Поэзия и мораль

Людвигу Витгинштейну принадлежат слова: «Если бы кто-то смог написать книгу по этике, которая на самом деле была бы книгой по этике, эта книга, взорвавшись, разрушила бы все иные книги мира». Этому философу можно верить! Витгинштейн и сам "экспериментировал" с эткой. Он был геем. Отсюда такое невесёлое изречение. Экспериментировать с этикой можно по-разному. Можно совершить низменный поступок и посмотреть, а что из этого выйдет? А можно совершить поступок благородный и тоже просследить: какие будут последствия? Искренне скажу, что я начал экспериментировать с этикой, совершая поступки свинские. Конечно, я был не пионер на этом поприще... Но меня с юных лет весьма интересовал, так сказать, третий русский вопрос (после "кто виноват?" и "что делать?") - гений и злодейство две вещи совместные или не совместные? Вскоре я убедился, что ещё как совместные!

Но юношей я был наблюдательным, умеющим подглядывать за собой. Эксперимент же хотелось поставить честный. Кроме поступков свинских я еще совершал поступки благородные со всех точек зрения - и снова наблюдал: а что из этого получится? Прежде чем поделиться своими наблюдениями, должен сообщить, что они стимулировались изысканиями в эстетике. И там, и здесь действуют нормы и оценки. Только в поэзии речь идёт о нормах эстетики, а в жизни - этики. Так вот, наблюдая за поведением норм в поэзии, я сильно продвинулся вперёд. Если кто-то внимательно прочёл мою "Поэтику выбора", он подтвердит неголосновность такого заявления. Я пришёл к идее идеального конечного результата сначала в стихотворном переводе, а затем и на материале стихотворного извода, о котором в моём труде речи ещё даже не ведётся - стихотворный извод был открыт мною не так уж и давно по меркам человеческой жизни. Одним словом, идеальный конечный результат можно распространить и на оригинальное творчество.

А распространим ли "идеальный конечный результат" или то, что ему соответствует, на этику? Что произойдёт, если поступать красиво всё время, а некрасивый поступок вовсе исключить из своей жизни? Вот какие амбициозные думы не давали мне спокойно жить как все. Люди по-разному приходят к религии. Я сделался идеалистом не потому, что меня кто-то обратил в религию, а как учёный, искренне ищущий истину в направлении, где до меня ещё не ступала нога этика. Чтобы написать книгу по этике, нужно погрузиться в материал исследования, начать жить по законам логики лучшего, как она мыслима в этике. Я верил, что открою на этом поприще нечто новое, но моё предчувствие было интуитивным, ничего конкретного не подразумевало. Просто я на свой страх и риск поставил над собой эксперимент, чтобы посмотреть: а что из этого выйдет? Забегая вперёд, скажу, что для жизненного успеха избранное мною научное направление оказалось самым бесперспективным. Сейчас, когда я пишу эти строки, я лишён средств к существованию, меня опять уволили с работы, у меня нет никого, на кого я мог бы опереться как на родственника или близкого друга. И тем не менее я не боюсь завтрашнего дня. Я привык жить в таком режиме. Пусть завтрашний день сам о себе позаботится! Это мудрое правило, рекомендованное Иисусом Христом, мало кто исполняет, потому что из всех его рекомндаций оно менее всего кажется исполнимым. А поди ж ты, и это только кажется! Жизнь заставила меня исполнять это правило и я, не имея никакого дохода, как-то до сих пор свожу концы с концами и даже не лишён возможности заниматься тем, что больше всего люблю - творчеством.

Я заметил, что какая-то неведомая сила следит за моими попытками написать книгу по этике методом в неё погружения, и этот мой труд, как выясняется, кем-то всё-таки востребован. Назовём её условно "тенью". Именно на неё, свою тень, я возложил обязанности по моему бытовому обустройству и перестал ломать себе голову, размышляя над тем, что мне завтра есть или во что одеться. Эта тень скорее подразумевает коллективную субъективность, хотя всегда персонифицирована. Но всякая новая её персонификация не есть она сама во всеё её полноте, а только часть некоего коллективного существа. Я теперь понимаю, почему в индуизме богов изображают многорукими. Это - гипербола тени.

