…и многие другие

В этом есть что‑то ренессансное. Виварини, Пальма, Тьеполо, Кранахи или там Гольбейны. Старшие и младшие. Так вот оно и шло из поколения в поколение, из рода в род. В этом было что‑то успокаивающе традиционное, что‑то связывающее искусство с ремеслом. Сын сапожника — сапожник. Сын художника — художник. Семья определяет профессию. Фамильное имя как бренд, как гарантия качества.

К сожалению, нынче такие династии перевелись. Прежде неутомимая природа теперь что‑то ленится и, по известному выражению, все чаще отдыхает на детях не только гениев, но даже талантов. Вот и в еврейской культуре таких династий немного, тем более что еврейская светская культура слишком молода, в каком‑нибудь XVI веке ее и в помине не было.

Но из всякого правила есть свои исключения. Самое яркое из них — та семья, три поколения которой собрались под обложкой книги «…И другие». Еврейская (писала на идише) писательница, историк еврейской литературы и переводчица с идиша Ривка Рубина (1906–1987) вышла замуж за художника Меера Аксельрода (1902–1970), брата еврейского поэта (писал на идише) Зелика Аксельрода (1904–1941). Дочь Ривки Рубиной и Меера Аксельрода Елена Аксельрод (родилась в 1932 году) стала русским поэтом, взрослым и детским, и переводчиком, между прочим, и с идиша тоже. Сын Елены Аксельрод Михаил Яхилевич (родился в 1956 году) — художник, в детстве учившийся у своего деда Меера. От этого клана тянутся во все стороны нити дружеских и профессиональных связей, охватывающих очень многое и многих в русской и еврейской культурной жизни за век без малого. Эта история началась в Молодечно (родина братьев Аксельродов) и Минске (родина Рубиной), продолжилась в Москве, а ныне развивается в Иерусалиме. Многообразие судеб и встреч отражено в изящной шутке: оформлении титульного листа тройного — под одной обложкой — мемуара трех поколений семьи: Ривка Рубина, Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич «…И другие». И других — безвестных и знаменитых — огромная толпа. Очень густонаселенная книга!

Члены этой династии кроме живописных и литературных талантов передали по наследству еще один дар — талант общения, постоянный интерес не только к себе, но и к другим. Способность видеть кого‑то кроме себя свойственна далеко не всем одаренным людям.

Открывает книгу небольшая автобиографическая повесть Ривки Рубиной «Вьется нить», переведенная с идиша Еленой Аксельрод. Это типичная для еврейской литературы «повесть о детстве», беллетризованный рассказ о взрослении в традиционной семье, ярким примером которого служит роман Шолом‑Алейхема «С ярмарки». Крепкая реалистическая проза, написанная одним из лучших советских еврейских прозаиков. Есть, однако, в этой прозе то, чего не было в предшествующей еврейской литературной традиции, да и быть не могло, — это тревожная эпоха Гражданской войны. Минск занимают немцы, красные, поляки; на страницах повести мелькают не только соседи, но и беженцы, и раненые — и глазами ребенка увидена уже не привычная еврейская бедность, а грань выживания, близкий край голодной смерти и прямого насилия. Детски наивное восприятие происходящего, мастерски сконструированное писательницей, создает то остранение, которое позволяет читателю прочувствовать чужие, далекие беды (но и радости тоже) как свои.

Композиционный центр книги — обширные воспоминания Елены Аксельрод «Между поколений». Автор не просто профессиональный литератор, она — опытный мемуарист. В свое время ее книга «Двор на Баррикадной» (М.: НЛО, 2008), воспоминания о родителях и их художественном круге, прежде всего о Менделе Горшмане, однокашнике и друге всей жизни Меера Аксельрода, произвела на меня очень сильное впечатление. В новой мемуарной прозе в центре внимания уже сама писательница, но не только она сама, а еще и ее окружение, в первую очередь литературное и художественное.

Модель, по которой написана автобиографическая повесть Елены Аксельрод, кажется вполне очевидной — это «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, главный мемуарный текст 1960‑х годов, с помощью которой «оттепельная» интеллигенция возвращала себе русскую и мировую культуру.

Елена Аксельрод как раз из этого, шестидесятнического, поколения. Эренбург придумал гибкую форму разговора о прошлом, в котором главы о движении времени, о событиях — личных и общественных — чередуются с главами‑портретами, повествующими о том или ином замечательном человеке, писателе, поэте или художнике, и о своих с ним встречах. Таких портретных глав немало в мемуарной прозе Елены Аксельрод. Особенно интересны портреты тех переводчиков, о которых вспоминают реже, чем о поэтах и художниках, недаром Елена Аксельрод профессионально взрослела рядом с самыми яркими представителями московской переводческой школы. Кстати, уместно вспомнить, что отец мемуаристки, Меер Аксельрод, был замечательным портретистом.

На выставке Меера Аксельрода в Иерусалиме. Портрет и модели 40 лет спустя

Мемуары Елены Аксельрод начинаются с разговора о детстве, а заканчиваются ее сегодняшней иерусалимской жизнью. Самая интересная часть — московская, хроника культурной повседневности позднесоветской Москвы. Разнообразие литературных интересов — поэт, прозаик, переводчик, детский поэт — позволило Елене Аксельрод создать групповой портрет московской литературной жизни от 1950‑х до 1990‑х годов. Впрочем, отъезд в Израиль не оборвал московских нитей. Благодаря многочисленным публикациям в российских журналах и издательствах, постоянной включенности в удвоенный, но при этом во многом единый — российский и израильский — литературный процесс Елена Аксельрод нисколько не выпала из российской литературной жизни, но приобрела необходимую дистанцию для того, чтобы взглянуть на Москву с высоты иерусалимских холмов.

Всякая повседневность постепенно превращается в историю. А история с необходимостью становится предметом изучения. Будущий историк культуры обязательно обратится к этим воспоминаниям, так обаятельно воссоздающим «литературный быт» недавнего прошлого.

Поскольку перед нами мемуары поэта, их очень украшают «вмонтированные» в прозу стихи. Это поэтическое измерение мемуарной прозы придает воспоминаниям Елены Аксельрод своеобразие, которое мало с чем перепутаешь.

Завершают трилогию или, раз теперь речь пойдет о художнике, триптих простодушные (в лучшем смысле этого слова) воспоминания Михаила Яхилевича. Яхилевич — обаятельный рассказчик, легкий и живой. Любой свой опыт от трагикомических приключений во время работы художником в провинциальных казахстанских театрах до серьезных религиозных поисков, приведших его не только в Иерусалим, но и в лоно иудаизма, он превращает в ироничный рассказ, даже на бумаге сохраняющий тепло застольной беседы. Для Яхилевича стилеобразующим временем остаются 1970‑е годы, когда слово, не приправленное иронией, попросту не воспринималось. Если для писателя мемуары — еще один опыт работы со словом, продолжение его привычных усилий, то писание мемуаров для художника — это, наоборот, попытка заняться чем‑то далеким от его главных творческих задач. Очень узнаваемая (важнейшее достоинство для художника!) живопись Михаила Яхилевича сдержанна, даже минималистична. Трудно представить, что ее автор — остроумный, темпераментный и наблюдательный рассказчик. Прозаик Яхилевич демонстрирует какие‑то другие, нераскрытые в его главном деле, в живописи, стороны своей личности. В искусстве — он достойный наследник деда‑художника, в слове же наследует не только бабушке и матери, но и большой традиции «прозы художника», ведь, как известно, отменными писателями были и Репин, и Петров‑Водкин, и Марк Шагал.

Закончу тем, с чего начал. Семейная династия в искусстве напоминает о ремесленных корнях творчества, не только о вдохновении, но и о честном труде, об искусстве как постоянном, ежедневном усилии. Авторы книги «…И другие» век без малого создают культуру, и никакие перемены, ни к добру, ни к худу, не в состоянии помешать этому усилию. Что касается самой книги, то, дочитав ее до конца, обретаешь ощущение близкого, доверительного знакомства не только с ее авторами, но и, как сказано на обложке, со многими‑многими другими.