Две любви Иннокентия Смоктуновского

Смоктуновский был женат дважды. Первый его брак продлился недолго, а вот второй — больше сорока лет, до конца жизни великого артиста. Это был на редкость счастливый союз, о чем свидетельствуют письма, которые писал Иннокентий Михайлович своей Суламифи. В нашем материале — уникальные воспоминания актрисы, дружившей с актером в молодые годы, и письма Смоктуновского к жене.

О том, что к нам в Сталинградский театр драмы поступил новый артист по фамилии Смоктуновский, я узнала одной из первых, поскольку его поселили в ту же квартиру, что и меня, — рассказывает актриса Людмила Кузнецова.

Симпатичный, остряк и хохмач, подвижный, смешливый. К тому же отзывчивый, у него всегда можно было перехватить рубль. А когда мой друг захотел купить фотоаппарат, Кеша с ним пошел, помог выбрать отличную «Смену». Оказалось, он в фотоделе разбирается.

О своем прошлом Смоктуновский не говорил. Мы не знали, что он воевал, что был в плену, хотя, наверное, в анкетах он это все указывал. Но мы поняли про него главное: отличный парень. За полторы недели, что он прожил у нас один, все успели с ним подружиться. И поэтому на вокзал встречать его жену Римму (она тоже была актрисой, Кеша договорился в театре и насчет себя, и насчет нее) пошли большой компанией. Жена его оказалась некрасавицей, но девушкой живой, интересной, очень худенькой и хрупкой. А как просветлело лицо у Кеши, когда он ее увидел! Пока мы с букетами шли по перрону, подхватил Римму на руки и легко побежал. Было видно, что он влюблен и счастлив.

Выделить отдельную комнату молодоженам театр не мог. Никакого общежития у нас не имелось, актерам просто снимали квартиры. В нашей было две комнаты. Девушек — меня и Римму — поселили в одну, а Кешу и еще одного актера — в другую. Ну разве это условия для семейной жизни? Чтобы провести вместе время, им приходилось договариваться, чтобы мы, соседи, куда-то уходили. Сами-то жилье не в состоянии были снять, ставка начинающего актера — шестьдесят девять рублей, не разгуляешься... Даже с мебелью театр помогал. Кровати железные, на них матрасы — вот и все. Ну еще на кухне столик со стульями.

У меня и у Риммы было по нескольку платьев, у мальчишек — вообще по одному пиджаку «на выход»... По вечерам на примусе варили пельмени и пили чай. Никто из нас не был озабочен бытом, никаким хозяйством не занимался. Более того, нам было глубоко наплевать на то, что у нас нет денег, тогда у молодежи было принято все материальное презирать. За чаем говорили все время о работе, тут же и репетировали, и читали сценарии. Выделялся ли среди нас Кеша? Сейчас трудно сказать, ведь мы тогда все были на равных и не воспринимали его как «великого Смоктуновского».

Распределение в Сталинград в те годы считалось удачей для актера. После войны город быстрыми темпами отстраивали заново. Театр драмы, новенький, после восстановления, казался нам дворцом — хрустальные люстры, дубовый паркет, лепнина, колонны... Художественным руководителем был известный тогда режиссер Фирс Шишигин.

Для Кеши работа там стала большим прогрессом в карьере. До этого он, например, служил в Норильске, в Заполярном театре драмы. Как я позже узнала, после войны его стали вызывать «куда следует» и проводили с ним беседы. Дали понять, что он как бывший военнопленный находится под подозрением, и из Красноярска посоветовали не уезжать.

С другом, тоже побывавшим в плену, он раз в месяц перебрасывался открытками такого содержания: «Дядя Вася чувствует себя прекрасно», что означало: «Пока не арестован». Когда однажды в положенный день открытка не пришла, Смоктуновский понял, что друга арестовали, а значит, и над ним сгущаются тучи. А тут как раз приехали вербовать актеров из Норильска, желающих оказалось мало, но Кеша поехал с охотой: в Норильск? Хорошо! Дальше Севера не сошлют.

О том, какие в театре были условия, рассказывал Георгий Жженов, служивший там одновременно с Кешей. Театр был пристанищем для «актеров-вольняшек», которые лишь недавно освободились из лагеря и находились под подпиской о невыезде. Как и сам Георгий Жженов. Кеше он советовал: «Уезжай отсюда! Здесь зимой — минус пятьдесят шесть. Жрать нечего. Зарплаты актера хватает на три дня...» Но Смоктуновский уезжать опасался. Тогда Жженов, подрабатывавший фотографией, обучил этому ремеслу и Кешу. Они подружились, Георгий Степанович даже написал для друга рекомендательное письмо в Театр Аркадия Райкина, где у него имелись знакомые.

