Барачный “город-рай” и стиль “пролетарского баракко”

Уникальность Нижней колонии среди всех городских районов Кузбасса была в том, что здесь, на площади в несколько квадратных километров, одноэтажные бараки были не просто основным типом сооружений, но вообще единственным — бараки, только бараки и ничего, кроме бараков.

Конечно, многие шахтёрские города “славятся” трущобными районами, которые живы и по сей день, воспроизводя асоциальный образ жизни из поколения в поколение, но отождествлять их с нашей Нижней колонией не совсем верно. Ибо здесь была реализована в корне другая затея — не пролетарская слобода-нахаловка, кое-как сделанная самими массами из чего попало (таких в Сталинске, к слову, тоже хватало), а, наоборот, регулярный рабочий город самой низкой себестоимости, возведённый одним разом самим государством.
И история отмерила этому барачному городу не такой уж и малый срок — 30-40 лет. А два последних одноэтажных бревенчатых барака Нижней колонии 1930 года постройки были снесены и вовсе сравнительно недавно, лет 15 назад. Хотя, наверное, один из них следовало бы сохранить как реликт огромного проекта и своей эпохи. Правда, один-единственный барак, причём двухэтажный, сохранился в Колхозном переулке, у моста через Абушку (он принадлежит Домосети), но он — “молодой” — построен в 1948 году, когда “старые” уже начали потихоньку сносить.
Что представлял из себя Кузнецкстрой в самом начале 30‑х? Если отвлечься от гула стройки завода и пропагандистского шума, то в Кузнецкой котловине разразилась самая настоящая рукотворная коммунальная катастрофа. Партия большевиков и подручная ей Советская власть умудрились создать гуманитарное бедствие такого масштаба, которое редко бывает и при наихудших условиях военного поражения: прознав о Тельбесстрое, сюда в поисках хоть какого-то спасения от сплошной коллективизации-раскулачки хлынули десятки тысяч крестьян. Систему ГУЛАГа развернуть ещё толком не успели, и дармовой труд беглых крестьян уже стал тем топливом, на котором и вырос “стоугольный гигант”. Но у американской фирмы “Фрейн” заказали только проект самого метзавода — подумать заранее о городе для металлургов было недосуг. В итоге только в 1931 году из 100 тысяч прибывших сбежали 70 тысяч! И это при том, что бежать им по существу было уже некуда. И при такой текучке на следующий, 1932 год население котловины таки превысило 200 тысяч! Вот такое “броуновское движение масс”: бежавшие на Кузнецкстрой вскоре бежали с самого Кузнецкстроя, а навстречу им, в свою очередь, ломились уже новые беженцы.

Уже в июле 1931 года на партконференции озвучили: на Кузнецкстрое работает 90 тысяч человек, из которых во “временных жилищах” на Нижней колонии обитает 60 тысяч человек. Причем в бараках ютится 27500 человек, ещё 4 тысячи — в палатках и шатрах (пока июль), ещё 8 тысяч живет в землянках. Правда, куда из этой статистики выпали “лишние” 20 тысяч человек плюс не указанные вовсе ещё 30 тысяч — не ясно. Легендарный товарищ Хренов на этот счёт дал Маяковскому ответ простой: “Под старою телегою рабочие лежат”. То есть в невыносимо плохих условиях проживало меньшинство — 40 тысяч кузнецкстроевцев, а большинство — 50 тысяч — были вообще бездомными, даже без брезентовой крыши над головой!
И тогда за исторически мгновенный срок — буквально за год — вся территория от заводоуправления КМК до реки Абы на юг и до нынешнего проспекта Металлургов на восток покрылась десятками совершенно одинаковых длинных бревенчатых бараков. Дальше — через Абу — шёл Соцгород. Кирпичная застройка последнего, как всем известно, была в основном делом немецкого архитектора Эрнста Мая, но мало кто знает, что и к застройке барачной колонии тоже приложил руку “сумрачный германский гений”. Звали его Вальтер Швагеншайдт.
В отличие от мечтателя и даже оптимиста Мая он был реалистом и пессимистом. Прибыв в 1930 году в СССР и поработав на Магнитке и Кузнецкстрое, он вынес свой нелестный вердикт местному строительству. Его технология в СССР находилась тогда на самом примитивном уровне, а металл, стекло и бетон были крайне дефицитны. При этом в Магнитогорске, например, 160 тысяч человек жили во временных бараках, и обеспечение всех нормальным жильем в кирпичных домах даже теоретически было невозможным. А как считал немец, и ненужным.
Да и строителями были совсем не те дореволюционные артельщики, что возводили изысканные многоэтажные доходные дома, а бежавшие из деревень от коллективизации или депортированные крестьяне. Их строительная квалификация была близка к нулевой. Из стенограммы партконференции июля 1931 года узнаём, что строили бараки бригады плотников, где на 49 человек было... 14 топоров. Кроме того, на всё жилищное строительство индустриальных городов Советская власть выделила столько денег, сколько по смете немцев полагалось на один только Кузнецкстрой. Поэтому Швагеншайдт был вынужден проектировать жилье не из кирпича, а из дешёвых местных материалов: досок, камыша и глины. За основу он взял традиционный германский фахтверк: каркасные дома со стенами из деревянных стоек обшивал досками и заполнял в качестве утеплителя глиной, стружкой или торфом.

Среди работавших в СССР зарубежных архитекторов именно “наш” Швагеншайдт стал главным проводником мысли о том, что технические и финансовые условия Страны Советов ещё много лет не позволят строить ничего, кроме примитивных бараков. Поэтому он, не отвлекаясь на каменное зодчество, активно включался в создание проектов бараков, предназначенных для массового строительства.
Менее чем через два года после приезда в СССР, в августе 1932 года Вальтер Швагеншайдт писал коллеге в Германию: “В последние месяцы... я за закрытыми дверями разработал предложение для нового типа социалистического города, которое естественно направлено против партийной линии. Исходя из реальной жизни в развивающихся районах, я говорю — Советский Союз ещё долго сможет строить только примитивные бараки. Имеющиеся материалы и силы они вынуждены использовать для строительства промышленности. Люди, которые населяют социалистические города, находятся на очень низком культурном уровне, они не понимают (хотя и предполагается, что они будут строить многоэтажные дома), как в этих домах жить. Одноэтажные застройки из местных материалов — это правильный путь. А потом я предлагаю барачный город по мере поступления денег, материала и рабочей силы перестраивать, и я покажу, как его можно будет перестроить в город-рай”.
Швагеншайдт сделал проект “барака с растущим благоустройством”. На первой стадии это одно помещение с нарами на 222 человека. На третьей — “законченный культурный барак” с уборными, умывальниками и спальнями с кроватями на 100 человек. Заручившись поддержкой в Москве, Швагеншайдт ещё год, вплоть до отъезда из Союза в октябре 1933 года, разрабатывал проект своего “растущего города” из одноэтажных бараков. Он-то и был во всей своей “красе” осуществлён у нас в виде Нижней колонии.

Основная же масса жителей Сталинска стала проживать в бараках.

По завершении проекта Швагеншайдта в них стало обитать около 95 процентов населения. С точки зрения современного человека — жуть. С точки зрения лежавшего под телегой рабочего, чей “шёпот гордый” слышали “вода, и под, и над”, — это великое благо. Разумеется, барачный быт был далёк от идеалов быта жителей нового социалистического города — он не походил ни на быт горожан, ни на быт селян, равно как и не был чем-то средним между ними. Он был вне этой дилеммы — скорее люди познавали ад наяву ещё при этой жизни. Существование в бараках означало перенаселённость, отсутствие централизованного отопления, канализации, трудности со снабжением водой. Из благ цивилизации имелось только электричество. “В бараках нет умывальников, тумбочек, полок, матрацев, одеял, — читаем воспоминания современников. — Некоторые партийцы тем не менее пытаются учить вновь прибывших хорошим манерам: “Не плюйте на пол, хлеб надо чем-то закрывать”. Им отвечают: “Прежде чем читать нам лекции, почините барак, а хлеб нужно закрывать одеялом, потому что сверху сыплется земля...” Квалифицированные шоферы живут на улице. Врачей не хватает катастрофически: их ждут на дому до пяти дней. Высоченная детская смертность. И страшенные эпидемии, в 1931 году — сыпного тифа”.

Так в начале 1930-х годов в бараках, рассчитанных на 36 и 104 человека, проживало соответственно до 80 и до 200 человек, на одного жителя приходилось от 1,5 до 3 квадратных метров жилплощади. В других бараках было по двадцать две стандартных комнаты по 10 — 14 метров с общей кухней, которая одновременно была и сушилкой.

