Исаак Башевис-Зингер "Ловушка"

— Я пыталась писать, — сказала женщина, — но, во-первых, я — не писатель. Во-вторых, даже будь я писатель, этого я не могла бы написать. Едва начну, а начинала я много раз, мое вечное перо начинает пачкать бумагу. Печатать я никогда не умела. Меня так воспитали, что я не владею никакой техникой. Не умею управлять машиной. Не умею заменить электропробку. Мне трудно даже находить на телевизоре канал.

У женщины, говорившей это, были седые волосы и молодое лицо, без морщин. Я поставил ее костыли в угол. Она сидела в моей квартире в кресле, которое я купил недавно в антикварном магазине.

— И отец и мать у меня из богатых семей, — сказала она. — Дедушка с материнской стороны был миллионером в Германии. Он все потерял в инфляцию после Первой мировой войны. Ему повезло — он умер в Берлине задолго до прихода Гитлера к власти. Отец мой родом из Эльзаса. Почему-то он всегда предостерегал меня, советуя ни по какому поводу не связываться с евреями из России. Говорил, что они нечестны и все они — коммунисты. Если бы он дожил до встречи с моим мужем, был бы поражен. Я никогда не видела такого заклятого врага коммунизма, как Борис, мой муж. Он часто уверял меня, что Рузвельт — тайный большевик, который обещал Сталину поднести ему на серебряном блюдечке пол-Европы и даже Соединенные Штаты. Отец Бориса был русским, набожным христианином и славянофилом. Мать Бориса (я не знала ее) — венгерская еврейка, красивая в классическом стиле, крайне эксцентричная. К концу своей жизни супруги не разговаривали друг с другом. Если нужно было сообщить что-нибудь, посылали записки с горничной. Я не буду утомлять вас лишними деталями. Перейду прямо к сути.

Я встретила Бориса в 1938 году в отеле у Спокойного озера, в Адирондаке. Отец мой погиб в Дахау, куда его отправили нацисты. Мама от горя потеряла рассудок, и ее поместили в лечебницу. В отеле, где остановился Борис, я была горничной. Я приехала из Германии без гроша и другой работы получить не могла. Сосватал нас роман Томаса Манна «Будденброки». Я пришла убирать номер, а на столе лежала книга. Я любила этот роман. Я бросила застилать постель и стала листать страницы. Внезапно открылась дверь и вошел Борис. Он был на двенадцать лет старше меня. Мне тогда было двадцать четыре, а ему тридцать шесть. Я не собираюсь хвалиться своей внешностью. То, что вы видите сейчас, — руины. Перед вами женщина, перенесшая пять операций. После одной из них я, в сущности, умерла. Я перестала дышать через несколько часов, и ночная сиделка без особых церемоний накрыла мое лицо простыней. Не смейтесь. Я не помню более счастливых мгновений. Если смерть вправду так чудесна, как эти минуты, то ее нечего бояться.

— А как вы ожили? — спросил я.

— О, сиделка внезапно решила, что лучше все-таки сказать врачу. Вбежали врачи и вернули меня к жизни. К какой ужасной жизни! Но все эти беды пришли потом. Я никогда не могу рассказать что-нибудь по порядку! У меня нет чувства времени, и я путаю ход событий. Сделайте одолжение — дайте мне стакан воды.

— Да, конечно.

Я принес ей стакан воды и сказал:

— Я забыл спросить ваше имя. Это тайна?

— Нет, не тайна. Меня зовут Регина Козлова. Козлов — это мой муж. Девичья моя фамилия — Вертхайм. Я постараюсь рассказать покороче. Мы стояли в номере отеля и в один голос расхваливали Томаса Манна. Борис был высоким, стройным, красивым, может быть, слишком красивым. Я ему говорила, что он мог быть киноартистом, но даже тогда что-то в его глазах пугало меня. Глаза его были не одноцветными — синие, зеленые, даже фиолетовые. Они выражали какое-то упрямство, суровость, фанатизм. Что говорить? Мы полюбили друг друга, как говорится, с первого взгляда и через две недели поженились. Здесь же, на Спокойном озере.

