил бы деду являться ему во сне, вытащил на свет ещё небывалые реформы по перестройке музея, возможно, что Степана и мышей после жизни великого человека пустили бы под скальпель, набив тряпками, соломой, превратив в чучела, если б старика не ждали новые перемены, объяснимые разве что теми желаниями, которые появляются у великих, когда их выталкивают в шею, не считаясь с тем, что на шее великого некогда покоилась величественная голова, дослужившаяся до простого тычка в затылок.

   Старика готовили к очередному иностранному показу, ожидая приезда высоких дружественных заграничных гостей. Мыли, стригли, красили, ворочали со стороны в сторону, наводя отечественный блеск и лоск. Парикмахер трудился возле бороды старика ножницами не хуже, чем дед шашкой в своё время и удивлялся тонкости и эластичности волос великого человека, хотя они жгли его руки, как крапива, он даже вскрикивал, но так вскрикивал, что человек, стоявший рядом и внимательно наблюдавший за ножницами парикмахера, ничего предосудительного в его голосе не находил. Массажист при каждом прикосновении к коже великого человека, которую без труда можно было собрать в гармошку, восклицал "О!", тем самым выказывая своё восхищение и не оставляя никаких сомнений в чистоте своих мыслей, портной..., впрочем, врачевателям и снабженцам, занимавшимся декорацией старика ничего нельзя поставить в упрёк. Они трудились не покладая рук, понимая всю значимость предстоящего высокого визита, ложившегося бременем не только на старика, но и Степана в парике седого цвета, и мышей, подстриженных под бобрик. Хранитель музея и сподвижники сидели со словарями и, заглядывая в них, бормотали: "по-ихнему так, а по-нашему вот как?". Подсунули такую книгу и старику, но тот выразился известными русскими словами, которые производят сильное впечатление на иностранцев, и они запасаются ими, как запасаются матрёшками и прочими нашими сувенирами. Вначале все одобрительно покивали, а потом побледнели. В то время, когда хранитель музея лихорадочно совещался со сподвижниками, как бы старик не прошёлся подобным словом по высокому визиту - в музей явился человек.