Крошки (ретро)

Сегодня посмотрел репортаж о 97-летней бабушке, которую чудом вывезли из Мариуполя. Вспомнил свой рассказ о бабушке из Луганска и решил его опубликовать в качестве ретро. Он не о политике, он о людях, попавших в жуткий водоворот событий не по своей вине.

Прошло всего полдня, а я уже набегался так, что ноги просто гудели от усталости. Организм требовал передышки. Поскольку путь мой лежал через городской парк, я решил дать отдых телу на ближайшей скамейке. Ближе всего оказалась та, на которой сидела опрятная старушка с очень бледным, но не слишком морщинистым лицом, в лёгком сером платочке и старомодном коричневом плаще. Женщина крошила тонкими узловатыми пальцами белый хлеб и бросала перед собой на асфальт. При этом птиц поблизости не было.

   – Не помешаю? – спросил я, присаживаясь с краю и с любопытством поглядывая на странную старушку.

   Женщина в ответ только мотнула головой и, как бы отвечая на другой мой – немой – вопрос, сказала:

     – Не удивляйтесь, они сейчас прилетят. Я только что пришла, они ещё не знают. Меня долго не было, вот они и отвыкли.

     И действительно, не прошло и минуты, как прилетел сначала один шустрый воробей, потом другой, за ними потянулись вездесущие прожорливые голуби и робкие синички. Лицо старушки просветлело, губы растянулись в довольной улыбке, и она заговорила с птицами. Заговорила нараспев, растягивая слова, – так   обычно бабушки общаются со своими внучатами.

     – Узнали? Узнали бабушку. Да мои ж вы миленькие, соскучились? Соскучились. Проголодались? Проголодались мои золотые. Ешьте, ешьте, не торопитесь, я вам много принесла – целую буханку. Даст Бог, завтра ещё принесу. Я вас не забыла. А вы, глупые, наверное, думали, что забыла? Нет, не забыла – болела бабушка. Долго болела. Война. Будь она проклята. А вот отлежалась – и сразу к вам, мои милые. Сразу к вам.

     Птицы быстро осмелели, и мне казалось, что если бы не моё присутствие, то они клевали бы крошки прямо из рук своей добродетельницы. Осень на Донбассе мягкая, совсем не страшная для пернатых. В октябре они без труда найдут себе пропитание. Но здесь я увидел не просто кормёжку, а некий ритуал. Причём для обеих сторон.

   – Простите, – обратился я к женщине, – похоже, птицы вас хорошо знают.

– Знают, – согласилась старушка. – Мы давно с ними знакомы. С сорок второго года. Да вы не смотрите на меня так, молодой человек. Я при своём уме пока что. Птицы столько не живут – знаю. А вот память живёт. В сорок втором я здесь последний раз видела отца. Он уходил на фронт. Хотя мог бы и бронёй воспользоваться, поскольку служил на шахте главным инженером. Мне было двенадцать лет. Мы вот так же сидели здесь и кормили с ним птичек. И ждали маму. А мама не пришла. В госпиталь привезли раненых, и она так и не смогла проститься с папой.

     Женщина тяжело вздохнула, сделала небольшую паузу, во время которой, бросила горсть крошек птичкам. Потом почти пропела им: «Клюйте, клюйте, милые, наедайтесь» и снова повернулась ко мне.

     – С тех пор я прихожу сюда кормить птиц. В детстве мечталось: сижу я на лавочке, крошу птичкам хлеб, и в это время ко мне подходит папа, будто не на войну ушёл, а отлучился совсем ненадолго. Но годы шли, а папа не возвращался. И стало это у меня привычкой – приходить сюда и подкармливать пернатых свидетелей нашей последней с отцом встречи. Птичьи поколения меняются, но я думаю, что у птиц, как у людей: старики передают молодым свои знания.   Я с ними всегда делюсь и бедами, и радостями. Мне кажется, они меня понимают, сочувствуют, сопереживают.

     – Так это вы о той войне говорили с птицами? – догадался я.

     – Нет, что вы! – возразила женщина. – Об этой.

     – Вы были ранены? – машинально взглядом отыскивая признаки ранения, спросил я. За последние полтора года изувеченных войной людей приходится встречать очень часто на улицах   городов и посёлков Донбасса. Но у моей собеседницы руки и ноги оказались на месте.

     – Вас как зовут? – вместо ответа спросила она.

