Холокост, которого не было

Почему так непросто рассказывать о том, что пережили евреи, находившиеся во время Холокоста на советской территории? Потому, что таких историй крайне мало.

О том, что выпало на долю евреев Западной Европы и Польши, снято множество фильмов. Образы Варшавского гетто и Аушвица выжжены в наших сердцах. Но я пока еще не видела художественного фильма, где говорилось бы о судьбе еврейки в Яновском концлагере Львова или о том, как еврейскому мальчику или девочке удалось уцелеть во время массового уничтожения еврейского населения Одессы румынскими оккупантами.

В годовщину трагедии в Бабьем Яре мы попросили знающих русский язык молодых евреев из Северной Америки побеседовать с пережившими Холокост евреями из бывшего Советского Союза.

Записанные в ходе бесед истории дают картину, отличающуюся от привычного для большинства американских евреев представления о Холокосте. В основном эти воспоминания относятся к лету и осени 1941 года — то было время хаоса, первые месяцы Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, первый этап геноцида евреев. В тот период Холокост еще не стал хорошо отлаженным механизмом, каким мы его знаем. На тот момент самым высокотехнологичным способом решения «еврейского вопроса» был метод «укладки сардин», предложенный обергруппенфюрером СС Фридрихом Еккельном — в соответствии с этим методом людей тесными рядами загоняли в уже готовые ямы и там расстреливали.

Однако отсутствие оптимизированных способов массового убийства не помешало немцам, их союзникам и местным приспешникам умертвить на этих территориях 2,7 млн евреев. По оценкам, после геноцида в тех регионах в живых осталось менее 120 тыс. евреев.

За исключением одного случая, все, у кого брали интервью, пережили Холокост в Транснистрии (Заднестровье) — административно‑территориальной единице со столицей в Одессе, образованной румынскими окупационными властями на юго‑востоке Украины между Днестром и Южным Бугом, где было создано огромное множество гетто и концентрационных лагерей.

Почти 250 тыс. евреев погибли там от голода, изнурительных перегонов из одного лагеря в другой, от болезней, тяжелой работы и массовых казней. И все же в таких ужасающих условиях оставался хотя бы небольшой шанс выжить — для тех, кто был, например, чуть сильнее и здоровее, чуть посноровистее и намного, намного удачливее большинства других. И напротив, после массовых расстрелов на оккупированной немцами советской территории, таких как в Бабьем Яре, в живых почти никого не оставалось.

Одни наши собеседники были в годы войны еще очень малы. Их истории о Холокосте — истории, которые они слышали от своих родителей, дедушек и бабушек. Другие встретили войну в более сознательном возрасте и не просто запомнили происходящее, но и помогали взрослым выжить. Все наши собеседники, за исключением одного, в настоящее время проживают в Израиле.

«Холокост, которого никогда не было»

Из интервью Ханны Барон (20 лет, Лос‑Анджелес) с Эфраимом Доницем (83 года, Лос‑Анджелес)

«Я слышал, вы хотите узнать о Холокосте, которого никогда не было», — сказал Эфраим Дониц, перезванивая мне в ответ на мою просьбу об интервью. На следующий же день я была у него дома в Лос‑Анджелесе, мы беседовали, сидя в гостиной друг против друга.

Прошло почти 80 лет с тех пор, как Эфраима — ему было тогда три года — и его семью направили в гетто в Транснистрии. Я думала, что он мало что сможет вспомнить. Но ошибалась. «Я помню все, — сказал он. — Вот что хуже всего».

Хотя о том периоде у него сохранились яркие воспоминания, он не спешил делиться личными переживаниями, рассказывал так, словно читал лекцию по истории. Хотя иногда чувства захлестывали его. Чаще всего так случалось, когда он рассказывал, как мир вспоминает (или, вернее, не вспоминает) о тех событиях. Но не тогда, когда рассказывал о самих событиях.

Несколько лет назад он и его жена путешествовали по городам, в свое время оккупированным немцами. Он хотел показать своим детям и внукам места, в которых побывал когда‑то: «Там я потерял мать, потерял сестру. Это часть моей жизни».

Когда они хотели посетить Бабий Яр в Киеве, экскурсовод привез их не к тому мемориалу. Долгое время они не могли найти водителя, который бы согласился отвезти их к реальному месту расстрелов. Когда же наконец они туда добрались, оказалось, что место трагедии осквернено. Позже им сказали, что и экскурсовод, и водители прекрасно знали, где находится Бабий Яр, просто не хотели их туда везти. Это возмутило его до глубины души.

Вернувшись в Лос‑Анджелес, Эфраим пытался рассказать об этом другим. «Я всюду об этом говорил, но никто не хочет слушать», — посетовал он. Он вызвался выступить в Музее Холокоста, и хотя спонсоры музея вроде бы отнеслись к его идее с энтузиазмом, на деле ему так никто и не перезвонил.

«Я очень расстроился из‑за всего этого». На этот раз он едва сдерживает слезы.

Большинство людей в мире не обязаны помнить про Бабий Яр, говорит он. Но евреи — обязаны.

«Вот почему это Холокост, которого никогда не было».

Бабий Яр. Киев. 2016Сергей Харченко /NURPHOTO / GETTY IMAGES

Пешком через всю Белоруссию в разгар Шоа

Из интервью Натали Арбатман (17 лет, Маунтин‑Вью, Калифорния) с Виктором Гином (82 года, Иерусалим)

Когда 22 июня 1941 года немцы начали бомбить СССР, двухлетний Виктор Гин (тогда его фамилия была Гинзбурский) жил в Белостоке, польском городе, который в сентябре 1939 года был занят советскими войсками и присоединен к Белоруссии . После прихода немцев сразу же началось массовое истребление евреев, счет шел на тысячи. Мать Виктора Софья, учительница немецкого языка, вместе с сыновьями двух и четырех лет в последний момент вскочила в поезд, шедший на восток, и это их спасло. Пунктом назначения был Гомель — белорусский город в 600 километрах к востоку от Белостока, там жили ее родители.

После того как поезд выехал из Белостока, его несколько раз бомбили. В какой‑то момент продолжать путь пришлось уже пешком. Чтобы по дороге не умереть с голоду, ей приходилось выпрашивать кусок хлеба у крестьян, не чуралась она и поденной работы, чтобы прокормить детей. Так они шли через всю Белоруссию, город за городом, и своими глазами видели, как зверствуют фашисты. В Барановичах мать уничтожила советские документы, в которых значилось, что она еврейка. В управлении, занимавшемся польско‑еврейскими беженцами, которых много скопилось в городе, она сумела выправить новый паспорт с русифицированной фамилией. И продолжала путь.

В конце августа Софья с малышами добралась до Гомеля. И снова им повезло: они не попали в облаву — незадолго до того немцы отправляли гомельских евреев в гетто. Она предпочла остаться за пределами гетто. Они кочевали по Гомелю, прячась в заброшенных домах, — чужаки в родном городе. Когда немцы ликвидировали гетто и принялись прочесывать город в поисках спрятавшихся евреев, она села на первый же поезд, идущий на восток, и так оказалась в оккупированном немцами Орле.

Здесь у нее родственников не было. Мать Виктора нанималась мыть полы, пилила дрова и стирала немцам одежду, взамен получая хлеб. Неделя за неделей они ютились в неотапливаемых подвалах и поспешно меняли адреса, когда местные жители выдавали их местонахождение властям. «Каждый раз, заслышав нежданный стук в дверь, при каждом шорохе, при каждом косом взгляде мы инстинктивно чувствовали: сегодня мы умрем», — писала Софья в 1945 году известному советскому писателю Илье Эренбургу, собиравшему документальные свидетельства о фашистских зверствах. Так они жили до 4 августа 1943 года, когда советские войска освободили Орел.

