Тихо Амур...

 Тихо Амур…

   Подперев правой рукой крутой лоб с небольшим шрамом над левой бровью, (пуля царапнула, да не расколола, вскользь прошла по касательной, видимо, дёрнулся  неумелый, запотевший палец с крючка с другой окопной стороны), и, прижав локоть к белому подоконнику, Артём Иванович смотрел через не зашторенное двухстворчатое окно с мелкой сеткой от комаров на ливневую, загустевшую стену раскидистого весеннего дождя, обволакивавшего окружающее туманом, погружаясь в который, он  думал о том, о чём зачастую думают, так называемые мечтатели, выпавшие из своего времени, но не пристроившиеся в другое.

   Время Артёма Ивановича набрало уже не один десяток годков, давно запыхалось и медленно тащилось к безучастному и равнодушному, то ли к дневному, может быть, к ночному или рассветному концу.

   А было ведь…  

   Вливающийся в широкие на втором этаже вычищенные до зеркального блеска школьные окна яркий горячий свет, рассыпающийся искрами по спортивному залу. Изгибистая талия, вздрагивающая запотевшая узкая ладошка с мелко обрезанными ногтями Райки Матюхиной в чёрной вельветовой юбчонке, голубой блузке и белом ситцевым фартуке и пышный русый волос, заплетенный в длинные косы с красными лентами.

   Первые школьные танцы. Патефон на подоконнике и «Тихо Амур…». Десятый класс.  И он в широких, раздувающихся шелковых казацких шароварах, неумело притоптывающий футбольными бутсами с отрезанными щипами, так как больше не в чем было ходить. Мелкая в дробинку зыбь, рассыпавшаяся по всему его телу от прикосновения. Отяжелевшее, заглушенное дыхание, сбоившее сердце, и перемешанное ощущение радости и страха, что танец скоро закончится.

- Да что ты, Артём, топчешься, как медведь?  Смотри!

   Закружила Райка, вихрем понеслась, затрепетало парусом вельветовая юбчонка, оголив загоревшие от летнего солнца круглые коленки, всколыхнулась грудь с едва пробивающимися бугорками, участилось дыхание, разгорячилось бледноватое лицо, заблестели серые глаза, заскользили ноги в бежевых туфлях, едва притрагиваясь к коричневому, потрескавшемуся дубовому полу. Что дивного и притягивающего было в этом вихре, глядя на который, мутилось в голове? Почему другие школьницы, прижавшись спинами к стене, ненавидели и завидовали ей, распускали сплетни, что она гулящая…

- Матюхина!

   Окрик учительницы математики Ноны Филипповны с высохшими губами, обмякшими грудями, в длинном шерстяном платье, напоминавшем панцирь, в которое она закупоривалась каждый день по самое горло 

- А что Матюхина? Нона Филипповна! Танцую. Я же не на уроке.

   И еще сильнее в вихрь.

- Вы же так уже не можете, - отвечала она. – Посмотрите, как я танцую. Разве плохо?

   Нона Филипповна подбегала к ней, хватала за руку и выдергивала к стене, но стоил ей отвернуться, как Райка отклеивалась от стены. Её отрывы приводили Нону Филипповну в бешенство, она срывала патефон с подоконника, зажимала под мышку и бегом уносила в учительскую, бормоча, что такой разврат ухудшает успеваемость. 

   Была у Райки привычка без умысла дразнить ребят, а шло это от неугомонной её природы.

- Посмотрите, какая у меня свободная походка. Не шаркающая.

   Но свободная походка обрывалась воплем Ноны Филипповны.

- Бесстыдница!  - Шарканье она принимала на свой счёт. - Смени сейчас же её. Ходи по-другому.

- Но у меня не получается, Нона Филипповна, - сдержано, но упрямо отвечала она.

- А ты тренируйся. У нас для этого спортзал имеется.

     После танцев начинались классы с учителями, дневниками, партами, указками, мелом, тряпками, доской, вычиткой, уроками истории.  Словом, со всем тем, что преподает уставший, мечтающий о тишине преподаватель, не, сколько для учеников, сколько для себя, чтобы освежить свою память и не запутаться в исторических цифрах и не приплести треуголку Наполеона к рыцарским доспехам …  Слушали, отвечали, а душу тянуло к следующей перемене.

- Ваши танцы, Матюхина, - говорила Нона Филипповна, закрепостив губы до узкой щели, - не повышают Вашу успеваемость.

- А куда её ещё повышать, - улыбалась Райка. – Я и так отличница. Лучше уж родителей вызовите и накажите их.

   Нона Филипповна выпускала пар на буржуазные привычки Райки, и чтобы заглушить её первой вызывала к доске.

   А что было грустного? Одноэтажный, скорченный поселковый выбеленный начистоту станционный вокзал с поиздержанной черепичной плоской крышей, поредевший, погрузившийся в пыль сквер с ветвистой прореженной сиренью. Светящийся и отливающий блеском с короткой, мимолетней остановкой тяжело дышавший манящий скорый поезд из неведомой дали в неведомую даль: Волгоград-Киев.