Уже в самой ранней юности мне удалось хорошо перевести стихи наиболее прославленных поэтов Франции и написать несколько своих стихотворений, которые вполне сопоставимы с лучшими вещами из мною переведённых. Стихотворный перевод так оттачивает мастерство и искусство самооценки, что автор перестаёт нуждаться о похвалах извне, без которых развить поэтический талант трудно. Всякий пишущий поэзию нуждается, чтобы его похвалили, иначе пропадает стимул писать дальше. Ведь если ты - некудышный поэт, не лучше ли честно себе в этом признаться и заняться чем-нибудь другим, более подходящим по темпераменту? Так вот, переводчик поэзии может как верблюд без воды вообще обходиться без внешней оценки своего творчества, потому что сравнение оригинала с переводной версией само по себе весьма красноречива, а когда сравниваются несколько переводных версий, то картина получается полной. Сразу видно, что лучше, что хуже, а что просто идеально. Умение оценивать поэтические тексты в переводе легко переносится на самооценку. Если вы при этом ещё и пишете собственные стихи, вы сразу видите, стоящий это текст или так себе.

Мне удалось написать десятка полтора стоящих текстов собственного сочинения и я сразу смекнул, что если в год буду писать хотя бы по два-три стихотворения, то за пятьдесят лет творческой жизни я сумею написать сборник стихотворений объёмом с "Цветы Зла" Бодлера. Меня это вполне устраивало и я действительно не торопился, работая над качеством, а не ища количественного показателя. Если бы мой план удался, я написал бы сборник стихотворений, безупречный во всех смыслах, но Проведению было угодно смешать мои планы.
Итак, я рано стал классиком и не нуждался, чтобы кто-нибудь признавал меня вслух таковым. Мне доастаточно было самооценки, которая не была завышенной, но весьма строгой. Я распространил на своё творчество принцип идеального конечного результата и с тихой радостью видел, что он там действует. Единственной моей проблемой тех лет было... творческое бессилие. Я писал одно восьмистишие за полгода, а всё остальное время маялся, перебирая слова и отвергая находки, казавшиеся соблазнительными. Конечно, я искал способы, которые могли бы стимулировать творческую активность. Мне казалось, что если сильно напиться, до свинства, то потом, после протрезвления, маятник, занесённый до максимума, качнётся в обратную сторону. Увы! Это была распространённая иллюзия. Творческое состояние никак не зависит от алкоголизации. Скорее наоборот, она вгоняет поэту ещё в большую депрессию.

Обратите внимание: я искал не славы, не гонораров, а одних только красивых текстов, зная им цену. Мне этого было достаточно. Они были моей самой большой жизненной наградой. Даже любовь, даже ласки женщин я готов был положить на жертвенный алтарь неведомого бога (или богини?) вдохновения. Кстати сказать, сама по себе влюблённость, вопреки распространённому заблуждению, не стимулирует творческого процесса, а пожирает остатки творческих сил. Но я этот вывод сделал слишком поздно, будучи искренне уверен в обратном. Когда человек чего-то страстно хочет и ищет искомое, то он находит. Меня вполне удовлетворяло то, что выходило из-под моего пера. Я не чувствовал себя напрасно живущим на земле. У меня была цель жизни. По-моему, это для человека самое главное. Сколько людей изводят себя в душевной маяте, не имея представления о том, для чего им дана жизнь. А я знал, что рождён поэтом. Для меня это было высшим местом в социальной иерерхии. Я и сейчас так считаю. Ни учёный, ни тем более политик не может конкурировать с поэтом в социальной значимости. Это чрезвычайно важно, знать, что ты живёшь не зря.

Одно омрачало мою самооценку. Как и все люди, я не был лишён... сказать: человеческих слабостей? Нет уж - лучше - пороков. И я интуитивно сознавал, какой бедой может обернуться для меня несоответствие подвига литературного подвигу жизненному, как сказал Арсений Тарковский в статье о Байроне. Я хорошо понимал, что знаменитый литератор привлекает к своей особе повышенный интерес. Каждый его поступок, плохой и хороший, станет образцом для подражания в одном случае, и примером для снисхождения - в другом. Вы посмотрите на жизнь Пушкина. Она изучена день за днём, едва ли не по часам, хоть это по отношению к Пушкину и гипербола. Однако в наши дни она оказывается вполне осуществимой реальностью. Я чувствовал за собой мониторинг.

