Большая фуга

Прощались мы с Львом Николаевичем Гумилевым в последний раз (это было в конце 80-х — начале 90-х где-то в квартире его приятельницы на восточной окраине Москвы) со взаимным неудовольствием. И это была судьба.
Мы с ним виделись и переписывались за четверть века до этого в период подготовки к печати моей книжки «Ритмы нашего мира». Там речь шла о влиянии разных природных, географических факторов на рождение и падение царств, переселение народов и об участии в этих сопряженных процессах неких космических факторов. Тогда Лев Николаевич сделал все, чтобы вырвать меня, «молодого и неопытного», из-под влияния Арсения Владимировича Шнитникова, выдающегося советского географа, построившего стройную теорию одновременной стадиальности отступления последнего оледенения, о связанных с этим ритмах увлажнения и осушения континентов. Я во многом следовал за ним, а яростные нападки Гумилева на Шнитникова в научной печати мне казались безосновательными.
На последнюю же встречу с ним я устремился радостно: прочел в «Природе» блестящие статьи единственного отпрыска двух больших русских поэтов о его теории пассионарности и воодушевился. Я так и сказал Льву Николаевичу:
— Накопление и сброс пассионарности в этносах — это как изменчивость и отбор в теории эволюции Дарвина. Частный случай — пародийно в «Самгине», у Горького: «Революции нужны, чтобы уничтожать революционеров». История перестает быть биографиями героев и игрой случайностей. Вы превратили ее в естественную науку!
Такого «отлупа» в ответ на мою похвалу я не ожидал...
— Вы ничего не поняли! Вас оправдывает только то, что вы читали советский подцензурный вариант... Ничего естественного там нет — все идет по воле космического разума, приказов своего рода, поступающих «оттуда»…
Мне пришлось развести руками и признать, что в таком случае мы с ним — по разные стороны баррикад. Для меня в науке (в т.ч. и в исторической) самое ценное — ее независимость, неподвластность ничьим «хотениям», ее собственные внутренние законы, которые так интересно и трудно познавать, а тут обскурантизм какой-то. Остается только пожать плечами и забыть…
Но я поспешил с выводами. Скоро, но уже посмертно, вышла последняя книга Гумилева «От Руси к России» — ее он, видимо, и писал во время той нашей встречи — и там в предисловии я вдруг увидел прямое продолжение нашего последнего разговора:
«Предки есть всегда, а этносы образуются достаточно редко и во времени и в пространстве. Казалось бы, на поставленный вопрос нет ответа, но вспомним, что точно так же сто лет назад не было ответа на вопрос о происхождении видов. В прошлом веке, в эпоху бурного развития теории эволюции, как до, так и после Дарвина, считалось, что отдельные расы и этносы образуются вследствие борьбы за существование. Сегодня эта теория мало кого устраивает, так как множество фактов говорят в пользу иной концепции — теории мутагенеза. В соответствии с ней каждый новый вид возникает как следствие мутации — внезапного изменения генофонда живых существ под действием внешних условий в определенном месте в определенное время. Конечно, наличие мутаций не отменяет внутривидового процесса эволюции: если появившиеся признаки повышают жизнеспособность вида, они воспроизводятся и закрепляются. Если это не так — носители их вымирают через несколько поколений.»
Не согласен и тут почти с каждым словом. Теория мутагенеза не отменила теории Дарвина, а только подставила недостающее звено (Дарвин и не мог знать этого, истинного источника изменчивости — генетика еще не родилась). Чисто эмоциональное стремление преуменьшить роль Дарвина забавно. Но параллель между своей теорией этногенеза и пассионарности и теорией эволюции явно взята на вооружение, хотя сформулировано это неуклюже и весьма уязвимо: получается, появление этносов — это чуть ли не часть биологического видообразования. Расизм? Если именно это убирали из сочинений Гумилева советские редакторы, то они были на правой стороне…
Но в общем, это продолжение дискуссии, Гумилев явно отступил от того «обскурантизма», которым он меня тогда шокировал. Космический, смахивающий на божественный, произвол без всяких советских цензоров и редакторов превратился в «действие внешних условий». Кто ж с этим будет спорить? Все обсуждается, и так рождается истина.
