Диван как мужской половой принцип

Году эдак в 1988-м сидели мы с подругой поздним вечером в редакции. Дежурили по номеру и припозднились. А по Руставели уже ходили бородатые люди, водили толпы, скандировали дерзкое и грозное. И вот подруга моя говорит: «Представляешь? К чему всё это идёт? Ведь вот так по всем 15 столицам Союза волна, ведь уже не удержат, и всё это развалится». И как в пропасть глянули — странно и жутко нам стало, что вот оно разваливается уже, начался распад, очевиден.

Вот сидят девчонки и разговаривают.

— Муж нудит: я тебе нужен только ради денег. Только что руки не заламывает: ах, только деньги нужны тебе от меня! Анекдот в том, что уже хороших лет пять, как он ничего не зарабатывает. Когда я однажды сказала, что в таком случае хорошо бы ему сократить расходы на спиртное и сигареты, он страшно обиделся.

— Мой взялся за бизнес — пролетел, долго залечивал самолюбие, пил. Попутно всё время рождал проекты. Один другого замысловатее — и чтоб сразу заработать много. Проекты геологические, археологические, кладоискательские... Собираются несколько «концессионеров», шебуршат, ходят друг к другу, перезваниваются. Посмотришь: мальчики-подростки. Где бы им взять остров сокровищ. А мужикам — в районе полтинника. Детство не кончается.

— Мой пьёт. Всю жизнь я боролась, и ценой постоянного напряжения проблему можно было держать в узде. Потом она вырвалась, пошли годы беспредела, наконец я скрутила его и на аркане повела к наркологу. Год не пил, даже радовался. Но продлять лечение не стал — сам, мол. И всё вернулось. И, в общем, он разрушился. Говорит глупости. Ревнует. Стал пустым, как целлофановый пакет.

— Нет, девчонки, я сейчас просто лопну от смеха. Ну ты представь себе картинку: ты лежишь на диване каждый день пьяная, вся в табаке, в драных джинсах и мятой кофте, немытая-нечёсаная. А он в парфюме и рулит и в материальном плане, и психологически, и эмоционально. И женщины вокруг него клубятся. А ты лежишь пьяная на диване! Год лежишь, два, полжизни. Скажите — на какой день нас пинком под зад вышвырнули бы из дома?

— Твой пьёт, твой в экспедиции, твой ревнует! А мой тоже ревнует! Но не к мужчине. Он меня ревнует к успеху, к деньгам, к моей карьере. Ну вот если я заработаю немножко и принесу или накуплю всего, например, — то не надо мне уж слишком сиять и радоваться. А то можно ненароком повредить его мужское достоинство.

— Ой, девчонки, хоть поржать с вами! У нас дома после разных переездов как-то долго не было дивана в общей комнате. Никак купить не получалось. Просто на полу лежал ковёр, а на нём подушки — и так мы телевизор смотрели. И вот наконец купили диван. Говорю: это тебе, дорогой. Теперь ты у меня настоящий мужчина. Укомплектованный.

— Боже, а сколько они едят! Нет, ну правда, девчонки. Это шкурный разговор, конечно, но раз уж к слову пришлось, чисто экономически. Ну им же каждый день обед нужен — мясо там, рыбу нормальную. Без этого они голодные ходят. Мой когда уезжает, у нас с дочкой огромная экономия. Слушайте, ну разве это не эксплуатация?

— Слушайте, вот все они говорят о ревности. Мой меня даже сучкой назвал пару раз. Но скажите честно — какие у меня основания быть ему верной? Кому? Зачем? На основании чего? Мои дети говорят: разводись. Конечно, надо разводиться. Как-то не хочется оставаться с грубым стариком, да ещё прислуживать ему. Нет, девчата, моя старость будет сухенькая, чистенькая, с тихой музыкой, с походами в театр. И замуж больше — ни ногой. Хватит.