Но это было скорее интуитивное ощущение, чем созревшее убеждение. В особенности же заинтересованная сторона, осуществлявша мониторинг, была озабочена моими человеческими слабостями, хотя мы уже условились называть их пороками. Это и понятно: чем больше нагрешит великий поэт, тем больше образцов для сравнения с ними потупков человеческих он создаст. Вот, Пушкин посвятил стихотворение "Подражание арабскому" несовершеннолетнему сыну своего друга (кажется это был Вяземский), и отец мальчика навсегда порвал дружбу с прославленным поэтом. И правильно поступил. Но посмотрите, чем стал этот скверный поступок и это пошлое стихотворение для апологетов гомосексаулизма в наши дни! Вот уж действительно, нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. Я понимал, и понимал хорошо, что подобные ложки дёгтя превращают всю бочку мёдав дрянной товар. От дёгтя надо как-то освобождаться. А как? Здесь человечество ничего лучшего не придумало, кроме как покаяние. Я написал автобиографическую повесть, в которой поведал о всех своих душевных изъянах с единственной целью - освободиться от них, чтобы больше не повторять. Какое же возмущение вызвал этот мой поступок в литературном бомонде!

Да это же скандал! В русском обществе появился поэт, захотевший предложить читателю один только мёд - без дёгтя! И какой поэт! В моём поэтической гербе (если здесь допустима налогия с геральдикой) сонм самых прославленных поэтов Запада. Да и сам автор как поэт претендует на классическую безупречность. Хорошоя школа поэтического мастерства, которую даёт стихотворный перевод, сказалась и на оригинальном творчестве. И вот этот живой классик вознамерился прожить жизнь без отрицательных примеров для подражания. Ведь всякий грех, сотворённый большим поэтом, становится если не образцом для подражания, то по крайней мере мерилом для снисходительного отношения к человеческим слабостям. А я захотел вообще прожить остаток жизни без таковых. Кто-то скажет: вот сатанинская гордыня! И будет прав. Но гордыня гордыне рознь. Гордость нищего - прекрасна, богача гордыня - мрачна. Кто упрекнёд Диогена, гордо ответившего царю Александру Македонскому: "Отойди, ты заслоняешь мне солнце"? Я могу привести пример, в котором Иисус Христос не без гордыни ответил язычнице: "Нехорошо взять хлеб у детей и дать его псам".

Я почуствовал, что некая сила во что бы то ни стало вознамерилась переломить моё твёрдое намерение не делать больше трагических жизненных ошибок, в которых пришлось бы потом публично признаваться. Прежде всего меня вознамерились склонить в гомосексуализм. Что для этого нужно? Ну, технология совращения в порок отработана в веках. Сначала 10 лет семейной жизни. Затем - яркая любовница. После чего - разрыв и с той, и с этой. Притом что вокруг вас ходят красивые женщины, но ни одна из них не даёт за так. А ненег, чтобы купить любовь, у вас просто нет. И тогда появляется юноша... В моём случае это был талантливый художник, согласившийся проиллюстрировать мои стихи офортами. Офорт - это очень трудоёмкая, но зато пышная как зрелище картина со множеством деталей, рассматривать которую можно долго, и не надоедает. И вот, этот юноша в оплату ничего не требовал, ему нужно было только немного человеческого тепла и... мужской дружбы. Когда Юрий Лаптев изобразил меня вместе с собой на одной из гравюр распивающим вину и курящим траву, я вынужден был публично дезавуировать наши дружеские отношения. Это вызвало негодование и самую бурную реакцию в литературном мире. Меня предали не просто проклятию. Меня ошельмовали. Я с ужасом увидел фильм гражданина Великобритании Дженезиса Пи Ориджа, главный герой которого повторял мои сесксуальные неистовства в период полового взросления. Это был самый настоящий позорный столб, при том что в адрес Великобритании я в ту пору не сказал ещё ничего осуждающего. Меня предали проклятию геи всемирного голубого интернационала. Они заступились за своего в лице Юрия Лаптева. За меня не заступился никто. Фильм однозначно был снят по материалам тайных подглядываний за моей личной жизнью. Это открыло мне глаза. Я понял, что за каждым моим шагом не просто следят - все мои постопуки скрупулёзно потоколируются с тем, чтобы потом стать сводом этических анти-образцов.