     – Володя, – я слегка растерялся от такого поворота разговора.

     – А по батюшке?

     – Лучше просто Володя.

     – А меня Валентиной Сергеевной зовут.

     – Очень приятно, – вежливо отреагировал я. Что-то в этой пожилой женщине было притягательное. Видимо, это природная доброта, исходящая изнутри, без пафоса и показного блеска.

     – Мне тоже. Вы, Володенька, я вижу, умеете слушать. А мне так необходимо с кем-нибудь поговорить. Если хотите, я расскажу вам свою историю. Но если торопитесь, то можно и в другой раз. Меня здесь часто можно увидеть. Правда, теперь уверенности всё меньше, что смогу сюда добраться, – здоровье-то уже совсем никудышнее стало. Каждый день встречаю и провожаю, как последний. Боюсь, помру, и никто не узнает, что со мной сталось. Разве что птицы. А так бы я вам рассказала, и они бы послушали. Нате, нате, милые. Клюйте!

     Она бросила под ноги новую порцию крошек и с надеждой посмотрела мне в глаза. Я понял, что ей хочется выговориться. Несмотря на то, что времени у меня оставалось совсем немного,     отказать этой женщине я не смог.

     – Валентина Сергеевна, я не местный, приехал в ваш город по делам. Не знаю, скоро ли ещё сюда выберусь, а потому не стану откладывать нашу беседу на потом и с удовольствием вас послушаю.

     – Правда? – обрадовалась женщина. – Или это говорит за вас ваше воспитание?

     – Правда, правда, – поспешил успокоить я собеседницу.

     И я не кривил душой, так как мне всегда были интересны людские истории. А эта женщина совсем не походила на сумасшедшую старуху, которая помешана на животных и несёт всякий бред при каждом удобном случае. Подобных бабулек можно встретить в любом городе мира. Нет, эта совсем не такая. У моей собеседницы умные ясные глаза, голос негромкий, но дикция прекрасная – каждое слово понятно и окрашено нужной интонацией.

   – Вы случайно не учительницей работали? – сделал я предположение.

   Валентина Сергеевна улыбнулась уголками губ и ответила:

   – Вы угадали дважды – учительницей и случайно. Сейчас поясню. Папа не вернулся с фронта, мама умерла от тифа в оккупации. Я тоже переболела, но выжила. Когда нас освободила Красная армия, стали восстанавливать шахты, а мужчин не хватало – одни старики да калеки остались. После окончания семилетки и я подалась на шахту, где до войны работал отец. Сначала на сортировке трудилась, поскольку малолеткой была, потом на плитах, а в девятнадцать уже рубала уголёк отбойным молотком. К тому времени многих мужчин из армии демобилизовали, и женщин стали потихоньку из добычных участков выводить, но я два года успела поработать в забое. Там и любовь свою встретила – Василька. Красавец, орденоносец! Мне все подруги завидовали. Как я сказала, женщин стали переводить на более лёгкие специальности, и я снова стала плитовой. Эту специальность только условно можно считать более лёгкой. За смену так натолкаешься вагонеток, что они и дома, стоит закрыть глаза, мелькают туда-сюда. Но мы были молоды, здоровы и веселы. Войны нет, крыша над головой есть, хлеба уже хватало вдоволь – это было счастье. Но оно длилось недолго. У меня был токсикоз, а я думала, что отравилась в столовой. Это сейчас грамотные все, а тогда я узнала, что беременная, когда собирали меня по частям в больнице. Из-за этого проклятого токсикоза позабыла я про осторожность и угодила между вагонеток. Поломало мне таз и несколько рёбер. Кости собрали, а о спасении малыша никто даже не думал. Сама едва выжила благодаря фронтовым врачам и моему Василёчку. Я почти два года вообще не ходила. Была в отчаянном положении от понимания того, что муж – молодой, красивый, здоровый – вынужден после тяжёлой смены нянчиться с женой-калекой, когда вокруг столько одиноких женщин... Ну, вы понимаете? Однажды, видя моё состояние и устав от моего нытья, он твёрдо сказал: «Всё, хватит хныкать, Валюха! Выбрось всю дурь из головы! Тебе надо учиться. Или ты всю жизнь в постели валяться собираешься?». С моим образованием особенно выбирать не приходилось. На учителей младших классов был недобор, и меня, колясочницу, приняли. Правда, не без проявленной настойчивости супруга. Пришлось ему побряцать, как он говорил, боевыми и трудовыми наградами перед некоторыми бюрократами. Вскоре я коляску сменила на костыли, а потом и своими ногами пошла. И до сих пор хожу без палочки. Только по ступенькам тяжело, а по прямой я могу много пройти.