Ни у меня, ни у него не было близких родственников в Америке. Он упоминал о своей сестре в Лондоне, которая была замужем за английским аристократом, лордом или сэром. Какое мне дело? Я была совершенно одна в мире, без средств — и получила мужа с дипломом юриста из Варшавы. Он сказал, что у него не хватило терпения пройти экзамен на должность в Соединенных Штатах, и он занялся бизнесом.

— Что за бизнес? — спросила я, и он ответил:

— Акции и облигации. После краха на Уолл-стрит большинство акций упало так низко, что они почти потеряли цену, но к концу тридцатых стали подниматься. Борис привез в Соединенные Штаты довольно много денег и за несколько лет сумел удвоить или утроить свои вклады. Он купил за гроши большой дом в Нью-Йорке и очень выгодно продал. У него была квартира в Бруклине и акций и облигаций на полмиллиона долларов, не хватало только жены.

— Как это вышло, что до сих пор тебя не подцепила какая-нибудь девушка? — спросила я. Он ответил, что многие пытались, но ни одна ему не нравилась.

— Я серьезный человек, брак для меня — святое дело. Я требую от жены физической и духовной красоты и строгих нравственных устоев. Мне достаточно одного взгляда, чтобы увидеть в женщине все ее недостатки, не только существующие, но и будущие.

Послушать его, я была если не богиней, то, по крайней мере, ангелом. Он, действительно, заговорил о браке сразу же, в комнате, которую я пришла убирать. Короче говоря, сегодня я была горничной, а через несколько дней обручилась, чтобы стать миссис Козлов. В отеле было полно немецких евреев. Объявление о помолвке произвело сенсацию. Они не привыкли к таким быстрым решениям. Матери дочерей на выданье лопались от зависти. Должна рассказать вам забавный эпизод. На первый или второй день он спросил, девушка ли я. Я ответила «да», что было правдой, и прибавила в шутку:

— Девственница с сертификатом.

Он, едва я сказала это, напрягся и встревожился.

—   От кого сертификат? — спросил он. — От врача? Что за врач? Здешний, американский?

Я уверяла его, что пошутила. «Сертификат» — еврейское выражение, означающее «сто процентов». Но я поняла, что у него начисто отсутствует чувство юмора. Мне пришлось довольно долго успокаивать его. Если бы для лишенных юмора существовали оценки, то он получил бы «Магна Кум Лауде».

На Спокойном озере нас сочетал браком мировой судья, и в церемонии участвовали в качестве свидетелей два судебных пристава. У Бориса была сестра в Лондоне, но, насколько я знаю, он даже не уведомил ее о женитьбе. Через некоторое время мы уехали в Нью-Йорк. Весь мой багаж состоял из чемодана. Борис жил в маленькой квартире, в доме без лифта: две большие полупустые комнаты, кухня и комната, которую он называл своим кабинетом. Вам может показаться смешным, но у него была одна кровать, одна тарелка, один нож, одна ложка и один стакан. Я спросила, что он делает, когда собирается компания, он ответил: «Ко мне никто не приходит». Я спросила: «У тебя нет друзей?». Он сказал: «Друзей вообще не бывает. Мой единственный друг — это мой брокер».

Я довольно быстро поняла, что вышла замуж за патологического педанта. У него была книжечка, куда записывается каждый истраченный цент. Однажды я нашла на тротуаре пенни. Я дала ему «на счастье», а он потом записал это в графу прихода.

Я не уверена, что могу назвать его скрягой. Он потом покупал мне платья и драгоценности. Он предполагал купить дом, но не раньше, чем я забеременею. Я сказала бы, что он был исключительно серьезен, и малейший намек на шутку сбивал его с толку. Я читала недавно, что пытаются изготовить мыслящих роботов. Если таких роботов сделают, они будут в точности, как Борис — точные, аккуратные, практичные и деловые. За короткое время, проведенное вместе на Спокойном озере, мне стало ясно, что он неразговорчив. Говорил он лишь то, что нельзя было не сказать. По сей день не понимаю, что его так восхитило в «Будденброках», книге, полной юмора. Возможно, крайности сходятся. Этот человек мог прожить жизнь с двумя словами: «да» и «нет». Я сделала трагическую ошибку, но решила справиться с нею, по возможности. Хотелось быть преданной женой, а потом любящей матерью. Мы оба жаждали детей. Я надеялась, что дети пойдут в меня, а не в него.

С самого начала жить было ужасно скучно. Борис просыпался каждый день в семь утра с точностью до секунды. Каждый день ел тот же самый завтрак. У него была язва, и доктор посадил его на диету, которой он строго придерживался. Шел спать ровно в десять вечера, так и не поменяв своей узкой кровати на двуспальную. Ждал, когда купит дом! Мы жили среди евреев. Началась война. Еврейские юноши и девушки собирали деньги для Палестины, но Борис сказал им, что он против сионизма. На нашей улице было и несколько коммунистов, и они собирали для Биробиджана и подобных фальшивок. Когда Борис слышал слово «коммунизм», он зверел. Он говорил, что надеется только на Гитлера — тот осушит это красное болото! Это звучало ужасно — еврей надеется на Гитлера! Соседи перестали здороваться со мной. Пошел слух, что оба мы вовсе не евреи.

Миновало пять месяцев. Я не беременела. Борис потребовал, чтобы я пошла к врачу. Для меня это было ужасно — я всегда была стыдлива, и меня потрясала мысль показаться гинекологу. Я сказала Борису, что идти еще рано. Он, как всегда, пришел в ярость, оттого что кто-то может думать иначе, чем он. Пришлось пойти, и гинеколог заключил, что я нормальна на сто процентов. Он предложил (что вполне естественно) проверить и мужа. Я сказала Борису, тот немедленно записался на прием. Он прошел множество тестов, и было установлено, что бесплоден он, а не я.

Это было ударом для нас обоих. Я вскользь упомянула, что можно усыновить ребенка. У Бориса сразу же началась истерика. Он кричал, что никогда в жизни не возьмет в свой дом ублюдка, чьи родители были преступниками, и сам он вырастет преступником. Орал так громко, что я боялась, как бы не сбежались соседи. Я уверяла его снова и снова, что никогда не усыновлю против его желания и скандалить незачем, но когда он впадал в неистовство, успокоить его было невозможно. Должна сказать, что иногда переносить его крики было легче, чем молчание.

Впрочем, по телефону со своим брокером он разговаривал долго. Иногда они говорили час, иногда больше. Этот брокер был не членом брокерской фирмы, частным консультантом. За все годы семейной жизни я ни разу не видела его. Мы прожили вместе шесть лет, и мне ни разу не удалось повести с собой Бориса в театр, кино или на концерт. Его интересовали только деньги. Я должна все сказать вам, чтобы вы поняли случившееся. Пожалуйста, будьте терпеливы.

— Я терпелив, — сказал я.

Несколько минут мы отдыхали, женщина взяла таблетку и глотнула воды. Я спросил:

— Какова была ваша семейная жизнь?

Глаза женщины зажглись.

— Хорошо, что вы спросили, — сказала она. — Я сама хотела рассказать об этом. У нас были две исключительно узкие кровати. Он разрешал мне покупать только еду, ничего больше. Все прочее покупал сам и всегда старался выгадать. Да, с ЭТИМ у нас было неважно и дошло до того, что я благодарила Б-га, когда оставалась одна.

— Он что, был импотентом?

— Не то что бы, но он все делал в гнетущем молчании. Мне часто казалось, что имею дело с трупом.

— Никаких ласк?

— Вначале было немного, но потом он стал совершенно холоден. Он — из тех старомодных мужей, которые считают, что брак нужен только для потомства. Если детей нет, сексуальные отношения излишни.

— Он был извращен в каком-то смысле? — спросил я.

Женщина подумала.