Эти анти-образцы нужны для того, чтобы другие люди, совершившие те же смертные грехи, не чувствовали себя, так сказать, одинокими в своей греховности. Ведь и великие мира сего тоже не без этих слабостей... Чем большея сотворил бы низменных и отвратительных поступков, тем лучше для социума, его, так сказать. психологического здоровья. Ведь простили же вы это великому поэту, простите и мне, засранцу - вот к чему сводится логика их рассуждений. Вот так мною была открыта универсальная этическая закономерность: если вы творите зло, вас за него вознаградят, а если добро - накажут. Ведь я же поступаю красиво (а это почти всегда в ущерб себе), так сказать, небескорытстно, ибо надеюсь на посмертное воздаяние. Поэтому я должен кротко терпеть, а не сетовать, что мне за порядочность платят подляной. Всё в моей жизни не ложилось. Жена ушла и увезла в ненавистную Америку моих детей. Все родственники шарахнулись от меня как от зачумленного.
Друзья поразъезжались в другие города и страны и я подозреваю, что это сделано специально, дабы я не могн рассчитывать на их поддержку. Я остался совершенно один со своей порядочностью. Скрасить остаток жизни родманом с умной и красивой женщиной я не могу, ибо образцово нищ. К ужасу моих недругов я противопоставил этому положению дел целибат. Вот уже пятнадцать лет я испытываю оргазмы только во сне. В мои 55 лет это случается раз в два месяца, но всё ещё случается. Я ни у кого ничего не украл. Ни на кого не донёс. Никого не обидел до смерти. Я - идеальный с точки зрения этики человек.

Следствием такой метасхематизации стал взрыв творческой активности. Я изучил русский язык со стороны рифмы так, как до меня никто его не знал в новейшей русской литературе. Я не вижу поэта, который мог бы савниться со мной в поэтическом мастерстве. Всё это - плоды чистой совести и целибата. Если вы не тратите жизненных сил на фрустрационные оргазмы, а экономите их, с вами, смею предполагать, произойдёт то же самое. Итак, вместо того, чтобы русской литературе дать список поступков, за которые мне было бы стыдно, я предложил ей нечто совершенно иное - образец безгрешной жизни. Это - узкий путь. Тех, кто его избрал, наказывают. У них отнимают почти всё, кроме жизни. Вы не получите ни славы, ни гонораров, ни женской любви, ни даже учеников. Вы останетесь абсолютно одиноким. Вас будут ненавидеть, но это будет тихая ненависть. Над вами будут глумиться, напоминая вам о грехах вашей юности. Вас не оставят в покое - не надейтесь! Чтобы всё это вынести и не надломиться, нужно очень сильно верить в посмертное воздаяние. Если в юности я видел целью своей жизни вхождение в литературу с тем. чтобы остаться в ней навечно, то теперь, когда я уже вошёл в неё, цель пришлось сменить. Личное спасение ради вечной жизни - вот что теперь движет мною. Я рассуждаю логично: раз есть Бог (а я убедился в Его бытии через явленные мне чудеса), то есть и вечная память Бога. Пребыть в Его памяти так, как пребывает дорогой вам человек в памяти каждого из нас, будь то мать, отец, друг или первая любовь - вот цель моей ставшейся жизни. Я вознамерился стать самым любимым персонажем Автора в Его человеческой комедии.

Напишу ли я книгу по этике? Думаю, она пишется сама собою, будучи списокм поступков каждого прожитого мною дня. Пусть её напишут другие, те, кто следит за моей жизнью и протоколирует каждый мой шаг. Я не претендую ни на прижизненную славу, ни на материальное благополучие. Если мне дадут возможность заработать на еду литературным трудом, как это было до сего дня, я буду довольствоваться таким положением дел. Впрочем, я согласен и на труд физический. Одного только прошу я у своего отечества - не оставлять меня совсем без работы, как это уже было. Мой немолодой организм может не выдержать очередной 28-дневной голодовки, на которую меня в своё время обрекли мои наблюдатели, когда я в очередной раз отказался совершить однополый акт. Наилучшим для себя исходом я считал бы жизнь на пожертвования. Но я, возможно, слишком многого желаю. Об одном только хочу сказать напоследок: каждый час моей жизни ценен для русской литературы - я не сижу без дела даже когда отдыхаю. Если меня лишат возможности заниматься ежедневным литературным трудом и заставят заниматься физическим, чтобы прокормиться, это будет большой тратой времени, которое с каждым годом моей жизни становится всё наполненнее.