Моя собеседница умолкла в какой-то растерянности, будто потеряла нить мысли, потом, вероятно, найдя её, продолжила:

– Вот так благодаря роковому случаю стала я учительницей. Но рассказать хотела вовсе не об этом. Таких историй вы, Володенька, наверняка слышали немало. Моё поколение на них богатое. Кого ни возьми из стариков, у каждого судьба на «Войну и мир» или «Тихий Дон» потянет. Моя сильно от других не отличается: муж прошёл всю войну, даже   ни разу тяжело не был ранен, а в шахте погиб глупо, по чужой халатности, детей у нас так и не было, замуж я так больше и не вышла. Не смогла.

   Валентина Сергеевна замолчала,   ненадолго ушла в себя, затем механическими движениями раскрошила очередную порцию хлеба, бросила птицам крошки и ласково с ними заговорила:

   – Вы должны помнить моего Василёчка. Мы с ним тоже сюда приходили, кормили вас. Пока жива, буду приходить к вам, а потом кто-нибудь другой будет вас подкармливать.

   Она несколько минут разговаривала с голубями, и я уже подумал, что женщина забыла обо мне, но она, смахнув с плаща крошки, продолжила разговор.

   – Когда самолёт обстрелял ракетами центр Луганска, одни мои соседи стали собирать вещи и покидать насиженные места, другие были убеждены, что безумие быстро прекратится, и уезжать не собирались. Но когда бомбёжки и обстрелы добрались до наших окраин, жителей моей пятиэтажки можно было пересчитать по пальцам. Я всю Отечественную войну прожила в этих краях, и знаете, что я вам скажу? Немцы так не утюжили наш город, как нынче свои. Было очень страшно, просто жутко, когда сидишь в подвале и слышишь, как попадают мины и снаряды в твой дом. В нашем подъезде из пятнадцати квартир остались заселёнными только три. Больше досталось другой половине дома. Там несколько квартир разрушены были полностью, а на нашей – только стёкла повыбивало. Однажды мне так надоело спускаться в подвал, что я решила: всё, хватит бегать, пожила уже своё, будь что будет: убьёт – так убьёт, никуда не пойду.

Но мой сосед из квартиры напротив, заметив моё отсутствие в убежище, поднялся за мной и буквально на руках отнёс меня в подвал, закутанную в одеяло. Обстрел был долгим. Мы сидели и считали попадания в наш дом. Нас было четверо – я, мой сосед Фёдор Петрович и   Мария с четвёртого этажа с сыном Ванечкой. Славный такой мальчик, воспитанный. Всегда поздоровается и поможет вещи поднести. Тринадцать лет всего, а уже столько натерпелся. Когда стихло, сосед пошёл осмотреться, мы остались ждать. Вскоре он вернулся и сказал, что квартиры наши целы, но на лестничной площадке между вторым и третьим этажом торчит неразорвавшийся снаряд от «града». Так что пока лучше оставаться на месте, а он отправится к ополченцам, чтобы те прислали специалистов по разминированию. На этот раз Фёдор Петрович отсутствовал долго, а когда пришёл, сообщил, что специалисты придут в лучшем случае завтра – уж слишком много у них работы. Потом сосед снова ушёл на поиски продуктов. Через какое-то время притащил упаковку минеральной воды и пакет с питанием – в основном хлеб и какие-то рыбные консервы. Говорит: «Магазинчик «Вкусняшку» в ухналь разбило. Хозяйку убило, а водителю, который хлеб привёз, оторвало обе ноги. Но живой, слава Богу, отвезли в больницу. «Скорая», как ни странно, работает исправно. Люди разбирают всё подряд. Хлеб прямо на земле валяется. Мне перепала пара буханок, да три банки килек в томате, да вот мальцу шоколадку раздобыл». Я говорю ему: «Грех пользоваться чужой бедой, и не следовало трогать продукты, обагрённые кровью». А он мне с обидой отвечает: «Грех не на мне, Сергеевна, а на убийцах. Хлеб действительно запачкан кровью. Но вы как хотите, а я его буду есть и поминать хозяйку магазина. Добрейшей души человек была, царствие ей небесное, продукты даже не в долг отпускала, а по принципу «кто когда сможет отдать». Такого человека убили проклятые фашисты». Меня его слова так резанули по сердцу, что я подумала: «Да что же это такое творится! Мир снова сошёл с ума. Одни фашисты отобрали у меня детство, обрекли на сиротство, другие – старость, загнав на склоне лет больного человека в пропахший канализацией подвал. Ладно я, а за какие грехи дети страдают? Им-то за что такая доля?».