Комнаты заселялись отнюдь не посемейно — в каждую впихивали до двенадцати человек. И это ещё ничего — на соседней Верхней колонии в двухэтажно-барачном общежитии фабрично-заводского обучения было всего две комнаты на первом этаже. Так вот — в каждой жили по сорок семь человек. Была каптерка, где положено было хранить вещи. Но старались не хранить — украдут. Посреди каждой комнаты стояла непрерывно топившаяся печь, выходившая через второй этаж, где селилась “элитная публика” — мастера, десятники, стахановцы, уже по двадцать восемь человек на комнату. Народ жил очень и очень разный — кое-кто резался всю ночь в карты, игра регулярно переходила в пьяные драки... Бытовые условия в бараках не были приспособлены для проживания семей, так как бараки не были разделены на отдельные комнаты. Десятки человек, в том числе и семьи с детьми, жили в одном большом помещении, что естественно накладывало отпечаток на семейный быт. В таких условиях не могло идти и речи о частной или семейной жизни. Вся повседневная жизнь рабочей семьи проходила на виду у соседей (да и соседи ли это? Скорее какие-то сожители). Зимой бараки отапливались в лучшем случае кирпичными печами, в худшем — железными буржуйками. Огонь в них приходилось поддерживать постоянно, так как тепло в бараках надолго не задерживалось, в углах намораживало иней. Из-за холода верхнюю одежду и обувь в бараках не снимали, поэтому поддерживать чистоту было практически невозможно. Уборные находились на улице, нередко одна уборная “обслуживала” несколько бараков. Мусорных ящиков и выгребных ям не хватало, поэтому бытовой мусор выкидывали прямо рядом с бараками. Невозможность соблюдать санитарно-гигиенические нормы создавала благоприятные условия для распространения насекомых-паразитов — переносчиков различных заболеваний. Один из первостроителей КМК, прибывший на строительство в октябре 1929 года, М.И. Аргунов вспоминал, что был заселён в новый барак, однако даже в нём уже были клопы. Бытовые условия жизни сталинцев хотя в основном были схожи, однако они несколько различались, в зависимости от того, к какой категории населения принадлежали и в каком районе города жили. В наиболее благоприятных бытовых условиях находилась местная элита: руководящий состав, инженерно-технические работники, высококвалифицированные рабочие и иностранные специалисты. С ростом города и началом строительства капитального благоустроенного жилья в первую очередь именно им выделяли квартиры в новых зданиях. Причём жильё на Нижней колонии перемежалось с мелкой промышленностью и торговлей, находившимися в стенах точно таких же бараков.
Эпицентром торговли стал Колхозный проезд. Именно здесь 15 мая 1937 года промартель “Звезда” открыла первый в Кузбассе утильзавод.
Прямо посреди жилой застройки он стал производить съёмку кожи с павших животных и отправлять её на кожзаводы в Ленинск и Канск. Представляете, какая жуткая вонь стояла вокруг?! Впрочем, в барачном городе и фоновая вонь была такой, что утильзавод ничего особо нового не привносил. А неподалёку в апреле 37-го промартель “Возрождение” наладила производство пуговиц из... боя патефонных пластинок. За первый месяц артель нашлёпала пуговиц на 1163 рубля. На Нижней колонии ещё до войны был открыт ИВС — изолятор временного содержания. Между прочим, и по сей день успешно действующий, будучи вселённым в нынешнее своё здание в 1948 году. К слову, условия жизни в нём были несравнимо лучшими, чем в бараке: у каждого своя шконка, тумбочка, раз в неделю — душ (свободные чаще раза в месяц в баню попасть не могли) и даже — не поверите! — принудительный кондиционер воздуха. Этот необыкновенный агрегат, занимающий весь торец коридора, был работоспособен, по крайней мере, несколько лет назад, когда автору сих строк довелось побывать в ИВС в качестве адвоката. (Интересно, а современные хвалёные кондиционеры способны отработать по полвека?)
Необходимость “клоповника” в пролетарском городе была огромна.
В январе 1940 года в городе в круглосуточном режиме заработала и дежурная камера: “В Сталинске организована спецкамера народного суда. Хулигана, приведенного милицией, сразу же будут судить после совершения им хулиганского поступка”. Правда, первым репрессии испытал не заядлый хулиган, а попавший под руку сердитый... дедушка-калека: “30 июля инвалид-пенсионер Хапров учинил дебош на улице Школьной, выражался нецензурными словами, плюнул в гражданку Оброскину”. За свой проступок несчастный дед схлопотал три месяца ареста вот в этом ИВС с ретрокондиционером. Газета сообщала и о группе хулиганов, обосновавшихся в одном из бараков. “Каждый день занимались пьянством, картёжной игрой, избивали проходящих мимо рабочих. Особенно это делали над осодмильцами (дружинниками) и представителями власти. В бараке у каждого из главарей сделаны отгородки, куда каждый день приходили проститутки. Били милиционера, сотрудника редакции...” (нашей, между прочим, газеты!). В итоге зарвавшиеся хулиганы отправились в ГУЛАГ, где им, кстати, было и место. К слову, неподалёку, а именно на месте монтажного техникума, обосновался в отдельном здании и вытрезвитель — весьма гуманное советское изобретение: спасал горожан от алкашей, а самих алкашей — от гибели. К 1939 году доля жителей бараков в Сталинске уменьшилась до 50 процентов. Такое снижение в два раза — заслуга, разумеется, не только Советской власти — к городу присоединили Старокузнецк с большим частным жилфондом, а сами рабочие использовали любую возможность, чтобы оторваться от коллектива — построить, хотя бы маленькие, но свои, частные дома, очень быстро наводнившие собой все окрестности Соцгорода.

Вячеслав Паничкин.