Дневники Пришвина — документ эпохи. К 150-летию со дня рождения писателя

150 лет назад родился замечательный русский писатель Михаил Михайлович Пришвин. В основном он известен как писатель-прозаик, «певец русской природы» Но Пришвин был не только «писателем про заек». Он оставил интересное свидетельство эпохи – свои дневники. Пришвин сформулировал задачу: «Надо писать дневник так, чтобы личное являлось на фоне великого исторического события, в этом и есть интерес мемуаров».

У него получилось. Быть может, дневник Пришвина – это подлинная история России первой половины XX века.

( Свернуть )

В 1917 году Пришвин делает вывод: «Жизнь есть путешествие. Я всегда был путешественником. Дом, который я выстроил, часто мне представляется кораблем, вечером, когда я сижу на террасе, весной, летом, осенью, зимой, кажется мне часто, будто я куда-то плыву...»
Дневники Пришвина – это тоже путешествие. Путешествие в историю. Путешествие в Россию.

В последний год жизни Пришвин запишет о своем труде: «Кажется, я не просто пишу, а что-то делаю, и даже определенно чувствую, что именно делаю: я сверлю».

О революции

19 мая 1917 года: «...не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня... Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции?» < > Революция села на мель безденежья и уперлась в одно-единственное чувство злобы к имущим классам».

Чувство злобы Пришвин испытал на себе: революционные крестьяне выгнали его с семьей из дома.

О большевиках
Они возникают в дневнике лишь в преддверии октябрьского переворота.
1 сентября 1917 года: «Большевики – это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют».

14 сентября 1917 года: «Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?.. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны.

< > Воцарился на земле нашей новый, в миллион более страшный Наполеон, страшный своей безликостью. Ему нет имени собственного – он большевик».

1 апреля 1938 года: «Не могу с большевиками, потому что у них столько было насилия, что едва ли им уже простит история за него».

Смирился, не выступал против, но – не принял. Была в 1918-1919 годах мысль: бежать. Не решился. О том же в декабре 1930 года: «Меня расстроило, что отказались печатать «Кащееву Цепь»... Началась тоска самая острая со сладостной мыслью о смерти... Я накануне решения бежать из литературы в какой-нибудь картофельный трест или же проситься у высшего начальства за границу....»
Не уехал. Сохранил себя в большевистской России.

О Ленине
К Ленину у Пришвина почтения нет. Весь вождь в одной короткой ленинской фразе: «Выжать интеллигенцию как лимон и выбросить».

1 марта 1918 года: «Единственный человек, который что-нибудь выводит, – это Ленин, его статьи в «Правде» – образцы логического безумия. Я не знаю, существует ли такая болезнь – логическое безумие, но летописец русский не назовет наше время другим именем».

Запись 1936 года: «Ведь нужна же наконец философия, не остановилась же она на 18 томах Ленина (какая это философия!)».

Пришвин учился в гимназии с Семашко, будущим наркомом ленинского правительства. Встреча старых друзей в 1906 году была радостной – не могли наговориться. Семашко спросил: «Ты что же теперь делаешь?» – «Пишу... Моя книга посвящена моей родине», – ответил Пришвин. «Не любить надо, а ненавидеть эту родину» – ответил друг. Пришвина так поразили эти слова, что он почти каждый год возвращался к ним в дневнике. Как это – ненавидеть родину? Можно ненавидеть царя, правительство, монархию, государственный строй, но ненавидеть Россию – как?

Запись 1952 года: «Ленин был не мыслитель, а революционный делец». < > Вдруг понял Ленина: он сектант, один из обыкновенных русских сектантов, коих я на своем веку повидал предостаточно».

О Сталине

Впервые в дневнике Сталин возникает 31 июля 1926 года: «Читал «Известия», с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен как чурбан».
В записи 1929 года Пришвин размышляет над громадными портретами Сталина: «...очень напоминает собой царя Николая 1-го: тоже такие откровенно-государственные глаза». И в этом же году кончаются его надежды на изменение жизни к лучшему: «Политическая атмосфера сгущается до крайности...< > Кончилась «передышка» Ленина. Начинается сталинское наступление».
Запись 1930 года: «Может быть, Сталин и гениальный человек и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых – как это можно!»
А бить, по сути, еще и не начинали...