Методы естественно-научного анализа необходимы традиционно-гуманитарным дисциплинам, как и гуманизация-гуманитаризация — это необходимая узда на научно-технический прогресс, и тут наукопоэзия Гумилева всех кладет на лопатки! Тиражи его книг, которые академическая историография ухитряется практически игнорировать по сей день, бьют рекорды, сравнимые с рекордами Толкина. Как и Толкин, Гумилев на практике осуществляет мечту Гёте: «История науки — это большая фуга, в которую мало-помалу вступают голоса народов».
Что такое нация?
 Национальность? Народность? Этнос, в конце концов, которому Гумилев склонен придавать чуть ли не биологическое происхождение?
"До тех пор, пока нас о ней не спрашивают, мы понимаем, что это такое. Но сходу определить это мы не в состоянии" (Уолтер Бэйджхот, 1887). Ни о чем не писал столько век XIX, сколько тогда было написано и сказано о нации и национальности — но безуспешно. Уходить в более давние времена — бессмысленно. Понятие о нации (и национализме) зародилось в эпоху Великой Французской революции. В течение всего XIX века понимание этих слов менялось: деды, произнося эти слова, подразумевали нечто совершенно иное, чем их внуки.
Антисемитизм XIX века вначале строился на религиозной, а не национальной основе, он не касался крещеных евреев, например, во Франции и в России — там они автоматически становились "своими", хотя продолжали быть евреями. А в Германии отъявленный националист Рихард Бек, который пытался определить нацию, основываясь исключительно на языковой общности (это позволяло оправдать международную экспансию германского империализма), объявил немцами восточно-европейских (а значит, и польских и российских) евреев, говорящих на «идиш», старом диалекте немецкого. На него яростно набросились другие националисты, строившие свои теории на «биологических» понятиях крови и почвы…
Будем справедливы, наилучшее определение нации для своего времени дал И.В. Сталин (еще до первой мировой, но, говорят, по шпаргалке Н.И. Бухарина). Но и оно не без греха. "Нация представляет собой исторически сложившуюся, устойчивую общность языка, территории, экономической жизни и духовного склада, проявившуюся в общности культуры".
Духовного склада! Поразительная уступка «идеализму»! Сталина, уже после его смерти, пытались поправить гэдээровские марксисты, которым в сталинском определении не хватало этого, материального, экономического базиса. Один из них чуть не ввел свое, ультрамарксистское определение:
«Нация – это устойчивая историческая общность людей, представляющая собой форму общественного развития, сложившуюся на базе общности экономической жизни в сочетании с общностью языка, территории, особенностями культуры, сознания и психологии».
Не будем разбирать это определение — сегодня никто его не вспоминает, и правильно. Но и сталинское уже почти сто лет вызывает массу вопросов.
Первое, что приходит в голову как возражение — цыгане и те же евреи. Первые "проходят" в сталинском определении только в отношении языка и духовного склада, проявившегося… и т.д. Евреи, по крайней мере, до воссоздания через две тысячи лет государства в Палестине, проходили только по одному критерию из этого определения (выделенному курсивом). Даже и языка своего не было. Сербов от хорватов постороннему — не отличить, между ними нет даже таких различий, как между русскими и белорусами. Язык просто один. Есть оттенки в духовном складе, наиболее ярко выраженные в разных алфавитах и разных христианских конфессиях. Хорваты — католики. Сербы — православные. «Всего-то». А попробуй их насильственно слить…
Предвосхищая дальнейшие рассуждения: если выкинуть из сталинского определения все, вызывающее возражения, включая даже язык, и оставить то, с чем спорить трудно (пусть кому-то это и кажется на первый взгляд чем-то вторичным и маловажным) останется примерно такое:
«Национальность, (читай также этнос, народность) — это общность и особенность духовного склада, проявившаяся в общности и особенности культуры».
Конечно, слово «культура» здесь очень емкое, оно может включать до некоторой степени и территорию, родину реальную или виртуальную, в мечте, в предании, и язык, иногда пусть даже и вышедший из реального обихода, но имеющий силу исторического авторитета, как это долго было с ивритом, и как это осталось с ирландским (кельтским) языком даже после обретения Ирландией независимости, и экономическую и политическую и религиозную жизнь, но не жестко, а мягко, в той или иной мере, поскольку это влияет на духовный склад, поскольку все это какой-то стороной входит в культуру, а потому и излишне в определении.