— В каком-то смысле, да. Вы скоро услышите.

— Что случилось? — спросил я.

— Худшая травма нашей жизни началась с шутки.

— Чьей шутки? — спросил я.

— Моей, не его. Он не был шутником. Однажды он попытался поговорить со мною об акциях. Да не осудит меня Б-г, но я чуть не умерла со скуки. Позже я подумала, что следовало слушать, изображая интерес и внимание к его делам, но как-то не получилось. Как только он начал говорить об акциях, я стала зевать. Я ненавидела его бизнес. У мужчины должна быть профессия, он должен делать что-то, уходить из дому, не сидеть день и ночь, ожидая, повысятся, понизятся ли акции на несколько центов. Суть в том, что он не позволял мне выйти из дому, держал в плену. Когда я выходила купить еду, надо было сказать ему заранее, куда я иду, сколько думаю истратить и как долго меня не будет. Я до сих пор не понимаю, как терпела все это шесть лет. Шла война, евреев в Европе уничтожали, и я рассуждала, что здесь все-таки легче, чем гнить в концентрационном лагере.

Однажды вечером мы сидели в столовой. Я читала первые страницы газет, он — отдел бизнеса. Внезапно он сказал:

— С нефтью что-то неладно.

— Со мной тоже, — сказала я, не знаю почему. Я не уверена, сказала я это себе или ему.

Он гневно посмотрел на меня и спросил:

— Почему с тобой неладно? Чего тебе не хватает? Ты несчастна со мной?

— Я только пошутила, — сказала я.

— Ты жалеешь, что стала моей женой? — спросил он. — Хочешь развестись?

— Нет, Борис, я не хочу развода, — сказала я.

— Я не гожусь тебе в мужья? — продолжал он. — Я слишком стар для тебя?

— А что с того, что ты стар? — спросила я. — Ты можешь стать моложе? Ты хочешь пойти к профессору Воронову, чтобы он пересадил тебе семенники мартышки?

Я думала, что он улыбнется. Я слышала, что в Европе, кажется, в Швейцарии, есть профессор, который пытается омолаживать стариков. Сомневаюсь, жил ли тогда еще профессор Воронов. Я сказала это, просто чтобы услышать свой голос, может быть, его голос. Он смотрел на меня не только презрительно, но со смесью жалости и досады. И сказал:

— Я не могу позволить тебе усыновить дитя, но если хочешь молодого любовника — не возражаю.

— Борис, я не хочу никого усыновлять, — сказала я. — Это я сказала просто так. Перестань быть таким педантичным, таким серьезным.

— Ладно, пусть, — сказал он и ушел в свой «кабинет».

Это произошло, по-моему, зимой 1944 года. Гитлер катился вниз, но несчастья евреев не кончались. Сообщали, что все евреи Европы обречены. Я никогда не слышала, чтобы Борис говорил о положении евреев. Все эти годы я жила с человеком, которого никогда не понимала, который оставался мне чужим.

Прошло несколько недель, я не помню, сколько. Последние дни Борис уходил из дому до завтрака и, вопреки своему обычаю, не возвращался к обеду. Тут было нечто новое в нашей жизни. Однажды вечером он пришел домой поздно. Я ждала его в столовой и читала книгу, взятую в библиотеке. Ужин был оставлен на кухне, но он сказал, что уже поужинал в ресторане. Сообщил, что сын его сестры, четырнадцатилетний мальчик, недавно приехал из Лондона. Сестра хотела уберечь его от бомбардировок. Мальчик, которого зовут Дуглас, — вундеркинд в математике и физике. В Нью-Йорке его приняли в школу для вундеркиндов. Борис согласился, чтобы мальчик жил у нас.

— Ты никогда не говорил мне о сестре, — сказала я. — Я полагала, что вы в ссоре.