Письмо Эренбургу Софья так и не отправила. Она написала его, говорит Виктор, чтобы «избавиться от тяжких воспоминаний, от ночных кошмаров». В этом письме рассказывается и о том, что связано с его личными воспоминаниями о Холокосте. Так, чтобы спасти сына, мать повесила ему на шею алюминиевый крестик.

После войны Виктор стал поэтом, получил известность под именем Виктор Гин. Его песня «Поговори со мною, мама» в исполнении знаменитой советской певицы Валентины Толкуновой звучала по всей стране. Не утратила она популярности и до сих пор.

«Б‑г меня спас и вывел из гетто»

Из интервью Рути Коротаев (23 года, Торонто) с Михаилом Гримбергом (85 лет, Иерусалим)

Михаил Гримберг вспоминает, как в 1941 году — он жил тогда на Украине в селе Красное Винницкой области — стоял посреди деревни рядом с другими евреями перед группой немецких и румынских солдат, и одного мужчину, по фамилии Чашка, солдаты окликнули и велели подойти. Чашка, пожилой набожный еврей, сделал шаг вперед, и вдруг на глазах у всех его брюки упали до колен. Под одеждой он спрятал скатерть для шабата, и, вероятно, ее тяжести пояс брюк не выдержал. Толпа застыла в ужасе, но, к счастью, неловкая ситуация вызвала у солдат лишь кривые усмешки. Поняв, что эта скатерть — самое ценное, что было у Чашки, но она им ни к чему, — нацисты отпустили его.

Вскоре нацисты передали созданное в деревне небольшое гетто под контроль румынам. То был один из самых счастливых моментов в жизни Гримберга: «Это сохранило нам жизнь». Увидев, что немцы уходят, евреи «принялись целоваться и обниматься, такое почувствовали облегчение. Румыны хоть и грабили нас и избивали, но по крайней мере мы остались живы».

В начале войны Гримбергу было шесть лет, довоенные годы, по его словам, были точь‑в‑точь как в «Скрипаче на крыше» .

И даже в годы советской власти родные Гримберга отмечали все еврейские праздники и веру сохраняли, хоть государство всячески навязывало атеизм.

По словам Гримберга, каждый раз, когда ему приходится рассказывать о том, что он пережил во время войны, он несколько дней не может прийти в себя, буквально заболевает. Я едва сдерживала слезы, когда он рассказывал мне жуткие истории о сексуальном насилии в гетто, чему сам был свидетелем, — он слышал, как рыдали отцы, когда их дочерей уводили под покровом ночи. О военном времени он говорит кратко: «Холод и голод», и хорошо еще, если ему с братом удавалось найти в снегу гнилую картофелину: ее ели долго, смакуя каждый кусочек. «Я долго‑долго жевал еду, не хотелось глотать. Я понимал, что, как только проглочу, снова буду голодным».

В 1993 году он переехал в Израиль и нашел работу уборщика в иерусалимской ешиве. Как же радовался он, когда говорящие на идише студенты — а многие из них были из США — просили его спеть песню на идише. «Я вижу это так: Б‑г меня спас и вывел из гетто. Столько людей вокруг меня погибло, а меня почему‑то смерть обошла стороной».

«Когда вырастешь большая — все поймешь»

Шайна Левин (15 лет, Нью‑Йорк) беседует с Гитой Койфман (82 года, Кирьят‑Ям, Израиль)

До войны семья Гиты Койфман жила в Бричанах в Бессарабии (в настоящее время Республика Молдова). Семья была очень обеспеченной. После того как в 1940 году историческая область Бессарабия была присоединена к СССР, новые власти конфисковали имущество Койфманов, их вместе с другими богатыми еврейскими семьями собирались выслать в Сибирь. Но в 1941 году в город вошли немецкие войска и их румынские союзники. Оккупанты собрали евреев на городской площади и велели собирать вещи, взяв лишь самое необходимое.

В тот вечер начались погромы. Местные знали, где что лежит. Дом Гиты погромщики обошли стороной, потому что, как говорили односельчане, родные Гиты были «добрые жиды».