Кеша и сам все время мечтал о Москве, помню, только от него и слышала: «Москва, в Москве...» Но, вероятно, не решался ехать в столичные города, боялся, что арестуют. После Норильска поработал еще в нескольких театрах, к нам, например, они с женой приехали из Махачкалы.

И все бы хорошо, да вот характером с Шишигиным Кеша не сошелся. Наш режиссер был человеком хоть и талантливым, но при этом властным и волевым. На первом месте у него стояла дисциплина, установленная в театре раз и навсегда. Отношение к актерам — самое строгое. Например однажды после спектакля мы с Иннокентием и Риммой гуляли по набережной и щелкали семечки. Так на следующий день нас вызвали в партком и сделали замечание, что это неприлично для актеров театра — семечки лузгать. Помню, еще нам внушалось, что в гостях или на улице некрасиво объявлять всем, что ты артист. Если же мы сами шли смотреть какой-нибудь спектакль, считалось нескромным садиться ближе седьмого ряда. Вот такие порядки... 
 
Приезд взбалмошного и рассеянного Иннокентия невольно нарушил установившийся порядок. Смоктуновский вообще не вписывался ни в какие «системы», запросто опаздывал на репетиции или позволял себе задуматься во время объяснений Шишигина, а потом вдруг внести предложение, идущее вразрез с тем, что ему сейчас говорили. Более того, Смоктуновский за глаза называл режиссера диктатором, о чем тот, конечно же, быстро узнал.

Вот ведет Фирс Ефимович репетицию, при этом все у него, что называется, «летают» по сцене, едва успевая выполнять распоряжения. И сам он, хотя и полненький, мячиком катится от сцены в зал и обратно, все вокруг подмечая. Во сколько закончится репетиция, мы не знаем, может —в два ночи, режиссер «в ударе». И вдруг как ведро холодной воды вопрос Смоктуновского: «А это зачем? А почему я здесь стою? Я этого не понимаю...» Или, что еще хуже: «Я с этим не согласен!»

Шишигин не хотел разбираться в тонкостях натуры Смоктуновского, между ними возникло непонимание. «Этот Смоктуновский какой-то странный», — с неприязнью говорил Фирс Ефимович. А сам Кеша постоянно чувствовал неудовлетворенность. По ночам не мог уснуть, что-то обдумывал.

— Ну что тебе надо? Чего мучаешься? — порой спрашивала мужа Римма. — Роли ведь есть...

Кеша вздыхал в своей позже ставшей знаменитой манере и отвечал:

— Роли, конечно, есть, но все не то, не так...

Конечно, он далеко не всегда играл главных героев. И пьесы нам, молодым, давали порой не классические, а советские, социальные. Моложавость и подвижность Кеши тут находили применение — он часто играл подростков. Ну а участие в массовке считалось «делом чести», не говоря уж о том, что мы изображали и топот лошади за сценой, и фырчание, и звуки шумящего леса или щебет птиц. Никакой техники ведь не было.

Вообще, нагрузка в театре была очень большой. Каждый вечер ты либо на эпизоде, либо в массовке. Любили мы только гастроли! Там суточные — два шестьдесят, можно на них хоть поесть нормально. И гостиница бесплатная. Бедно жили, а работали как волы. И никого это не удивляло.

Звездный час Кеши наступил неожиданно. Он сыграл маленькую роль слуги в постановке по Шекспиру «Укрощение строптивой». Роль без слов, но Кеша умудрился выразить комедийность движениями рук и ног: он так смешно вихлялся при своей долговязости... Все внимание зрителей в спектакле было направлено на него!

Смоктуновский имел такой успех, что именно про него, а не про исполнителей главных ролей написали довольно большую статью в местной газете. Это было неслыханно! Журналиста вызвали в обком и проработали: «А вы знаете, что этот актер был в плену?» Оказалось, про таких нельзя писать, но молва о Кеше уже пошла. 

Потом ему еще больше повезло. Заболел премьер, игравший Хлестакова в «Ревизоре». Что делать? Смоктуновский сам вызвался, заверил Шишигина, что знает роль наизусть, и худрук рискнул. Результат — взрыв, овации, удивление: вот на что он, оказывается, способен! Разговоры в труппе поползли: «Да ему бы и играть Хлестакова!» Проведав об этом, заболевший корифей мгновенно выздоровел и рванул в кабинет худрука, после чего Кеше уже главных ролей не давали...