Девчонки мои не все разговаривают в натуре. Что-то сказано, что-то написано в письме, о чём-то проплакано на плече.

Я сижу и думаю: когда началась катастрофа? Не вчера же, не позавчера.

Году эдак в 1988-м сидели мы с подругой поздним вечером в редакции. Дежурили по номеру и припозднились. А по Руставели уже ходили бородатые люди, водили толпы, скандировали дерзкое и грозное. И вот подруга моя говорит: «Представляешь? К чему всё это идёт? Ведь вот так по всем 15 столицам Союза волна, ведь уже не удержат, и всё это развалится». И как в пропасть глянули — странно и жутко нам стало, что вот оно разваливается уже, начался распад, очевиден. Это казалось нам самым большим катаклизмом, который прорисовывался впереди. Уже просматривались будущие голодные годы, и войны, и криминальный беспредел. Но главной беды мы не видели. А именно: огромную трещину, которая пройдёт по нам самим. И в эту трещину — кто сразу, а кто постепенно — пойдёт ко дну огромная часть населения. В эту трещину ухнут наши отношения, эмоции, доверие, оптимизм. Что трещина пройдёт по семье.

А мы боролись! Девчонки-то боролись, ещё как! Мотались челноками, изучали компьютеры, пекли булочки и торговали хот-догами. Одевались в секонд-хендах, ходили седые и беззубые. Умудрялись даже рожать детей. Умудрялись держать дома в чистоте и уюте. Не скажу, что мальчишки наши сразу стали такими. В купоновое время и они ринулись на толчки и барахолки, сделались таксистами и торговцами. И кое-кто преуспел. Но только мало кто. Как-то обветшали и пообвалились коммерческие идеи, пообманывали друг друга, а то и постреляли. Прошла череда взаимных долгов и разборок. Кто-то прятался, кто-то настигал и требовал. Куча семей потеряла жильё. Кто-то враз, а кто-то постепенно — меняясь на ухудшение, доменялся до подвала. Таких немало — кто их подсчитал?

Но ежели жильё сохранено и материальное положение хотя бы минимально выправлено — что же произошло? Я смотрю и вижу: тянут-то женщины! Мама — на двух работах. Папа — в свободном поиске. Мама — в Греции-Турции в домработницах, папа — за нардами во дворе. Мама — за компьютером до поздней ночи, папа — за просмотром телепередач. Каждый из них скажет, что это просто период такой выдался, не везёт. Периоду лет 10—15—20. И все пьют — массово. Коллективно и в одиночку, кому как нравится. А уж когда пьяный — не ищи ни совести, ни здравого смысла. Ушёл, спрятался. Не так стыдно, не так больно. Дым. Анестезия.

А ведь это катастрофа.

Как она случилась? Если бы продлилась та формация, то мужчины продолжили бы приносить в мозолистых ладонях получку и аванс и их пьянство оставалось бы в приемлемой физиологической норме. Но всё рухнуло, обвалилось. Из-под обломков вылезли на свет Божий мужчины и женщины, вывели детей. Первые, в горячке и шоке, сначала бросились что-то делать, не получилось, разуверились, быстро угасли. Вторые следили с ними с надеждой, болельщицы, лезли помогать.

Мужчины хотели сразу и много. Женщины были согласны на минимум. Мужчины не хотели понижать свой статус. Женщины были готовы на всё. Лишь бы накормить детей, купить игрушку, сводить в парк. И вот эти мелкие, муравьиные усилия — купить за лар и продать за лар десять, мыть чужие окна, стоять с барахлом на рынке, эти унизительные, по сути, заработки, на которые пошли учительницы, пианистки и инженерки, — эти усилия дали немножко хлеба. Детям уже не грозила голодная смерть, и мужчины расслабились. Ведь они устали! А женщины поняли, что кроме них — некому. Это называется быть единственным кормильцем. На юридических языках всех стран это называется именно так.

Но не скажите это их мужьям. Они страшно обидятся.