Она уезжала учиться в Государственный университет имени Шевченко в Киеве: отслужишь - сжались ладошки, вздрогнули, затемнело в глазах -  приезжай, я буду ждать.

    Кажется, Артёму Ивановичу, что это была единственная понятная и простая жизнь. Отслужив срочную, он собрался домой, но   завернули его в военные. Потекло по уставу и закрутилась не жизнь, а что -то погонное и служивое…  Скрыли его за границу, а когда открыли -  перебурлило и измельчилось   в душе его. Узнал, что вышла Райка замуж в сорок лет и уехала в Донецк. Часто наезжала в посёлок, где за свои собственные деньги выстроила церквушку в честь Георгия Победоносца. Не раз думал Артём, уже тогда Артём Иванович, сорваться и поехать, но сбивалось дыхание. Прожитое подсказывало: то, что раньше было цветистым, со временем становится угарным. И не лучше ли оставить в памяти тот завораживающий вихрь, чем наполнять настоящее пеплом.

   Было то, о чём он не хотел вспоминать, но вспоминал, что исполнилось и что не исполнилось, о чём мечтал, мимо чего пробегал, не обращая внимания, об что споткнулся и покатился, что удержало и не дало оступиться, но, какими бы не были эти воспоминания жесткими, тяжелыми облегчалось на сердце, когда в памяти откликалось: «Тихо Амур…»

   Нелегко порой смотреть фильм своей памяти. Всё подбирает она с той дороги, по которой шел.  Нет постороннего зрителя, который указал бы на твои непоправимые поступки, плешивые слова, на всё то, что тщательно скрывал. Много несуразного и ошибочного накапливают некоторые. И если бы им с детства показали то, что будет с ними в будущем, отшатнулись бы, наверное, и не поверили бы.

    Не соберешь все ошибки прошлого, да если бы и собрали, и показали будущему, но замутнён человек! Осудит, а потом начнёт всё с начала. 

   Оставит эти думки Артём Иванович, а сон не идёт. Другие чувства одолевают. Бог, весть, откуда выскакивают, мешаются. Начали с одного перескакивают на другое.

   Тянутся ухабистые мысли Артёма Ивановича. И, кажется ему, что он задыхается. В конце концов, он не выдерживает, одевает спортивный костюм, и на улицу. Дождь, словно чувствуя его нежелание мокнуть под сырым ливнем, прекращается. Быстро меняются и мысли в голове, и душа раскрепощается, когда вливается первый глоток ночного, освежающего воздуха. Глубоко и ритмично дышит грудь. Зачем ему воспоминания. Он устал от них. Они порой добирают оставшиеся силы. Даже если они радостные, весёлые, но они же невозвратные. Повеселят, порадуют и исчезают, а потом выковыриваются больные и щемящие. Это постоянное оправдание самого себя. И не сладит с ними Артём Иванович. Накопил порядком. Порой привяжется непричёсанная и начинает щелчками награждать.  Кружит он возле дома, а не возвращаешься. Знает, что не уснёт.

   Пойдет ночью к церкви, посмотрит на кресты, а ничего с души не снимается и ничего не добавляется. Завтра такой же день: длинный, тягучий с кучей забот. Да не заботы его свои тяготят, а то, что постоянно слышит он от других: вот, дескать, всё не так, мол, не получается, не так устроено... Убивают душу. И гуляет это по уголкам, да чердакам, теснится на улицах…, словно охилел, охмурился человек душой, так и ищет к чему-нибудь или кому-нибудь тёпленькому притулиться, а себя не хочет вздёрнуть. Подмялся. Он так бы и не думал, если бы сам только, то и делал, что   гулял по жизни, да завязывал бы себя на узелки, которые другие распутывали бы.

   Самоустроен тот человек, который не заглядывает в своё прошлое и не роится в нём, а твёрдо и уверенно шагает по жизни. Его называют сильным, он ни у кого не ищет защиты, от него не услышишь мелкого слова, не увидишь подавленности, он не жалок, а размашист в мыслях и поступках, всё ему удается, перед ним заискивают, пластаются, делают в угоду, надеясь на благодарность, но не любят такого человека.

   Русской душе ближе сирый, убогий и страдающий. Вот к нему и разворачивается русская душа. Ни у одного народа нет такой болезненной участливости к споткнувшемуся, сбившемуся с пути. Многие русские набили руку на сирых и убогих, вдоволь накатались и наездились, не одно страдальческое слово было высказано в их защиту.

   Спустившись с пологого бугорка, Артём Иванович проходил между приземистыми холмиками, присаживался на первую попавшуюся лавочку и смотрел на кладбищенскую утеху: тополя, березы, ели, кустарники, памятники, кресты…  Он чувствовал, как крупная дрожь рассыпалась по телу, как набегал страх, как тяжелело дыхание, но не сбоило сердце: в нём всё также за все прошедшие годы, не умолкая, неслось то дивное, давнее и далекое: «Тихо Амур свои воды несёт…». Разряжалась темень, и осветлялось кладбище.