Вскоре после этого семью отправили маршем смерти в Транснистрию. Они шли пешком в колонне под конвоем несколько месяцев, с июня по октябрь, порой проходя через одни и те же населенные пункты. Целью этих изнуряющих переходов было погубить как можно больше евреев еще до того, как они доберутся до места назначения.

Погода в том году была отвратительная. «Рано наступила осень, зарядили дожди, стало холодно», — говорит Гита. Ее родители смогли взять с собой лишь кое‑какие драгоценности, деньги и несколько буханок хлеба. Теплой одежды у них с собой не было. Их гнали в колоннах. Те, кто уже не поспевал за остальными, падали и оставались лежать на дороге. Так, бабушка Гиты упала, и ее затоптали в грязи. Мать умерла от тифа. Семья отца тоже погибла. «Пятьдесят членов нашей семьи погибли в Холокосте», — говорит Гита.

Она не помнит, как их вели в гетто, зато хорошо помнит обратный путь. После того как зимой 1944 года их освободили, ее отец шесть недель добирался домой пешком с четырехлетней Гитой на руках. «Я до сих пор гадаю: где мы спали? Что ели? Как выжили в те шесть недель? — говорит Гита. — Отец никогда не рассказывал мне об этом. Отвечал лишь: вот вырастешь большая — все поймешь».

«Людей просто оставили умирать от голода»

Авия Клейман (17 лет, Торонто) беседует со Львом Мучником (89 лет, Иерусалим)

31 декабря 1941 года румыны, оккупировавшие Брацлав на юго‑востоке Украины, собрали на площади всех проживавших в городе евреев. Среди них был и девятилетний Лев Мучник со старшими членами семьи. На следующий день их отправили маршем в находящийся под управлением румынских властей концлагерь Печера в Транснистрии.

Печерский концлагерь отличался от других, более известных лагерей смерти, таких как Аушвиц и Треблинка, говорит Лев. В тех лагерях заключенных умерщвляли при помощи техники. В Печере их загнали в заброшенный туберкулезный санаторий и просто‑напросто оставили умирать от голода.

Те, у кого с собой было хоть что‑то, что можно было выменять на еду, выживали. Те, у кого ничего не было, умирали. Каждую ночь умирали от 25 до 30 узников. И каждый день на замену им прибывали новые.

Младший брат Льва умер вскоре после того, как семью привезли в лагерь. Затем проходившая мимо немецкая бригада забрала отца и старшую сестру на строительные работы, которые велись за пределами лагеря. Когда работы завершились, их убили. Теперь Лев сам должен был позаботиться о том, как прокормить себя и мать — больше в их семье никого не осталось. Летом он выбирался из лагеря: нырял в реку Буг, проплывал под ограждением и просил подаяния в соседних деревнях. Зимой река замерзала, и приходилось искать другие лазейки. Он приносил матери еду.

«Голод действует на людей по‑разному, — говорит Лев. — Одни превращаются в живые скелеты. Другие пухнут от голода, лица у них становятся как футбольные мячи. Многие сходят с ума». Одно воспоминание мучает его и по сей день: один юноша, лет двадцати с небольшим, потерял рассудок и ходил полуголым. Лев приносил ему теплой воды. Однажды он обнаружил его мертвым возле лагерных ворот. «Самое ужасное, что он держал у мертвого рта женскую грудь. Где и как он ее отрезал, не знаю».

Эта картина порой непроизвольно всплывает в его памяти. «Невыносимо, что там каждый день умирали по 25–30 человек, — говорит он. — Просыпаешься, а вокруг трупы. Я помогал их выносить».

Детская травма, которая осталась навсегда

Ноах Ляховецки (15 лет, Бруклин) беседует с Яковом Гринбергом (82 года, Хайфа)

Когда на Украину вторглись немецкие войска, двухлетний Яков жил с родителями в маленьком городке под Одессой. Отец ушел добровольцем на фронт. Мать вместе с младшим братом Якова успела эвакуироваться. Она спряталась между бочками в кузове грузовика. Немцы стреляли по грузовику, одного из советских военных, водителей грузовика, убили, другого ранили. Мать Ноаха тоже ранили. Чемодан с ее документами выпал из кузова, однако женщина с младенцем все же благополучно добралась до Средней Азии, где и прожила до конца войны.

