За что я не люблю журналистов

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь. Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь. Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь. Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь.

Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь. Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.

Любой авторский текст – это всегда либо исповедь, либо проповедь. Предупреждаю об этом заранее, чтобы ни у кого не возникло желания упрекнуть автора в манипуляции. В конце концов, мы и так ежедневно кормимся на этом поприще. Нынешний текст – это всего лишь список симптомов, из-за которых нашей профессии ставят диагноз «вторая древнейшая».

Я не люблю журналистов за безответственность. Выпускники журфаков и слушатели журналистских школ нередко приходят в профессию зомбированными. Их отучили иметь собственную точку зрения – они убеждены, что где-то есть некая «объективность», иллюзорным принципам которой старательно поклоняются. У них нет ни собственной точки зрения, ни попытки создать для самих себя некую картину мира. В поисках «объективности» они кормят читателя бессодержательными текстами и сюжетами, написанными под копирку по стилю и под диктовку «экспертов» — по содержанию. Оловянные солдатики, которых выдрессировали быть подставкой под диктофоны.

За стереотипы. Мы разрушаем многие мифы лишь затем, чтобы навязать аудитории новые. Слишком много нелепостей мы произносим лишь из желания сказать что-то новое. О том, что задача журналистики – объяснять сложные вещи просто, но не упрощая их – многие даже не слышали. А если слышали, то предпочитают не вспоминать.

За стремление нравиться. Идеальный текст – это тот, после которого у читателя возникают новые вопросы. Но слишком уж велик соблазн соблюсти собственное реноме и получить одобрение приученной к твоим текстам аудитории. Поэтому так много журналистов уходят в условный «шоу-бизнес», не меняя места работы – только лишь из желания нравиться тем, кого они приручили.

За мессианство, которое почти никогда не бывает созидательным. Разрушать – это наш конек. Мы уяснили, что правильность теории доказать куда сложнее, чем неправильность. Без тени сомнений журналисты рушат любые убеждения, растаптывают веру и высмеивают принципы. Мы способны похоронить все, что угодно – для нас острословие куда важнее остроумия. 

За цинизм. Мы не верим в хорошее, для нас чернуха – норма жизни. Мы умеем находить самые неприглядные стороны жизни любого героя, старательно оберегая от посторонних свои собственные грехи. Не верим в отвагу и гордость, оцениваем людей исключительно по худшим поступкам в их жизни. Мы твердо убеждены в торжестве материи над духом и убеждаем в этом всех остальных. Наш мир населяют негодяи и взяточники, конъюнктурщики и предатели. Наверное, причина в том, что мы всех судим по себе.

За эгоизм. Мы не служим обществу или идеалам, потому что не верим ни в то, ни в другое. Нас почти невозможно заставить переступить через собственный эгоцентризм. Весь мир – лишь декорации для удовлетворения профессиональных амбиций. На алтарь очередной сенсации мы положим любую святую тему, можете не сомневаться. Журналисты не считаются ни с чем: пресловутые щепки, которые летят от наших материалов, мы воспринимаем как неизбежных жертв нашего «правдорубства» и «объективности». Диктаторам есть чему у нас поучиться.

За трусость. Мы боимся признаться себе в том, что журналистика должна быть субъектной. Журналисты не тачают сапоги, не пекут хлеб, не создают прибавочной стоимости в классическом понимании. Именно поэтому у нас нет права на риторические вопросы, зато есть обязанность искать на них ответы. На худой конец, мы должны формулировать новые риторические вопросы. Все остальное – от лени и малодушия.

За глупость. Среди журналистов все меньше философов и все больше комментаторов. Мы не умеем интерпретировать реальность, разучились слушать тех, кто с нами не согласен, не читаем ничего, кроме комментариев к собственным текстам. Мы убеждены, что если нам что-то не нравится в Моне Лизе, то проблема – в картине. Добродетель мы низвели до уровня «понятия», хотя во все времена это считалось законом. Мы верим в себя, но не в других – и убеждены, что нам платят за недоверие. Привыкли думать, что знаем законы мира – и боимся потерять работу. Умные вещи нам кажутся слишком банальными, чтобы произносить их вслух.

За свободу от обязательств. Нам все равно, что случится с героями наших материалов, гиппократовский принцип «не навреди» мы считаем проявлением непрофессионализма. О героях своих публикаций журналисты не вспоминают почти никогда. Тираж материалов для каждого важнее человеческих судеб и чьих-то идеалов. Кроме нас так ведут себя только саранча и политтехнологи.

За упрощения. Готовить людей к трудному миру куда сложнее, чем к легкой войне. И вряд ли удастся снискать популярность масс на первом поприще. Зато массовое сознание, где всегда есть место первобытному желанию найти виноватого, с радостью будет аплодировать тем, кто укажет ему врага. И потому мы не стремимся усложнять: ни свои тексты – в угоду здравому смыслу, ни свои выводы – в угоду собственной совести. Мы вообще не верим в совесть. Это понятие нам заменила слепая вера в условную «объективность».

За серость. Мы относимся хорошо к кому-то не из-за моральных качеств, а из трусости. Не пишем того, что думаем, из боязни вызвать ответную реакцию. Оправдываем себя, что журналистика должна быть под стать обществу, и с негодованием отвергаем обратное. Твердим о редакционной политике и молчим об убеждениях. В нашей профессии не осталось ничего такого, ради чего стоило бы чем-то жертвовать. Количественные показатели давно победили качественные.

За поверхностность. Вряд ли театральный актер, сыгравший сталевара, полагает, что может варить сталь. Но стоит журналисту создать материал о металлургии, как он тут же начинает считать себя авторитетом в этой сфере. Верхоглядство, помноженное на самоуверенность, порождает дилетантов. Это про нас: мы уверены, что не повторяем чужих глупостей – и потому произносим свои собственные.

За конспирологию. Мы напрочь забыли призыв не искать злого умысла там, где можно все объяснить глупостью. Наше стремление к сенсации вульгарно. Справедливое подозрение, что где-то есть люди умнее нас, заставляет нас повсюду искать кукловодов, оплетающих мир чередой сложнейших заговоров. А затем отчаянно сражаться с каждой мельницей, в которой нам чудится великан.

За лицемерие. Мы экономим самих себя. Мечтаем о сытой жизни, оплачиваемых командировках, дешевых кредитах и дорогих наградах. Славим героев – и боимся поменяться с ними местами. Маскируем за «интеллигентностью» отсутствие точки зрения. Ругаем цензуру в отношении себя и приветствуем – в отношении других. Хвалим свою профессию – и мечтаем уберечь от нее собственных детей.

Мы все похожи. Тайный орден, в котором статус определяется тиражами и узнаваемостью. Пишущая армия, где звания раздаются в зависимости от бюджета СМИ. Четвертая власть, узурпировавшая право на правду в отношении всех, кроме самой себя.

Но, несмотря на все это, мы останемся. Нас будут ругать и слушать, клеймить и смотреть, обвинять и читать. Лишь потому, что все, описанное выше, лежит на одной чаше весов. А на другой – заурядный факт, дающий нам право на наши недостатки: мы – такие же, как вы.