Слово «нация» из определения уберем — оставим дипломатам. Оно не имеет отношения к теме. В Организации объединенных наций нет национальностей, а есть только населения государств. Наиболее ясно это в случае США. Нет национальности «американец», как не было национальности «советский». Есть только американская нация. В этом блеск и нищета Америки. Блеск более материальный. Нищета культурная. Один только песенный фольклор, например, Латвии, неизмеримо богаче всего, что есть такого в США. Почти все, что там от национальных культур — не свое.
 То, что многие из государств-наций для удобства их чиновников стремятся не мытьем так катаньем стать мононациональными и тем уравнять нацию и национальность, — не меняет сути дела, а только создает глобальную, весьма вредоносную для национальностей и народов теоретическую и правовую путаницу. В этом смысле была и еще не совсем распалась советская нация, есть российская нация, но есть и русский народ, пострадавший от чиновника советского чуть ли не более всех в расцвет могущества «советской нации», бедствующий сегодня и в новой России наряду с другими народами.
«Нации» защищены — Советом безопасности, международными гарантиями. До национальностей практически никому нет дела. Только ЮНЕСКО что-то иногда пытается сделать для сохранения богатства тысяч национальных культур планеты. Они брошены на милость или съедение — кому? Прежде всего — «нациям» (вернее, государственным чиновникам).
 Ортега-и-Гассет:
«Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством «рас» и «языков»» (То есть, национальностей – А.Г.).
Национальность и вера
Да, если присмотреться внимательней к тому определению национальности, которое у нас осталось после того, как из лучшего в XX веке сталинского определения мы вычли явно не универсальные дополнительные признаки, остается определение, очень похожее на то, что можно найти у Гумилева, который, правда, давно и резко ушел от слов «нация» и «национальность». У него везде — «этнос». Понятие строго не определяется, но «Усвоенные стереотипы (историческая традиция) составляют основное отличие одного этноса от другого». То есть после всех «биологических» слов о мутациях и «мутагенезе» этносов Гумилев определенно возвращается к «очищенному» сталинскому «идеалистическому» определению. Этнос, как и национальность, определяется не «мутагенезом», а исключительно культурой!
Но у этого определения есть один «недостаток». Оно подходит не только к понятию национальности. Например, оно подходит и к религии, к группе людей одной веры, конфессии. Но недостаток ли это? Не говорит ли это странное совпадение в определении двух казалось бы столь разных понятий о глубоком и малоосознанном их родстве или даже тождестве?
Для Гумилева это — не недостаток. Самые разноязыкие и даже разнорасовые народы, стоящие на самых разных ступенях исторического развития, объединенные одной «пассионарной» идеей, действуют как единый этнос (крестоносцы, исламские завоеватели).
Марксисты пытались и религию определить с позиций базиса и надстройки: мол, эксплуататоры, чтобы легче было пить кровь рабов-крепостных-пролетариев, специально завели эту бодягу для более эффективного выжимания сока. (Сравните: «пролетарий не имеет отечества», а национальности, правда, придуманы не эксплуататорами, но уж используются для своей выгоды именно ими). И религии и национальностям одинаково не нашлось места в идеологическом будущем. Религии, как и национальности, уже давно, до марксистов, всей либерально-демократической традицией евроамериканской (западной) цивилизации явно или подспудно считаются исторически обреченными. Более того, исчезновение обоих видов «общностей духовного склада», опять-таки откровенно или неявно считается чем-то прогрессивным, окончательным освобождением от предрассудков, от векового «духовного гнета»… «Наукопоэзия» и Толкина, и Гумилева явно или неявно активно противостоит этой антикультурной в конечном счете тенденции нашей эпохи.
Сходство институтов религии и национальности заметили немногие, но уже давно, например, австромарксисты еще сто лет назад. В многонациональной Австро-Венгрии были те же проблемы, что и в России, но явно хуже обстояло дело с территорией, может быть, поэтому тамошние социалисты в национальном вопросе научились рассуждать аккуратней и продвинулись дальше. В основе их рассуждений лежал принцип национальной культуры как неотъемлемой части мозаики мировой человеческой культуры. Из этого вытекала идея национального самоопределения народа, как в первую очередь самоопределения духовного, национально-культурного, не требующего для своего решения ни войн, ни террора, ни депортаций. Российские марксисты сначала поддержали идею. Но потом большевикам для скорейшего развала старой России понадобился классический территориальный местный национализм кланов и вождей, и они, не вполне в согласии с собственной теорией, заклеймили идею национально-культурной автономии, развалив ее там, где она успела в годы гражданской войны зародиться.