И все же неизвестно, решился бы он бросить все и уехать в Москву, если бы у них не разладилось с Риммой... Шел 1954-й, они уже второй год служили в театре. Мы по-прежнему жили в одной квартире. И вот с некоторых пор я стала замечать, что Кеша просто физически раздражает Римму, хотя ничего такого ужасного не делает. Ну а однажды она — по характеру довольно закрытая — вдруг откровенно призналась мне, что чувствует. Сказала, что они с Иннокентием разные люди, несовместимые. Поженились быстро, и обнаружилось все уже после свадьбы.

Римме Смоктуновский был неприятен и как мужчина, и как человек, и даже как актер. Она все больше отдалялась от мужа, а он не понимал, в чем дело, и мучился ревностью. Очень скоро эта ревность «зацепилась» за первый же случай, когда рядом с женой появился реальный ухажер, молодой актер.

Наверное, Римма с тем юношей и прогулялась где-то, но в любом случае доброжелатели преподнесли все это Смоктуновскому, преувеличив в десять раз. А он всегда был мнительным... Осознание, что его, возможно, обманывают, было невыносимо. В тот день, как назло, шла бесконечная репетиция с нашим худруком Фирсом Ефимовичем. Римма была на сцене. И вот Кеша вошел в зал. Некоторое время посидел, подождал. Потом, видимо, не выдержал. Из зала раздался даже не крик, а какое-то рычание Смоктуновского: «Уберите со сцены эту... гулящую!» После чего он словно ошпаренный выскочил из театра и куда-то побежал.

Когда мы с Риммой вернулись домой, обнаружили, что все ее платья изорваны в клочья и разбросаны. Римма ничего не сказала, только помрачнела. Я поняла: она так оскорблена, что никакой семьи у них больше не будет.

На другой день Римма демонстративно и, вероятно, назло мужу стала общаться с тем молодым актером. Они пошли в ресторан, Смоктуновский тоже туда помчался. Между мужчинами завязалась перепалка, а потом и драка. Пострадал, конечно, Кеша: он, человек неспортивный, драться не умел. Но защищая свою честь или честь женщины, не учитывал своих возможностей.

В театре поговаривали, что драться ему приходилось и раньше, и тоже из-за Риммы. Она ведь была замужем, когда они познакомились, говорили, это случилось на гастролях во Фрунзе. И ее бывший муж, тоже актер, не уступил своих прав без боя. Смоктуновский потом рассказывал, что его тогда побили за то, что увел даму. 

С женой Суламифью на съемках фильма «Гамлет», 1963 год

Уже через много-много лет, в восьмидесятых, Иннокентий Михайлович с МХАТом приехал во Фрунзе и там имел большой успех: на рынках ему все давали бесплатно. Позвали и на телевидение. Там он сделал удивительное признание: «Очень приятно такое отношение ко мне киргизского народа. Тем более что Фрунзе — единственный город Советского Союза, где Смоктуновский был бит». На самом деле не единственный, но так он сказал.

Интересно, что история имела продолжение. Когда актеры МХАТа встречались с правительством Киргизской Республики, Кеша обратился к первому секретарю ЦК: «У меня есть личная просьба. У вас тут, во Фрунзе, работает один замечательный артист. Мы с ним в молодости были хорошо знакомы... Очень прошу вас представить этого актера к званию народного артиста СССР. Он заслужил!» И назвал фамилию бывшего соперника.

Узнав, что Смоктуновский устроил драку в ресторане, Шишигин велел собрать профком. Но Кеша не стал виниться и каяться. Наоборот — заявил, что из театра уходит: «Я покину труппу. И если через пять лет вы обо мне нигде не услышите, знайте — я ушел из профессии!» Многие потом утверждали, что он сказал иначе: «Вы обо мне еще услышите!» Возможно, и так. Не раз ведь говорил Фирсу: «Эта роль не по моему таланту».

Уезжая в Москву, он рассчитывал на Софью Гиацинтову, художественного руководителя Театра имени Ленинского комсомола, которая зимой была в Сталинграде и ободрила Кешу с восторгами. Но как оказалось, в столице Смоктуновского никто не ждал. Во всяком случае, Гиацинтова растерялась, увидев его на пороге: «Как? Вы приехали?!» Ему пришлось несладко, прежде чем удалось пробиться. Но мы этого всего не знали. Сезон 1955 года начался уже без Смоктуновского, о нем на какое-то время и думать забыли.

Римма продолжала служить в театре, потом вышла замуж за режиссера и уехала с ним в Москву. Иногда я наведывалась к ней в столицу. В то время имя Смоктуновского зазвучало, уже были Мышкин, Гамлет.

Я говорила:

— Римма, ты слышала, Кеша сыграл...

Она резко меня обрывала:

— Ой, ну что он там сыграл? Что он может вообще сыграть?

До конца жизни так его и не оценила. Да и я, вспоминая нашу реакцию на отъезд Кеши, не помню, чтобы ждали от него огромных успехов. Мы жалели разве что о добром и веселом человеке. Вот видите, как бывает! С тобой рядом гений, а ты этого не понимаешь...

ИННОКЕНТИЙ СМОКТУНОВСКИЙ:

«Мне здесь в театре все завидуют»

«В 2017 году я познакомилась с сотрудниками Театрального музея имени А.А. Бахрушина, которые бережно сохранили письма молодого Смоктуновского к супруге. Их при жизни сдала в архив музея вдова актера, Суламифь Кушнир. Эти бесценные письма дают нам представление о том, как жил и работал начинающий провинциальный актер, недавно приехавший в Москву. Вот отрывки из этих писем», — 

Год 1955-й — одновременно и тяжелый, и счастливый в жизни артиста Смоктуновского. Приехав в Москву, он долго ходит по театрам и киностудиям, нигде его не берут. С огромным трудом ему удается устроиться в Театр киноактера, но и там Иннокентий Михайлович не находит успокоения: театр ему не нравится, роли дают незначительные, часто в массовке. В этот непростой период его поддерживает Суламифь Кушнир, с недавних пор Смоктуновская — ведь они поженились.

Суламифь — или, как ее звал Смоктуновский, Соломка — была художником по костюмам, работа держала ее в Москве. А Иннокентий Михайлович почти сразу уехал с театром в длительные гастроли, потом на съемки. Они много времени провели в разлуке, особенно в первые годы. И актер писал жене чуть ли не каждый день. В этих письмах, бережно сохраненных сотрудниками Театрального музея имени А.А. Бахрушина, нам открывается совершенно неизвестный Смоктуновский, каким он был до того, как к нему пришла слава.

16 августа 55-го года, Ялта. «Уважаемый товарищ инспектор и ревизор. Высокочтимый контролер и инвентаризатор!! Неусыпный страж и жуткий следопыт! <...> Вот видишь, я уже похож на Чехова. Он тоже из Ялты писал в Москву Книппер-Чеховой. Я пишу тоже в Москву Кушнир-Человеку. Разница незначительная... Совсем не удивлен, что прихожу к тебе во сне. Ведь я твой демон-искуситель или ангел-предохранитель, что, в общем-то, одно и то же. А потом, я должен приходить к тебе по обязанности мужа и главы семьи, черт возьми... Что касается людей, окружающих меня, — или я ни фига не понимаю в людях, или все они какие-то не такие. Во всяком случае, не могу ни с кем сойтись. Вчера видел еще один спектакль «Дети Ванюшина» (Смоктуновский смотрит спектакли Театра киноактера. — Прим. ред.). По отзывам актеров, это лучший спектакль театра. Это ужасный спектакль. Ни одной актерской удачи. Почти у всех актеров дурной вкус. И абсолютное отсутствие нутра...

Последний [ввод в спектакль] был у меня в «Анджело» (пьеса Виктора Гюго «Анджело, тиран Падуанский». — Прим. ред.). Роль сразу же начинается с пения. Выходит этакая дубина и начинает, пританцовывая, выть. Я так это сделал, что весь текст, следующий за воем, — прозаика... Внешне выгляжу вроде ничего, но тонкие ноги. Нужно срочно исправить, т. к. режиссер сказал, чтобы я присмотрелся к новой роли, но сокрушался по поводу моих «тощих» ног. Теперь-то ты понимаешь, с кем имеешь дело? Цени! Более тонконогого любовника еще никто не видывал.

Перед самым отъездом из Севастополя для нас выделили день для прогулок и экскурсий. Всей труппой были на Малаховом кургане, Сапун-горе и в Музее, на раскопках подземного, то есть занесенного города. Он был разрушен 2,5 тысячи лет назад татарами. В раскопках находят «безделушки»... Я везу тебе кусочек миски из глины и уголек (для поддержания огонька). В общем, народ был культурный, несмотря на то, что они не носили узких брюк. Напиши, каких тебе булыжников привезти с нежного берега Крыма? Скалу не обещаю, но валун — готов!» 
 
на съемках фильма «Дядя Ваня»

18 августа 55-го г.

«Лапонька моя! Самое лучшее в твоих письмах — это то, где ты пишешь, что скоро станешь мамой, а я почему-то папой. Ты знаешь, я все время думаю здесь об этом, и когда прочел, то самое первое ощущение (пойми меня правильно) — испуг. Да! Прочел второй раз — уже было что-то другое. Здесь же, не отходя от кассы, прочел третий раз, и знаешь, мне понравилось. Я поймал себя на том, что улыбаюсь. А вечером, после спектакля, проскочила мысль: «Значит, Соломка очень верит в меня, в мои силы, в наше будущее, если с такой простотой и покоем пишет мне об этом»... На следующий день разговорился с нашей концертмейстершей, она задала вопрос, есть ли у меня дети. На что я ответил: «Будут». Она улыбнулась и ответила: «А вы кого хотите, мальчика или девочку?» Я почему-то брякнул: «Девочку». Так что теперь тебе известно, по каким путям развития нужно пойти человечеству».

Первенцу Смоктуновских, дочери Надежде, суждено было прожить лишь полгода. Кажется, Суламифь, вынашивая ее, предчувствовала беду... Муж же старался ее успокоить.

22 августа 55-го года. «Я все-таки всегда, или почти всегда, приношу людям больше недоброго... Все твое письмо проникнуто какой-то тоской и, прости меня, даже какими-то странными мыслями о жизни. Если это результат того, что ты долго не получаешь моих писем и под влиянием нахлынувших на тебя чувств написала такое письмо с грустинкой, то я надеюсь, что и твое такое настроение, и мысли пройдут... Если же это предчувствие чего-то недоброго, связанного с нами, — то это напрасно. Мы взрослые люди и должны вместе постигать жизнь. А что, уже пора. Мне тридцать один. Что же касается «любви» — «не любви», то мы об этом с тобой говорили. В 30 лет это приходит редко, а если и приходит, то, очевидно, к менее испорченным натурам. Но ты знай (и ты это знаешь) одно. Ты для меня — надежда на будущее (и будем надеяться, что будущее будет лучше, чем прошедшее). Ты для меня — находка, желанная и дорогая, при которой я не утрачу собственного «Я» и какого-то (может быть, мнимого) человеческого достоинства. Пойми меня правильно. Я нашел тебя не только для себя. Если бы я не уверился, что тебе со мной будет неплохо и что ты во мне найдешь примерно то же, что и я в тебе, наверняка мы не смогли бы быть вместе. То, что я не верю в себя — это так. Ну а что я могу сделать. Вот дал тебе слово не пить, и 20-го опять напился... Такова моя натура (если ее можно назвать натурой) — грешить и каяться, каяться и грешить. Ну что я мог сделать — поселили меня опять с тем жирным, друзей я опять не завел... Вот мы и напились. Не ругай меня. Больше чем я сам себя наругал — ты наругать меня не сможешь...» 
 
25 августа 55-го года. «Привет! Сегодня убедился в том, что мир — материален. Итак, на сцене актер 3-й категории, Смоктуновский, со своим ростом в 1 метр 84 сантиметра. Этот самый Смоктуновский мечется на сцене в поисках денег на пропитание своей худосочно-радиоактивной конституции. И в это самое время один из аксессуаров... Балка (элемент крепежа декорации. — Прим. ред.), ее вес от 16 кг до 30, тихо, без предупреждения, соскальзывает со своей 6-7-метровой высоты... После того как произошло соединение Смоктуновского с деревянным стержнем, он пошатнулся, сделал 2-3 неловких шага... И проследовал в отдельную комнату... Затем, уже пришедшего в себя, его помещают в машину «скорой помощи» и изолируют от окружающих на снимаемую им квартиру. На этом расщепление «атома живого организма» состоялось. Слава миру материи. Слава балкам в 30 килограмм. Материя — выше всего. Ура, банзай, виват...

Позавчера был в Доме-музее Чехова. Хотели познакомить нас с сестрою А. П., но она почему-то приболела. Что в ее возрасте немудрено, ей 92 года. Наконец-то нашел женщину, по сравнению с которой я — мальчик».

27 августа 55-го г. «Привезу тебе большущий-пребольшущий китовый ус. Именно из него делают массу всяких разных штучек для корсетов и юбок. Ну, теперь твоя душенька довольна?.. Это я продолжаю писать дома, под болтовню нашей хозяйки. Она — штучка! Ходит и все время кокетничает со мной и моими сожителями. Старая дрянь. Всегда старается зайти тогда, когда «мальчишки» или спят, или одеваются, причем войдет, а потом уже говорит: «Ах, простите — я без стука...»

28 августа 55-го г. «Веселого — пруд пруди, а я бреду один, без всякого смеха и без тебя. Мне хотелось завести здесь какую-нибудь девку... А вот сейчас пишу, пишу тебе письмо, и взглянул на себя в зеркало — какой-то осунувшийся, весь в прыщах и глаза ввалились. Неужели, что, уже она — старость? А?.. Сегодня был днем на пляже и со скуки втянулся в преферанс. Ну, конечно. Продул 25 рублей. Ты, пожалуйста, не воображай, что я тебе чуть ли не каждый день пишу. Это я хандрю, ну вот и изнываюсь, плачу в жилетку. А то еще избалуешь тебя, потом самому же ни вздохнуть, ни охнуть. Смотри у меня! Я ведь... Не потерплю! У меня быстро! Я вас всех причешу! У меня ухо остро! Я всем задам... У меня сам совет министров... Я завтра же, сейчас, произведусь в... И так далее! 3 акт. Хлестаков-Смоктуновский... Целую много женушку и обнимаю. Твой Иннокентий».

Сентябрь 55-го г. «Картавый ребятенок, здравствуй! Сегодня три спектакля, и настроение у меня поэтому не очень «Иго-го». Вчера специально звонил тебе, чтобы почерпнуть (не силы — нет) терпения и спокойствия у тебя на эти спектакли. Они ужасны. И играть в них — тошнотворно. Ну не буду тебя расстраивать — это вообще не следует делать, а теперь категорически воспрещено. Нужно беречь мою маленькую женушку и работягу — она будет мамой. А сейчас ее тошнит, и она одна во всей квартире. Рад был услышать твою картавость и твои, как всегда, немного наивные наставления. Пойми меня правильно — в них всегда есть наивность и «безусловная» мудрость. То, что тебя будет тошнить от меня, — я это знал и не раз об этом говорил. Тошнит? То-то! <...> Я скучаю о тебе, моя маленькая, хочется видеть твою мордашу, залезть в гущу твоих волос, всю расцеловать, и еще много-много всяких разных приятных и ласковых вещей». 

С женой Суламифью и дочерью Марией

Март 56-го г. «Распузатенький паренек, привет! Сегодня буду звонить тебе, и боже тебя упаси не быть дома. О, как я зол! Упаси господи! Презрю! Изотру в порошок, развею по ветру! О, как я зол! 23 февраля я выступал перед бойцами с речью. Начал я из-за угла, что, мне-де, мол, приятно смотреть на зелень гимнастерок и бритые головы, которые напоминают незабвенные, трудные годы войны. Время Днепра, Вислы, Берлина, и т. д. и т. п. В общем, толкал идеи и выжимал юмор. Приеду, все подробно, исчерпывающе расскажу и нарисую...

Дважды был на съемочном объекте (Смоктуновского пригласили на небольшую роль лейтенанта Фарбера в фильме «Солдаты» по повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». — Прим. ред.). Один раз было так называемое освоение. То есть мы прилаживаемся, приспосабливаемся к тому месту, где будут съемки. И второй раз меня попросил Сафонов посмотреть, как он делает одну сцену. Как видишь, работы негусто. Теперь мне совершенно ясно, почему такие скверные фильмы выпускают наши киностудии... Режиссер ни хрена не работает с актерами — нужно все делать самому.

Мне здесь в театре все завидуют (речь идет о Сталинградском театре драмы, откуда Смоктуновского полутора годами ранее проводили со скандалом. Бывшие коллеги удивлялись, что он устроился в московском театре и женился на москвичке. — Прим. ред.). Спрашивают, как я достиг таких «вершин» в семье и в работе. Я им всем расписал, что у жены (это, значит, у тебя) квартира из 3-х комнат и машина. У всех слушающих сделались вытянутые лица. Удивляются, завидуют, но верят. Не сердись, я все шучу. Я им, собакам, говорю все так, как оно есть. И вот всему этому они удивлены и поражены. Ну и хрен с ними. Целую. Всем привет!»

Через несколько дней жена наконец родила. Но Смоктуновский по-прежнему в разъездах. И опять в Москву летят взволнованные письма — месяца полтора Иннокентий Михайлович и Суламифь, кроме всего прочего, обсуждают, какое имя дать ребенку.

Март 56-го года, с гастролей. «В кого же она носатая? День ото дня не легче. То носатая, то капризная, то... (это все еще будет впереди)... Еще не знаю, где ты проводишь времечко с девкой, то есть я представляю. Помнишь? Мы с тобой ходили против этого роддома. Так этот тот самый, да?..»

1 апреля 56-го года. «Лапушок мой! Я как всегда делаю все не вовремя. Стоило мне уйти в баню, как ты нашла возможность позвонить. Ну это ведь я — Смоктуновский. Сегодня у меня почти день отдыха — было лишь два спектакля. А завтра, с 7 утра, почти без перерыва до 4-х дня. Пока все, что делаем, — прискорбно и безвкусно... Все ко мне пристают с именем девочки. Как назвали-то? А? На кого она похожа?» 

С женой Суламифью на съемках фильма «Гамлет»

Апрель 56-го года. «Так как мы назовем девочку, а? Есть такие имена, рекомендованные мне: Ася, Татьяна, Елена, Марина, Надежда, Софья, Юзефа, Вероника, Ярослава, Наталья, Мария (просто), Светлана, Анна, Алена (Елена — что, не одно и то же?), Вера, Любовь, Суламифь, Азиат, ну и другие... Нужно быть предельно осмотрительными и назвать так, чтобы она со своим именем не чувствовала себя неловко. Хотя кто его знает, какие потом будут имена? Может быть, надо назвать Венера или Атлетика, или еще более глупо и вычурно. И самое смешное, так это то, что отчество-то — Иннокентьевна. Что и длинно, и нудно, и вместе с тем — смешно».

12 июня 56-го года, со съемок «Солдат». «Сижу в комнате и хватаю, как рыба, воздух. Жара, зной, расплавленные мозги... И я опять здесь попал впросак из-за непроходимой глупости своей. Решил всех разыграть, что я не умею плавать и вообще боюсь воды. В общем, боялся так и убедил всех, что я больше чем по колено в воду не вхожу (во время войны Смоктуновский был награжден медалью «За отвагу» за то, что вплавь переправился через Днепр, доставляя важный пакет. — Прим. ред.). Так меня тихонько решили завезти подальше и бросить в воду. Я поднял ор. Прибежал постановщик и стал пропесочивать их за невнимание к товарищу, то есть ко мне. Да так их наругал, что мне просто неудобно стало. И я ему потихоньку говорю, что, дескать, их разыграл. Он мне не поверил и сказал, что видел мое лицо в этот момент. Тогда я дал ему честное слово, также потихоньку — он не верит. Тогда я бросился с берега в воду и поплыл...»

Август 56-го года, Ленинград. «Ты там, возясь с Надькой, наверное, не очень соскучилась... А у меня ведь здесь Надьки нет, только работа, есть ощущение пустоты, есть от чего соскучиться. Что я и делаю... Только что прошел дождь. Немного грустно и холодно. Завтра утром собираемся в какую-то Лавру. Нас каждый день пугают отъездом в Юнки (это что-то под Ленинградом). Скорей бы уж приводили эти страсти-мордасти в исполнение. Там, говорят, жить в палатках, электричества нет, питаться в грязных, загаженных харчевнях. В общем, здоровая советская действительность. А вообще, зачем я тебе все это пишу? Чтобы из тебя сделать психа?

Если приеду в Москву, привезу тебе в подарок кучу грязного белья. У других мужья привозят полный чемодан действительно подарков. А я — белье. Грязное! Правда, я держу в запасе 400 рублей премии. Ха-ха! Меня премировали 400-ми рублями. Так вот на эти-то деньги и хочу у приезжих иностранцев что-то купить. Но никак не удается».

Следующие письма относятся к середине шестидесятых годов. Смоктуновский к этому времени успел дважды стать отцом. Сначала родился сын Филипп, потом — дочь Мария. По поводу рождения дочери Иннокентий Михайлович из дома пишет жене в родильный дом, где она оказалась в женский праздник. 

8 марта 65-го года, Москва. «Поздравляем большую и маленькую представительниц прекрасного пола нашего обширного прожорливого семейства. Пиша эту цифру «8», я вдруг понял, почему выбран женский праздник именно в эту цифру. Потому что — крути не крути — никуда ты не денешься. Замкнутый круг... Здесь их целых два, да еще и переплетенных... У Филиппа выпал зуб. И он очень расстроен, что родилась сестренка. Я его все время агитирую, что девочка — это хорошо и прекрасно. И он слушал-слушал, а потом вдруг очень тоскливо просто сказал: «Если девочка — так уж хорошо, прекрасно, значит, я — говно??!!!» Ну, пришлось опять объяснять, что девочка «хорошо и прекрасно» в сочетании, что у нас ведь уже есть мальчик. Но он пока не согласен... Соломушка, как ты себя там чувствуешь? Как за тобой ухаживают? И почему девочка так черна? Что, наверное, какой-нибудь Фернандо, да? Целуем тебя, и пусть вы обе будете счастливы».

Едва подросшему сыну, который только научился читать, Смоктуновский тоже пишет письма — опять с гастролей.

Лето 63-го года, ст. Комарово. «Смоктуновскому Филиппу (лично). Здравствуй, мой мальчик. Поздравляю тебя с шестью годами. Ты уже совсем большой, а давно ли на трамвай говорил: «бизяка», а на конфеты — «кеми». А сейчас уже совсем другое. Ты, например, знаешь, что самое главное, чтоб была... мама здорова, да и папа чтоб не болел. И самому быть умницей. Я очень рад, что на твой день рождения было много гостей. И особенно рад, что тебе преподнесли живого ежа. И просто совсем в восторге от того, что он оказался такой смышленый малый и сбежал, т. к. вы бы его все замучили, и он был заболел. А так живет себе спокойно».

Вскоре Смоктуновский едет в Эстонию сниматься в «Гамлете». Оттуда шлет сыну свои шутливые рисунки с подписями: «У папы плохой аппетит, он съел лишь 2 тарелки супа и 3 вторых», «Папа сидит на гриме и мечтает, чтобы сорвалась съемка». А жену в письмах зовет приехать к нему.

Лето 63-го года, Эстония. «Что ты, Соломка, решила с приездом ко мне? Здесь жить можно. И тем более, погоды стоят очень хорошие... Снимали сцены с могильщиками на кладбище и монолог с черепом (ничего себе компашка)... Да, кстати, здесь есть резиновые чешские сапожки, нужно ли брать или нет? Вот видишь, какой я хозяйственный. В магазинах не был, но говорят, что здесь есть всякая хозяйственная утварь, и все это в западном вкусе. Какой-то, например, цветной, с рисунком эстонский кафель. Так что, если приедешь, посмотришь. И не забудь взять с собой деньги, т. к. я здесь не получаю. Обнимаю. Ваш Кеша».

В середине шестидесятых фильмы «Гамлет» и «Берегись автомобиля» наконец прославили Смоктуновского. Теперь его жизнь — совсем другая. Он ездит по заграничным кинофестивалям, много снимается. А вот характер, судя по письмам жене, у Иннокентия Михайловича все тот же... 
 
Январь 67-го года, Турин. С кинофестиваля. «Дорогая Соломушка! Вчера состоялся этот бред, и был показан Деточкин в таком искаженном виде, что и не ахнешь... Такого не придумаешь... У меня мысль, что это сделано умышленно, чтобы не допустить проникновения наших фильмов на большой экран Италии. Наш Гамлет, по словам представителя «Совэкспортфильма», до сих пор еще не окупил затрат фирмы, купившей его. На «Гамлета» просто не ходят. (Очевидно, озвучание его поручалось актерам из массовки, где мысль и не присутствует)... На Деточкине я все же сидел, хотя мог бы и уйти. Но решил испить этот «успех» до дна. Обнимаю вас, целую. Кеша».

Февраль 67-го года, Рим. «Соломка! Чувствую себя отвратно. Вялость. Хватаю себя за лоб, и, кажется, температура есть. А все от того, что ко мне прикрепили идиота, нарядного, полного сил, цветущего идиота. Он, видите ли, любит красивую жизнь — много денег, чтоб красивые девушки вокруг него и чтоб при этом еще и не работать. Он был моим проводником в беседе с кинокритиками «За круглым столом». И все до моего выступления бормотал на ухо, якобы перевод. Но когда пришло время говорить мне и переводить ему, он не смог. И сидящие в первом ряду русские начали помогать переводить. Потому что мою фразу «Основываясь на этом вкусе...» он перевел «Я основательно, вкусно поел...»

С покупками мне не везет. Теперь, видите ли, зима, и в магазинах ничего нет. Так что с летним трикотажем для Маши и Филиппа ничего не выходит. Даже колготок нет. Береги себя и малышей. Часто вспоминаю Машу. Больше уезжать так надолго не буду. Твой Кеша».

Иннокентий Смоктуновский прожил с Суламифью почти сорок лет, до самой своей смерти. Его сын Филипп учился в Щукинском училище, но в актерской профессии не состоялся. Дочь Мария стала балериной, но позже ушла из балета и работает в музее. Уже в расцвете своей славы Смоктуновский изменил своему обыкновению писать с гастролей письма домой, но, где бы ни был, всегда звонил жене, а дети, даже когда повзрослели, оставались его главной заботой и любовью. Ради семьи он до последних дней много работал, несмотря на больное сердце. В 1994 году великого артиста не стало. Его Соломка пережила мужа на двадцать два года, но их история любви живет в этих письмах.