Валентина Сергеевна перевела дух, откашлялась и продолжила свой рассказ, временами делая то длинные, то короткие паузы, часто заглядывая мне в глаза, будто хотела убедиться в моём сопереживании и в том, верю я ей или сомневаюсь в подлинности сказанного. Постараюсь пересказать услышанное так, как я это запомнил, не отвлекаясь при этом на те детали, которые не имели непосредственного отношения к повествованию.

– Саперы не пришли ни на другой день, ни на третий. Обстрелы продолжались постоянно. Правда, в наш дом больше не попадало, но бухало где-то совсем рядом. Сосед не выдержал и ушёл снова к ополченцам. Больше он не вернулся. Когда кончились продукты, на разведку пошёл Ванечка – и тоже пропал. Маша отправилась на поиски своего сына и вернулась, держа в руках один ботинок. «Ванечка потерял», – сказала она. А я посмотрела на ботинок и обомлела – в нём находилась ступня ребёнка, обрезанная, словно бритвой, ровно по краю обуви. От ужаса я сама чуть не обезумела, что уж говорить о бедной матери. Она явно помутилась в рассудке – говорила и говорила без остановки, нисколько не слыша меня. А потом пошла искать второй ботиночек. Мне было невыносимо далее оставаться в подвале. Я предприняла попытку выбраться наверх, но, видимо, из-за стресса у меня отказали ноги, и я осталась лежать на тряпках, которые мы снесли сюда ещё до обстрелов. Не знаю, сколько я так пролежала, но мне казалось, что целую вечность. Мне стыдно признаться, даже перед собой стыдно, я лежала и испытывала сильный голод. Кругом у людей горе, смерть, разруха, а меня корчит от голода. Мне всегда казалось, что старики должны легко переносить голод, что это только растущий организм способен страдать от отсутствия пищи. Как же я ошибалась! Моё голодное детство вернулось ко мне в подвал и с удвоенной силой начало пожирать меня изнутри. Когда днём в маленькое окошко пробился свет, я отыскала те самые окровавленные обрезки хлеба, которые Фёдор Петрович аккуратно срезал с батонов в ведро из-под какой-то шпаклёвки. Я радовалась, как ребёнок, что до корочек не добрались мыши. Воды было ещё достаточно, и я хорошо пообедала. Дальше происходящее виделось, как в тумане, но я всё отчётливо помню. Помню, что Маша то приходила, то уходила, помню, как в подвал заглянули какие-то люди. Один парень крикнул: «Есть тут кто живой?». А у меня не было сил не то что откликнуться – даже пошевелиться. Кто-то заметил меня, закутанную в тряпки, и, приняв за покойницу, сказал: «Тут бабка мёртвая. Нужно найти соседей, пусть похоронят. Пойдём в другой подвал, может, там живые остались». Но я не мёртвая была, я всё слышала. Слышала и думала о своём. Думала об этих птицах, которых я кормила крошками. Мозг сам, помимо моей воли, подсчитывал, сколько буханок хлеба я скормила прожорливым птицам за долгие годы нашего с ними общения. С какой радостью сейчас хоть малую часть этих крошек я бы отправила себе в рот – и долго-долго с наслаждением жевала бы и жевала! Мысли только возле этого и крутились, причиняя всё большие страдания. В глазах стояла всего одна картинка: птицы, клюющие хлебные крошки. Я им завидовала и хотела к ним присоединиться. Когда мне, видимо, стало совсем плохо, я как будто покинула своё тело и примкнула к птицам. Они меня приняли, потеснились, и я жадно принялась клевать. Ничего нет на свете вкуснее хлеба, в каком бы виде он ни был. А кто-то сверху всё подбрасывал и подбрасывал щедрыми горстями хлебные крошки. И вот, странное дело, постепенно голод стал отступать. По мере насыщения мне всё больше хотелось посмотреть, кто же это меня подкармливает, но я почему-то не решалась. Робела. Непонятно почему, но робела. