Исаак Башевис-Зингер: Ужасный вопрос

В нашем доме субботний вечер всегда походил на праздник, особенно зимой. В сумерках отец сидел со всей общиной за ужином. Дом был не освещен. Люди пели «Песнь дома» и другие застольные песни. Ели черствую халу и селедку или карпа. Отец всю жизнь стремился стать хасидским проповедником и теперь проповедовал своим последователям. Я всегда стоял за его стулом и слушал. Он превозносил наслаждения праведников в раю. Они сидят на золотых стульях, увенчанные, а перед ними развертываются тайны Торы. Пока отец говорил, появлялись новые звезды, а часто и луна. Отец говорил о душе, о «Троне Славы», который всегда ассоциировался у меня с мерцанием звезд и ликом луны, и я почему-то особенно остро ощущал это в Субботу, после захода солнца, как раз перед тем, как зажигались свечи. В другой комнате сидела мама, тихо шепча молитву «Господь Авраама». В это время наш дом был проникнут духом Господа, ангелов, тайн, наполнен томлением и жаждой, которые не поддаются описанию.

И, наконец, любимая Суббота кончалась, начиналась новая неделя. Зажигались фонари «молния», произносились вечерние молитвы, и загорались прощальные свечи. Отец благословлял вино, мужчины обмакивали в него пальцы и проводили по глазам, чтобы неделя была хорошей. Зимой мама уходила в кухню готовить горячую овсянку. Отец читал молитву «И Бог даст тебе росу небесную и изобилие земное» и историю бедняка, который продал пророка Илью в рабство за восемьсот тысяч гульденов. Затем в нашей изразцовой печке разжигали огонь, чтобы обогреть столовую.

Мужчины сидели в субботних одеждах, пили чай с лимоном, обсуждали хасидские темы и мирские дела. Дом наполнялся запахами горячего воска, священных специй. Я называл это «атмосферой чудес». Отец был курильщиком и ждал всю субботу тихо, но нетерпеливо, когда можно будет зажечь папиросу или трубку.

В этот субботний вечер падал снежок, и земля на улице сверкала по-особому. На стеклах окон расцвели морозные узоры, напоминая мне Землю Израиля.

Все были в предвкушении счастья, блаженства и исполнения желаний, и посреди этого покоя открылась дверь и вошел бедный еврей. Он напоминал не обыкновенного нищего, а скорее бедняка из старинных книг. Кафтан его был весь в дырах и заплатах, сквозь подкладку торчала вата, шапка обтрепалась. Борода была покрыта инеем, и, по-моему, с нее свисали сосульки. Он вошел, и вместе с ним вошли тяготы повседневной жизни и холод улицы.

— Доброй недели, ребе.

— Доброй недели вам и хорошего года. Что привело вас ко мне?

Я широко раскрыл глаза. Оборванец напомнил мне рассказ о 36 святых, посвятивших себя жизни в бедности. Некоторые из них стали водоносами, дровосеками, а кто-то побирушками.

— Ребе, у меня к вам вопрос.

— Говорите.

— Ребе, может ли человек спать в одной постели со своей женой — покойницей?

Наступила странная тишина. Меня пробрала дрожь. Люди побледнели. Мой отец застыл.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — выдавил он наконец.

— Ребе, я не сумасшедший, — сказал пришелец. — Моя жена умерла в пятницу. Похороны будут в воскресенье. Я живу в подвале, где много крыс. Я не могу оставить тело на полу. Крысы тогда, избави Боже, растерзают его на кусочки. У меня только одна кровать. Жена должна лежать на ней. А я, ребе, тоже не могу лежать на полу. Крысы и до меня доберутся. Я уже одну ночь просидел, но у меня нет сил проводить так еще одну ночь. И я хочу знать, ребе, могу ли я лечь в постель с трупом?

Когда он выговорил последние слова, я увидел на лице отца то, чего не видел еще никогда. Оно было залито слезами. Все было мокрым — глаза, щеки, рыжая борода. Среди людей возникло движение, послышались крики. Зашаркали ноги, по столу забарабанили пальцы. Отец вынул большой платок, вытер глаза и высморкался. Разбитым голосом он произнес:

— Люди, вы слышите? Горе, горе!

— Боже сохрани! — сказал один из его последователей.

— Неслыханно! Неслыханно! — отозвался другой.

— Ну, что же вы молчите? Сделаем что-нибудь!

У людей в их шелковых субботних лапсердаках денег не было. Но все жили близко и побежали домой за деньгами. У отца были деньги в жестянке, и он достал их сразу.