— Это верно, — сказал он. — Мы всегда спорили. Я был еще мальчишкой, когда она вышла замуж за никудышника, полного идиота, но, слава Б-гу, ее сын пошел в наш род, Козловых. Больше ты не будешь в одиночестве. Я хочу сказать тебе еще одно, — продолжал он. — Я снял себе контору. Мое дело расширяется. Я тону в море бумаг. Начинаю работать с вкладами нескольких беженцев из Германии, а Бруклин для них слишком далек. Контора моя на Манхеттене.

Борис никогда не говорил так много, особенно о своей семье. Он, как правило, только упрекал меня, но тогда он не говорил, а кричал.

— Все происходит так внезапно, — сказала я.

— Вовсе не внезапно, — сказал Борис. — Я все очень тщательно обдумал.

— Почему ты никогда не говорил мне, что у тебя здесь племянник? — спросила я.

— Вот я говорю! Он — необыкновенный парень. Сразу мне понравился. Приехал сюда через Галифакс, Новая Шотландия. Он наверняка понравится тебе. Учится в специальной школе для одаренных подростков. Все уже устроено. Поскольку мой кабинет теперь освобождается, он может стать его комнатой. Я куплю ему кровать, а покамест пусть поспит на софе. У тебя полное право сказать «нет». Я не собираюсь навязывать его тебе.

— Борис, ты хорошо знаешь, что я соглашусь, — сказала я.

— Он будет здесь завтра утром, — сказал Борис и ушел к себе.

Услышав новость, я прежде всего обрадовалась. Я уже не в силах была выносить одиночество. Я подумала, что Бог услышал мои молитвы. Но вскоре стало ясно, что Борис составил тайком целый план. Такие люди, как Борис, по натуре составляют планы и выполняют их скрупулезно. Ничего не забывают. Хотя он ругал Сталина и называл его кровожадным азиатом, Чингисханом двадцатого века, я часто думала, что Борис — это Сталин. Никогда не знаешь, что на уме у подобных людей. Они всегда Ткут паутину мести. Привез ли Борис мальчика, чтобы ввести меня в искушение и потом подать на меня в суд за измену? Связался ли он с адвокатом? Увлекся ли он другой женщиной, у которой куча денег и акции?

Я легко могла бы избавить его от таких хитрых трюков. Попроси он развода, я бы без труда согласилась. Я по-прежнему могла получить место горничной или продавщицы в универмаге. Во время войны безработицы уже не было. Тем не менее, я не хотела, чтобы меня поймали, как дичь в капкан. Я намеревалась отнестись к мальчику из Англии дружески, но не позволить себе увязнуть в чем-либо.

На следующий день пришел Дуглас. Стыдно признаться, но я влюбилась с первого взгляда. Он был красив, строен и высок для своих лет. Кроме того, так ласков, что околдовал меня. Он назвал меня тетей, но поцеловал, как любовник. Рассказал о своей семье, и из его слов я поняла, что его мать — Борис в юбке. Она была женщиной деловой насквозь и в войну разбогатела. С мужем, отцом Дугласа, они разъехались. Вся семья Козловых — педанты и мизантропы, но Дуглас, видимо, пошел в отца, аристократа. Дуглас показал мне фото отца. Вся моя жажда ребенка и любви, вся моя женственность и тоска по материнству пробудилась. Я все время напоминала Дугласу, что он еще дитя, что я гожусь ему в матери, но он не хотел слушать.

Через день-два после прихода Дугласа Борис стал каждое утро уходить в контору, и я понимала, что это не случайно.

Иногда мне хотелось спросить Бориса:

— Что все это значит? К чему ты стремишься?

Но я знала, что не дождусь правды.

Я полюбила мальчика, но одновременно испытывала страх перед холодным и хитрым расчетом. Кто-то готовит мне западню, и я обречена упасть в нее.

— И вы упали? — спросил я. Старая женщина поколебалась с минуту.

— Да.

— Сразу же? — спросил я.

— Почти сразу, — ответила она.

— Как? 

Однажды вечером Борис не вернулся домой спать. Он сказал мне, что едет в Бостон, но я поняла, что это ложь. Что мне было терять? Когда мужчина доходит до такого, женщине надеяться не на что. Борис не вернулся домой, и Дуглас без спросу пришел к моей постели. Я никогда не понимала, как мальчик может быть таким страстным.

— Считается, что в эти годы мужчина сильнее всего, — сказал я.

— Да? Что касается меня, тут было и любопытство, и покорность судьбе. Когда на тебя плюют, ты не обязана хранить верность. Борис провел в Бостоне не одну ночь, а три. Я не сомневалась, что он в Нью-Йорке. Бостон не являлся биржевым центром. Когда Борис наконец позвонил и сообщил, что он в Нью-Йорке, я сказала:

— То, чего ты хотел, совершилось.

— А что сказал он? — спросил я.

— Сказал, что сделал это ради меня.

Я сказала:

— Тебе незачем было вызывать из Англии племянника. Мог обойтись без таких трюков.

Но он продолжал настаивать, что, видя, как я несчастна, хотел помочь мне. Я боялась, что он попытается наказать Дугласа. Кто знает, что творится в таком испорченном мозгу?

Однако он пришел вечером домой и был так же ласков с мальчиком, как прежде. Мы ужинали вместе, и я поразилась, видя, что Дуглас нисколько не смущен. Неужели мальчик в его возрасте может быть таким умным и циничным? Или они оба в сговоре? До сих пор не знаю, так ли это.

— Сколько же длилось это все? — спросил я.

— Дуглас приехал летом, а осенью его приняли в колледж, не в Нью-Йорке, а где-то на Среднем Западе. Он пришел попрощаться со мной, и мы провели вечер вместе. Он говорил, что никогда не забудет меня, что я обогатила его жизнь. Даже обещал навестить меня в зимние каникулы. Прежде он не курил. Но в этот вечер курил одну сигарету за другой. Он принес мне цветы и бутылку коньяку. Я поставила цветы в вазу и налила себе стакан коньяку, который проглотила в ванной. Дуглас спросил о дяде, и я сказала, что тот придет домой поздно, но мне нужно рано лечь спать, и ему пора уходить.

— Почему, тетя? — спросил он.

— Потому что я устала, — сказала я.

— Я надеялся провести ночь вместе, — сказал он.

— Последнюю ночь надо проводить наедине с собой, — сказала я. Он поцеловал меня. И я велела ему уходить. Он поколебался немного и ушел. Я подождала минуту-другую, потом выбросилась из окна. Мы жили на четвертом этаже. Слава Богу, я упала на мостовую, а не на неповинного прохожего.

— Вы приняли решение заранее? — спросил я.

— Нет, но я все время знала, что Борис ожидает именно этого, и я должна так поступить.

— Однако вы остались живы, и у него не получилось.

— Да, к сожалению. Вот вся история. Я как-то слышала по радио, что вы берете много сюжетов у читателей, которые вам рассказывают, и решила стать таким читателем. Прошу только изменить имена.

— Что человек думает в такие секунды? — спросил я.

— В такие секунды не думаешь. Делаешь то, что велит судьба.

— Что произошло с тех пор?

— Ничего особенного. Я сломала руки. И ногу. Разбила череп, и доктора пытались починить меня. До сих пор пытаются.

— Где Борис?

— Я ничего не слышала ни о нем, ни о племяннике. Наверно, оба где-то в Англии.

— Вы развелись?

— Зачем? Нет. Я получила репарационные деньги от немцев. Мне нужно немного, но каждый месяц я должна ложиться в больницу. Слава Богу, я в состоянии обойтись без общественной помощи. Я не хочу жить долго. Скажу вам только одно: из всех надежд, которые человек может иметь, самая великолепная — это надежда смерти. Я изведала смерть, и тот, кто испытал этот экстаз, может смеяться над всеми прочими так называемыми наслаждениями. То, чего человек страшится с колыбели до гроба — величайшая радость.

— Однако редко кто-нибудь хочет ускорить приход этой радости, — сказал я.

Женщина не отвечала, и я подумал, что она не расслышала слов. Но потом она сказала: «Предвкушение — часть радости».