Сегодня некоторые ученые мимоходом называют, например, патриотизм «гражданской религией», и уже никто их не оспаривает…
Взаимоотношения между двумя видами духовного самоопределения человека, национальностью и религией всегда были сложными. От взаимной ревности и бескомпромиссной борьбы (Томас Манн, например, считал, что зарождение лютеранства было изначально схваткой оформляющегося национального немецкого самосознания с претендующим на универсальность католическим имперским космополитизмом) до попыток искусственного слияния двух идеологий в одну (так называемый исламский фундаментализм во многих странах Востока и у нас). Крайности и фанатизм, недобросовестность представителей любой идеологии вели к вражде и крови и украшали историю не самыми лучшими ее страницами. Но мы теперь хорошо знаем, что фанатизм, построенный на лозунгах «духовного освобождения», способен на еще худшее. Прогресс мировой культуры возможен до тех пор, пока сохраняется все ценное в многообразии мировой духовности, самое ценное в которой — само многообразие.
Года четыре назад был приглашен на одно политическое действо. В Москве создавался некий молодежный антифашистский комитет. Ничего нового для себя я там не увидел и не услышал. Увидел кое-кого из совсем не молодых писателей, вплывших в политику на волне всяких разоблачений в перестройку и обратно в литературу, слава Богу, не выплывших. Услышал, где-то через час после начала, из уст юного председателя, восходящего светила российской политики его главный "антифашистский" лозунг.
— Наша цель — мир без наций!
После этого я встал и тихо, на цыпочках вышел. Я не стал спрашивать «Без каких именно?» и «С какой начнем?» Привлек бы внимание как «явный фашист», а если бы стал объяснять, знаю точно, что за пять минут такого не объяснишь. Но в том зале, похоже, я один знал, что это вовсе не антифашистский, а скорее, именно фашистский лозунг.
 
 Признаков сходства между национал-социализмом и "интернационал-социализмом" уже насчитали великое множество. В том числе и во внешних признаках национальной политики. Депортацией народов, геноцидом отличались оба режима. Но и по сей день еще никто не сказал, что это сходство неслучайно, а идет от общих теоретических основ.
В Библейском сказании о вавилонском столпотворении многонациональность, мультикультурность нашего мира выглядит Божьим наказанием. Плюрализм, данный в национальной мозаичности мира, всегда сильно мешал всем потенциальным его властителям. Хотя на самом деле оборачивался Божьим даром, поскольку спасал народы от попыток выстроить их в шеренгу или разместить по стойлам. Конечно, и у ефрейтора Гитлера он был настоящим бельмом на глазу. Он и приступил к его искоренению со всей решительностью, начав, конечно, с народа, сочинившего это самое предание. Евреев решили просто свести под корень. Остальной мир национальностей был поделен на несколько групп. Одни подлежали такому же изничтожению, как и евреи (например, цыгане). Другие — как правило, превращению в нации рабов, депортациям, с постепенным сокращением их численности и переделке в нечто более понятное и приятное нордическому глазу, то есть культурно-национальному геноциду. (Например, славяне). Третьи — постепенному перевоспитанию и ассимиляции, то есть тоже лишению собственной национально-культурной идентичности (скандинавы, англо-саксы). Мир должен был стать немецким. Мир, состоящий из одной нации, монокультурный мир — это и есть мир без наций!
Вековые мечты, увы, порой лучших умов, о мире без наций, о человечестве без религий равны по результату мечте о единой нации-человечестве или единой мировой религии. И они так же несут в себе — при попытке их осуществить — смерть и разрушение.
 
Сегодня, вроде бы, в самую основу понятия национальности попало, наконец, то самое, ключевое слово, без которого многое в нашей жизни, а уж многонациональность и многоконфессиональность нашего мира, как главное и неотъемлемое его свойство, лучше и не пытаться понять. И слово это: КУЛЬТУРА.
