Маленький человек из музея

   Маленький человек из музея.

   (Стиль, ритм, слог навеяны музыкой Римского – Корсакова «Полёт шмеля»).

   До выхода на пенсию старик работал в музее. После выхода на пенсию он работал в той же должности, в том же месте, с тем же самым выражением в лице, глядя на которое невольно подумаешь: "И с чего бы это?», а подумав, тотчас вспомнишь, что с годами явится оно и в тебе, и точно так же, как и старик, задумаешься о том, о чем думают все, выходя на пенсию и с должности сторожа, и с должности повыше, и даже с той должности, у которой нет никакой пенсии.

   Как и когда старик появился в музее - неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись в музее, он тотчас обратил на себя внимание. 

   Карманы старика, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, верёвка... Разобрать, что таскал с собой старик, было совершенно немыслимо, но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, он находил применение. Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор. Гвоздь шёл в оторванную от забора доску, и голова, привыкшая лазить в дыру, натыкалась носом в заколоченный шит. Камень укладывался в ямке на рытвиной дорожке, и никто не оступался, как и не замечал, что это дело рук старика, железки ... Всё, способное принимать нужную форму, принимало её. Этот своеобразный мир создавался стариком неслышно и незаметно. Всяк попадавший в него не замечал таинственного механика, но так привыкал к удобствам, что пальто, брошенное куда попало, не падало на пол, а цеплялось на крючок, которого там никогда и не было, и он словно сам вылез из стены; шляпа, слетавшая с головы, усаживалась туда же, окурки, недовольно шипя, влетали в урну, хотя их целили в пол, под каблук или носок.

   Как-то, выкапывая сухое дерево за глухой стеной музея, старик копнул раз, другой, а через некоторое время заметил, что стоит не в ямке, а в настоящем погребе. Ступеньки были выложены белым камнем, свежевыструганные и покрашенные двери плотно прикрывали вход, возле выбеленных стен стояли бочки, бочонки..., обтянутые крепкими железными обручами, над ними полочки, полки... Старик не успел даже выйти из него, как на пороге музея показались две уборщицы с банками огурцов, и они, словно ничего и не произошло, словно так и было изо дня в день, пошли по дорожке, выложенной фигурной плиткой, спустились в погреб, поставили банки на полки, заглянули в кадушки, сказав, что на зиму нужно засолить грибов, осмотрели ведра и вышли, закрыв дверь на увесистый замок и повесив отполированный ключ на гвоздик, так и не заметив старика, который уже обсаживал дорожку яблоневыми саженцами.

   Никто в музее, где старик наделал бесчисленное множество вешалок, столов, тумбочек... всего того, куда прячут ключи, печати, канцелярские принадлежности, на что вешают пальто, плащи, шубы...  не называл его ни по фамилии, ни по имени, ни тем более по отчеству, а просто кричали "эй, сторож!", "эй, старик", слыша в ответ такое усердное щёлканье, которое производит рота провинившихся солдат на плацу во время строевого смотра, когда появляется генерал - инспектор, готовя должное распекание. После щёлканья тотчас появлялся старик, словно вырастал из-под земли, хотя до этого находился в конце совершенно противоположном тому, где его искали.

   Старик настолько привык к подобному обращению без имени и отчества, что уже и сам позабыл и имя своё, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись, и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием. Так и остался бы он маленьким человеком без имени и отчества, если бы судьба не рассыпала нам по дороге разные случаи, и если бы в судьбе с самого нашего рождения не было прописано наше предназначение.

​

      Старик настолько привык к подобному обращению без имени и отчества, что уже и сам позабыл и имя своё, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись, и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием. И даже тогда, когда старик совершенно неожиданно для себя и других достиг огромной славы, даже тогда он не мог вспомнить ни имени своего, ни отчества. Так и остался он человеком без имени и отчества.

   О переменах своей жизни ни старик, ни никто другой пока ещё не догадывались. Проходя мимо окна или зеркала, старик останавливался и долго смотрел на человека с огромной всклоченной седой бородой и загустевшими, свисающими   бровями. Старик разгребал бороду руками, бормотал: «Надо же". Что он хотел этим сказать - непонятно. И что он думал о старике, смотревшем на него - тоже непонятно. В его взгляде не было ни удивления, ни тоски, ни равнодушия, ничего того, что испытывает неустойчивый человек, глядя на себя в том возрасте, который уже с трудом поддаётся точному определению. И когда старика после долгих лет славы и власти лишили могущества, он тоже только пробормотал: "Надо же". Кто знает, что хотел он этим сказать, и что виделось ему в этом мире. Улыбка ли, ирония? Или мучительное раздумье? Кто знает? А может, виделся ему мир, в котором всё необходимо и все равноценно...

   Случалось, его спрашивали, а есть ли у него родственники? Старик оглядывался, словно вопрос относился не к нему. Ему говорили: "тебя спрашивают", а он все так же беспокойно вертел кудлатой головой, как бы выискивая кого-то. Спрашивающий разводил руками, произносил "странный человек", а "странный человек", казалось даже, не пытался вспомнить, а были у него жена, сын, дочь. Или их никогда и не было. И не только их, но и отца, и матери, и он появился на свет неизвестно откуда и неизвестно каким образом.    Впрочем, происхождение старика было пересмотрено самым что ни на есть тщательным образом и притом дважды после некоторых обстоятельств.

   В первом случае старику показывали фотографию с оборванными и пожелтевшими, словно крылья засохшей бабочки краями. Фотографию выставили на позолоченный стол в огромном гербовом зале со сверкающими люстрами, которые, как зонты, плавали над строгими фигурами, затянутыми в черные костюмы и сверкающие мундиры. В этом огромном зале что-то сильно щелкало, шипело и вспыхивало, слепя глаза старику. Щёлканье и вспыхивание превратилось в отличный снимок, который в тот же день пропутешествовал от огромного зала с позолоченным столом до циновки на глиняном полу. На фотографии, которую показывали старику, красовался тоже старик, но огромного роста в заношенной, залатанной холщёвой до колен рубахи, якобы его отец. Возле отца притулилась просторядёвая женщина, якобы его мать, на руках которой находился младенец, завёрнутый то ли в портянку, то ли в парусину, якобы сам старик только в младенческом возрасте.

   С пожелтевшей реликвией, вынырнувшей из тех времён, которые ещё только порождали фотоаппараты с их свойствами утверждать призрачное бессмертие человека на бумаге, вышла оказия. Старик вырезал с фотографии якобы его отца и мать, из оставшихся кусочков склеил домик, вместо трубы воткнул ручку с вечным пером. В ход пошли и листы календаря с позолоченными буквами, из которых старик наделал множество лодочек и кубиков. Черные, застёгнутые по горло костюмы, опасаясь остаться голыми, отодвинулись от старика, так как тот начал их общипывать, собираясь распустить для какой-то своей надобности. Сверкающие мундиры тоже пятились, лишаясь погон, планок и прочих регалий, которые вместе с объективами фотоаппаратов, колёсиками, винтиками превращались в паровозики, кораблики, автомобили... Весь этот игрушечный мир заполнял зал с удивительной быстротой, трещал и звенел, а его механик, не обращая внимания на сдержанное негодование, колдовал над ним.

   В другом случае старику показывали иные фотографии и в ином месте. На фотографиях красовались фигуры в заграничных чёрных фраках, высоких цилиндрах, с толстыми сигарами, бабочками, золотыми зубами, среди которых едва проглядывался младенец в пышных рюшках и воздушных бантах. Человек, показывавший фотографии, смотрел на стенной портрет усатого человека с трубкой, тыкал в младенца и утверждал, что это сам старик, но в младенческом возрасте. И когда человек несколько дольше задержал признательный взгляд на жёстких усах, чем обычно, то подняв его, увидел, что находится в мастерской с верстаками, тисками... Старик уже разложил свой привычный пасьянс. Прутья решётки превратились в отвёртки, стамески, молотки, а «усатый» портрет в стельку для сапог и хлопушку для мух. 

   После работы старик всегда возвращался в свою комнатку.

На работу он уходил из той же комнатки, где стоял шкаф старинной работы с завитушками и зеркалом, доставшийся ему по наследству, и диван, тоже наследственный, на котором сиживал ещё дед старика: человек крутого характера, носивший в одно время лихо завитые усы, кожаные скрипящие ремни и казачью шашку.

   Чем был знаменит дед старика и как проведали о его знаменитой шашке - неизвестно. Известно лишь то, что в один вечер, когда старик, стоя перед зеркалом, рассматривал свои бороду и брови и как всегда бормотал: "Надо же", к нему явился хранитель музея с многочисленным окружением, одетым в строгие черные костюмы. 

Продолжение следует