А Яков остался на попечении деда и бабки на оккупированной территории. Вскоре румыны, под управлением которых оказался этот регион, начали отправлять евреев в гетто Транснистрии. Яков и старшие родственники в конце концов оказались в Балтском гетто. Румыны отдали приказ: отлавливать всех еврейских детей. Одна русская семья взяла Якова к себе и спрятала. «Потом новый приказ: тех, кто скрывает еврейских детей, расстреливать. И русские привели меня обратно к бабушке», — рассказывает Яков.

Однажды немцы гнали колонну узников на работы и попытались забрать по пути и его бабушку. «Я ухватил ее за юбку, плакал, кричал, — рассказывает Яков со слов бабушки. — Пришлось им ее отпустить. А колонна назад уже не вернулась». В другой раз его дед подбирал осколки оконных стекол, выбитых бомбежкой. Немцы заставили его присоединиться к другой колонне узников. «Сказали, что их ведут на работы. Но никто из той колонны назад не вернулся», — говорит Яков. Они так никогда и не узнали, что случилось с дедом.

Яков не очень четко помнит те события, тем не менее они не дают о себе забыть и по сей день. Звуки бомбежки, будившие его по ночам, сказались на нервной системе. В детстве его часто мучили кошмары и он в страхе просыпался и плакал. Даже сейчас он порой в панике просыпается среди ночи. И только потом понимает, что это был сон.

«Надо сделать так, чтобы будущие поколения никогда не испытали ужасов войны»

Эва Трахтман (18 лет, Хьюстон) беседует с Любой Геллер (88 лет)

На Любе Геллер небесно‑голубое платье с изящным жемчужным ожерельем в тон. На тщательно уложенных волосах — бирюзовый ободок в горошек. Оптимизм этой хрупкой женщины окрашивает в свет надежды даже самые страшные моменты ее истории.

Она родилась в 1932 году в Виннице на Украине, ее отец был судьей. Когда началась война, отец ушел на фронт, а ее отправили к деду в деревню Черневцы. Когда немцы стали их разыскивать, сельский староста, украинец, сказал им, что евреи давно уже покинули деревню. Немцы пошли дальше и убили всех евреев в трех соседних деревнях.

Потом пришли румыны. Они огородили деревню колючей проволокой и стали ходить по домам, вынося все ценное. «Румыны, слава Б‑гу, нас не убили. Сказали только: идите и кормитесь как можете», — рассказывает Люба. Она стала работать вместе с матерью: чистила конюшни и трудилась в поле в обмен на еду. Ее дед шил обувь, а они с сестрой продавали ее на базаре. Топили печь сухим конским навозом, питались лепешками из отрубей, подобранных на ближайшей мельнице. Так они прожили четыре года.

В 1944 году советские войска освободили гетто, но страшные события на этом не кончились. Люба вспоминает, как односельчане, чтобы отметить праздник, пригласили солдат к себе домой. Ее дед и бабушка тоже позвали гостей, приготовили скромное угощение. Вдруг они услышали над головой рев самолетов. Когда военные вышли на улицу посмотреть, что происходит, их буквально смело взрывом — с неба падали бомбы. «Я вышла из дома, а он уже мертвый… Все побежали», — говорит она. Крики, плач стояли по всей деревне. Таким был для Любы последний день в гетто.

Моя собеседница любит петь, и под конец нашей беседы исполняет для меня «Тум‑балалайку» и «А идише маме» . Она хотела бы обратиться к миру с одним пожеланием. Она очень хочет, чтобы будущие поколения жили, не ведая ужасов войны.

Благодарим Израильскую ассоциацию бывших узников лагерей и гетто и ее председателя Гиту Койфман и заместителя председателя организации Михаила Стеймберга за помощь в организации интервью.