Но и тут, опять, требуется ломка стереотипа. Культура финансировалась по остаточному принципу, к культуре традиционно — и не только у нас — отношение то ли как к предмету роскоши, то ли как к десерту после сытного обеда, а в целом как к не очень обязательной надстройке над базисом, который есть — раньше говорили — экономические отношения классов, а теперь говорят — рынок.
Не то! Не тот системный уровень! Культура — это все то, что выделило человека из мира животных. Духовный, виртуальный мир, внутренняя Швамбрания, Хоббитания, собственно, и составляет суть человеческого в человеке. Культура и есть базис. Когда человек идет не просто против своих потребительских интересов, а прямо на смерть за хоругвь ли, за тряпку ли, именуемую национальным флагом, за троеперстие при крестном знамении, или за Библию на немецком непременно языке да еще неудобоваримым готическим шрифтом (так сохранили себя как общность в условиях жесточайшего геноцида, например, российские немцы), он, по определению Гумилева, пассионарий, идет на смерть за главное, от чего нельзя отказаться, за духовную основу, базис своей культурной идентичности, где огромную, неотъемлемую часть занимает идентичность национально-культурная, за свое существование не персонально-телесное — так и животное за себя сразится, — а с кем-то общее, духовное. Борясь за мир без наций, новейшие Угрюм-Бурчеевы посягают на природу человека, на все человеческое в человеке. Другое дело, что и эту могучую силу, и эту устремленность к духовности, можно использовать для своих целей, во зло, чем и занимались и занимаются авантюристы всех времен и народов.
Как нет лишних, главных или второстепенных видов животных и растений, ландшафтов, биоценозов в природе, так нет и лишних, главных или второстепенных национальных культур в мозаике человечества. Каждая необходима. Потеря каждой — удар для всех остальных, хотя что-то остается и от погибшей культуры. Плавильный котел Соединенных Штатов поучителен, и это выбор многих, но он — не модель будущего человечества, это уже, кажется, начинают понимать многие.

На моей памяти, быстро, хотя и не сразу, мы перешли к экологическому сознанию от модели борьбы с природой и “на наш век хватит”. Пришло время такого же полного и всеобщего перехода к этнокультурному сознанию.
 
Никто и никогда не видел человечества монокультурного, говорящего на одном языке, исповедующего одну религию или поголовно не исповедующего никакой, живущего по всей планете вполне однообразно. Никто не видел реального социализма, или видел, но в ужасе, но социализм тем не менее “неизбежен и желателен”. Никто не щупал, но без наций — это же насколько спокойней!
Эта экстраполяция “от моего хотения в неведомую даль” сродни идее вечного двигателя или идее извлечения энергии из энтропийной системы, где нет перепада энергетических уровней. Не было, невозможно, но очень хочется!
Конечно, огромная составляющая в культуре была и остается и будет общечеловеческой, тем не менее теперь уже очевидно, что энтропия культуры, введение в самую ее основу какого бы то ни было единообразия, хоть монорелигии, хоть всеобщего атеизма, вообще монолитной вне- или наднациональной культуры либо невозможна, либо катастрофична, приведет к параличу и застою, остановке развития. Хорошо знакомое многим мироощущение интеллектуала, будто он настолько в общечеловеческом, что ему «вся эта этнография» в лучшем случае лишь предмет бесстрастного научного рассмотрения со стороны, — не аргумент. Интеллектуал — по идее, полпред общества, но он отнюдь не сверхчеловек, он склонен в этом пункте к огромной ошибке, он здесь, как правило, внутри ситуации и не видит общего. Свое корпоративное, личное ощущение он принимает за общечеловеческое, общекультурное. Это уже было в случае с социализмом, как нашего, так и гитлеровского образца. Все интеллектуалы ХХ века так или иначе переболели этим. Обычно интеллектуал не понимает, насколько на самом деле он зависим от мультикультурного многообразия мира, которое, несколько пародируя то, как мы когда-то выражались на кружках по диамату, является объективным и необходимым условием этой формы движения материи — человечества. Материя здесь, конечно, не причем (начало, а вероятно, и конец человечества там же, где начало и конец виртуального мира культуры), но в целом… — если бы мы могли так в те годы хотя бы подумать!