Мама услышала шум и прибежала узнать, что случилось. Она побледнела, покраснела, опять побледнела. В подобных случаях ее парик всегда разлохмачивался, словно был живым, несколько прядей (сделанных не из волос, а из шелка) падали на лоб и щеки, заколка вылетала, собственные волосы распускались. Мама вернулась в кухню взять еды для бедняка и принесла чай, печенье и немного оставшегося жаркого. Бедняга пошел к рукомойнику вымыть руки. Пришел молодой человек, сказал, что добыл для него самодельный топчан. Пришли соседки, ломали руки, толпясь среди мужчин.

—   Мы должны пойти и посмотреть, — сказал кто-то.

Отец происходил из колена коэнов, и ему нельзя было входить в комнату, где лежит труп, но прочим евреям это не возбранялось. Пока бедняк ел и приходил в себя, со всех сторон сыпались дары. Приносили — кто заплатанную куртку, кто рубашку, кто пару носков, кто меховую шапку. Беднягу одели с головы до ног. Когда он поел и произнес благословение, толпа повела его домой. Одни несли топчан, другие еду. Мне идти не разрешалось, я тоже был потомком священников. Кроме того, я с детства боялся покойников. Но, видимо, любопытство превозмогло страх. Бедняга жил на Крохмальной, и когда мы вошли во двор, большинство осталось снаружи. Прочие стали пробираться вниз по темной и грязной лестнице. Я заглянул в окошко подвала и увидел странное зрелище. То была не обычная квартира в подвале, а пещера, яма в земле. Стены черные, как внутренность дымохода. Два слабых огонька мерцали во мраке, а на кровати лежало тело, укрытое шалью. Видно было плохо, на стекла налипли лед и изморозь, только в центре от теплого дыхания любопытных лед растаял. Этот человек жил в земле. Там, во мраке, холоде и грязи, он влачил свою жалкую жизнь со своей женой, ведя войну с ордами ползучих тварей, нападавших на его плоть и на крошки хлеба. А теперь эти подлые создания угрожали уничтожить тело мученицы.

Меня раздирали противоречивые чувства. Страх побуждал отвести глаза, но любопытство требовало взглянуть еще хоть раз. Я понимал, что расплачусь за это кошмарами и муками, но каждый раз снова наклонялся посмотреть на эту живую могилу. Огонек, мерцавший внизу, только подчеркивал тьму. Мне казалось, что всевозможные злые духи реют вокруг этого невыразимого места. Они принимали разные ужасные формы. Можно ли человеку жить в такой бездне? Можно ли осужденному на такой ужас сохранить свою чистоту? Внезапно я почувствовал, как сжимается череп, и ледяная дрожь пробирается по спине. Может быть, тот, кто здесь обитает, сам привидение?

Мужчины и женщины хлопотали в подвале, кто-то передвинул свечи. Казалось, будто люди поднимают что-то. Я готов был повернуться и бежать, но тогда я был не в состоянии идти домой один. Я боялся, потому что наша лестница иногда бывала темной, а иногда освещалась только коптящей керосиновой лампой, без трубы и без колпака. Один человек согласился пойти со мной. Я весь трясся и стучал зубами. Что-то внутри меня вопрошало:

— Как Бог допускает подобное? 

Когда меня привели домой, мама стала ломать руки.

— Горе мне! Посмотрите на этого ребенка!

Меня отогрели, на меня дышали. Мать прочла заклинание. Мне дали чаю, варенья и всего вкусного, что нашлось в доме. Отец расхаживал взад и вперед по кабинету. Он жевал свою бороду и потирал лоб. По натуре он был верующий, но этот случай пробудил в нем чувство протеста.

— Боже наш в небесах… Горе! — восклицал он. — Самое время пришло для нашего спасения!.. Время, самое время!

Субботний наш ужин погиб, и следующая неделя была скудной, потому что отец отдал бедняку часть денег, отложенных на хозяйство. Позднее я слышал, что странно, чтобы у еврея была только одна кровать, у мужиков так бывает, но даже среди самых бедных евреев это неслыханно. Но кто знает, может быть, у него вторая кровать поломана? Может быть, он изрубил ее на растопку? Такую нищету, как в больших городах, в местечке встретишь редко. Долго, долго еще говорили в нашем доме об этом мрачном случае, и долго мучили меня после этого кошмары.

Часто потом я видел того человека, когда он ходил торговать, но всегда боялся его. И всегда помнил субботний вечер, когда он пришел к нам с ужасным вопросом.