Запись 1932 года: «Сталин в легендах бесконечно привлекательней Ленина: Сталин решительный, честный, готовый помочь... Мне думается, что скоро он поймет, какой перегиб делает политика в отношении искусства, и что-то произойдет...»
15 мая 1932 года: «Мне так чуется, будто сталинская революция стукнулась в тупик и начала ослабевать: сталь и чугун задавили жизнь...»
1 ноября 1937 года: «Когда у Сталина выходит очередная расправа с врагами, то она кажется на первых порах безумием и концом всего: через это, кажется, ему уж и не перейти. Проходит некоторое время, и совершается «тот поворот»: одумаешься и начинаешь понимать и мириться».
«Так вот после каждой кровавой гекатомбы и всеобщего нравственного возмущения встает опять Сталин более могучим, чем был». И добавляет по поводу очередного суда над врагами народа:
«Процесс раскрывает картину полного разложения партии и полное одиночество Сталина и зыбкость нашего государственного бытия: случись что-нибудь плохое со Сталиным, и все развалится начисто. А может быть, напротив, все распавшиеся ныне и только внешне связанные элементы общества соединятся внутренно? У некоторых, многих есть такое же чувство в отношении к Сталину, как было при царе: убрать царя, и будет хорошо. Какие дураки были тогда мы!»
«Слушал в парткабинете доклад Сталина. Конец речи был похож на грузинский тост: чем хуже говорит грузин по-русски, тем милее выходит у него тост. Грузинский акцент еще помогает юмору, Сталин этим пользуется: если бы русский сказал – не было бы смешно, а у кавказца смешно...»
11 февраля 1946 года:
«Переживается суровая речь Сталина: и после такой-то войны, таких-то страданий, такой победы все те же пятилетки, все те же колхозы и гонка вооружений. Ни одного ласкового слова хотя бы для детей...»

О советском строительстве

Любимая фраза обожателей Сталина: «При Сталине был порядок!» Из дневника Пришвина этого не следует.

Более того, что ни запись на тему экономики, то вывод: не было никакого порядка! Страх был, а порядка не было. Столько разгильдяйства, столько воровства, мошенничества, столько бракоделов...
А если чего-то и достигали, то немыслимым напряжением сил.

16 июня 1934 года: «Гаражи все на один лад, везде пьянство и ничего нет: какая-нибудь иголка для вентиля понадобится, так бегают, бегают... Но если приедет кто-нибудь со стороны и умеючи подойдет, то для него все явится: если это шина, то сейчас же с казенной новой машины снимут шину... Утром в гараж все запаздывают после выпивки, и начинается разговор о том-сем, потом начинают искать чего-нибудь: непременно у каждого чего-нибудь не хватает».

Пришвин знал экономику не понаслышке. Производство изучал в поездках по стране. Видел, как строился Уралмаш, куда поехал в надежде набрать материал для книги. Книги не получилось. Картины строительства страшные, угнетающие. Беспорядок, неорганизованность, все тянули на жилах. Он делает запись: «Я так оглушен окаянной жизнью Свердловска, что потерял способность отдавать себе в виденном отчет... не с чем сравнить этот ужас...»

Сельский житель, своими глазами видел и то, что творится в деревне.
13 апреля 1930 года: «Среди бедняков 50 процентов природных лентяев».
15 ноября 1932 года: «О пятилетке нет больше лозунгов: не удалась. Общее уныние. «Если теперь, – сказал N, – стать далеко и смотреть так, что все наше строительство провалилось, то причина этого будет в чрезмерном, подавляющем всякое личное творчество развитии бюрократии».

О народном характере

Пришвин жил в гуще народа. Он и сам был народ.
23 апреля 1918 года: «Я с малолетства знаю всех мужиков и баб в нашей деревне, они мне кажутся людьми совершенно такими же, как все люди русского государства: дурные, хорошие, лентяи, бездарные и очень интеллигентные. Никогда я себя не отделял от них, никогда не выделял мужиков от других сословий, только они ближе других были ко мне, и потому я говорю о них».

И, конечно, он не мог не заметить, что народ меняется.
Запись 1932 года: «Что меня теперь больше всего останавливает в русском народе – это молчание на людях, отделенное несогласием людей. Вчера вот Иван Митрич так умно и горячо говорил мне против тиранов, сегодня на сходе он молчит. Спросишь, оправдывается: «Нишь можно на людях?» < > ...существует ли общественное мнение? Оно – в молчании и анекдотах; во всяком случае, это не сила, на которую можно опираться, пользоваться, рассчитывать; это сила, подобная сну: видел сон и забыл».

27 марта 1930 года: «В Бобошине Еремин – бедняк держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. В последние дни страх в народе дошел до невозможного. Довольно было, чтобы на улице показался какой-нибудь неизвестный человек с папкой в руке, чтобы бабы бросались прятать добро, а если нечего прятать, то с болезненным чувством ожидать какой-нибудь кары».

20 июля 1937 года: «Президиум Верховного Совета: ни одного интеллигентно-осмысленного лица, всё как результат нигилизма...»

И вдруг – запись 18 октября 1939 года как выстраданное открытие: «Вечером поехал в Москву. По дороге любовался людьми русскими и думал, что такое множество умных людей рано или поздно все переварит и выпрямит всякую кривизну, в этом нет никакого сомнения: все будет как надо».

Продолжение этой мысли 9 октября 1940 года: «Были вечером в концерте Рахманинова «Колокола». Удивлялся людям, консерватория, оказалось, является хранилищем людей: я таких людей видел только до революции. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию. Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему».

1 февраля 1946 года: «Русский при всех своих государственных и общественных невзгодах остается личностью. Даже и сквозь коммунизм русский пронесет свое особенное лицо».

О творчестве

Запись 1948 года: «У литераторов в связи с вызовом партии на единомыслие стон стоит...»

Как писатель Пришвин был известен. Но тот же самый народ, над печальной судьбой которого он размышлял денно и нощно, относился к нему весьма своеобразно.
20 января 1932 года: «Три года живу я на этой улице. Все знают меня, но почему-то лучше бы не знали... С ненавистью говорят: «Вот пи-са-тель идет». Иногда молодые огарки и оскалепки остановятся как пораженные и вдруг, выпучив глаза, скажут в упор: «Жу-ковс-кий!»

После поездки на строительство Беломорканала Пришвин задумывает роман о свободе и необходимости под названием «Осударева дорога». Роман не получился, хотя обдумывал его больше десяти лет. Помешал внутренний цензор.
4 декабря 1936 года: «До чего совестно жить становится! Никакое настоящее общение невозможно, потому что боишься труса в себе и противно говорить с человеком, имея в виду, что он, может быть, для того и беседует с тобой, чтобы куда-то сообщить. < > Свобода творится всем обществом, но ее нельзя просить у хозяина государства».

А вот еще и еще – без дат...
«Беда: машин наделали, а людей нет. Для машины необходим цельный человек, не издерганный в собраниях».

«В РИКе с лестницы на лестницу бегали черти с папиросами в зубах, в штанах галифе».

«Вышел с Жулькой погулять по Замоскворечью, и вот какой-то парень, обгоняя меня, проговорил: «Сам ничего не делает, а собаку содержит».

«Везде и во всем нигилизм, и в нем сейчас сила нашего времени».

«Почему строительством коммунизма называются стройки каналов и заводов, но не человеческого понимания?»

«Русский остается личностью – даже и сквозь коммунизм»

Это чудо, что дневник написан. Не меньшее чудо, что его автор остался жив. Ведь достаточно было и одной записи о Сталине, чтобы отправить Пришвина на стройку коммунизма в Магадан. Пришвин понимал, что создает нечто опасное для себя. Запись 1937 года: «Поведение в Москве: нельзя говорить о «чем-то» и с какими-то людьми. Надо совершенно уничтожить в себе все остатки потребности отводить душу».
Душу он отводил на страницах дневника.

Пришвин ставил печальный диагноз:
«Коммунизм – это система полнейшего слияния человека с обезьяной, причем в угоду обезьяне объявляется, что человек происходит от нее, и вообще господствующей государственной философией объявляется материализм. Трагедия состоит в том, что человек сидит в одной тюрьме с обезьяной и разбить тюрьму – значит, освободить и обезьяну, которая непременно посадит потом в тюрьму человека и распнет его».