Интернационализм? — Да, но именно интер-национализм, ведь без наций и национальностей нет и интернационализма. Интернационализм истинный — не в сплаве, не в серой смеси, а в палитре, в разнообразии. Наша жизнь, жизнь наших детей сейчас и завтра зависит прямо от того, насколько решительно и искренне мы откажемся от лживого и опасного лозунга-ориентира “За мир без наций”.
Л.Н. Гумилев подхватил знамя евразийцев, той части старой русской интеллигенции, которая, видя и понимая всю чудовищность ленинского эксперимента, попыталась принять его как часть общей мировой закономерности, состоящей в отказе от следования скучным «западным» путем рыночного либерализма и демократии, в возврате к некой восточной мудрости, на некую древнюю столбовую дорогу...

Евразиец Рерих устремился в Тибет на поиски Шамбалы и бессмертных махатм и привел туда ряженых комиссаров ОГПУ, а оттуда привез «Письмо махатм», одобряющее большевистский кошмар как якобы часть их собственного плана...
Томас Манн писал в 1922 году: «Западно-марксистский чекан, озаривший ясным светом великий переворот в стране Толстого.., не мешает нам усмотреть в большевистском перевороте конец Петровской эпохи — западно-либеральствующей европейской эпохи в истории России, которая с этой революцией поворачивается лицом к Востоку... Перед нами поставлен вопрос: является ли средиземноморская, классически-гуманистическая культура всечеловеческой... или она только духовная форма и принадлежность определенной эпохи — буржуазно-либеральной — и может умереть вместе с ней?.. Антилиберальная реакция в Европе не только очевидна, она просто бросается в глаза...» Здесь в тоне чувствуется чуть ли не торжество, антилиберальная волна захватила и Манна, тем страшней было последующее отрезвление…
Одновременно эта мысль пришла в голову и другим властителям умов в Германии. Появилась идея «консервативной революции», чуть ли не главный идеологический исток фашизма, покончившего вскоре со всеми любителями любой идеологии, в том числе и с консервативными революционерами.
Но ведь и инквизиция христолюбиво жгла ведьм, и иезуиты носят имя Иисуса, значит ли это, что его идеи всему виной? Да и в идеях социальной справедливости так ли уж заложен ГУЛАГ, а стремление к сохранению национальной культуры так ли уж чревато оголтелым национализмом и газовой камерой, чтобы в третьем тысячелетии бегать от любой идеологии как черт от ладана? При том, что общество без идей, без идеологии, — это общество частных интересов, без общих устремлений, общество на излете, в стагнации, «субпассинарное» в терминологии Гумилева, его уже и обществом-то можно считать лишь условно.
 
Август Шлегель сказал о научной революции рубежа XVIII/XIX веков:
«Я вижу переход к нам, по существу, всех настоящих физиков. В этом есть в самом деле что-то заразительное и эпидемическое, процесс депоэтизации тянулся уж слишком долго, пора, чтобы воздух, вода и земля были вновь опоэтизированы. Гёте долго мирно сверкал зарницами на горизонте, но вот ворвалась в самом деле поэтическая буря, скопившаяся вокруг него, и люди второпях не знают, какую старую заржавевшую утварь выставить на своих домах для отвода поэзии. Это зрелище имеет величавый, радостный и в то же время веселый характер».
Как, надеюсь, понял читатель, поэтическая буря на стыке Истории, Филологии и Поэзии, буря, которая сделает XXI век веком Языка и Знака, она, собственно, уже идет. Ее начал гений эпической поэзии и филологии британец немецкого происхождения Дж. Р.Р. Толкин, не признанный при жизни ни присяжной литературой, ни академической филологией. Он нашел способ обратиться к людям, к будущему через голову «специалистов», произведя поэтическую реконструкцию прошлого. Сегодня «Властелин колец» властвует над умами миллионов. Никто еще не понял, что происходит, хотя кинотеатры мира ломятся, а дождь «оскаров» уже льется на актеров и режиссеров беспримерных экранизаций.
Толкин построил свою Поэзию на основе точного лингвистического знания.  Наукопоэт Гумилев переносит на своей машине времени в суровое, но чарующее прошлое и расселяет на его просторах людей эпохи глобального потепления. Как порадовался бы Гёте!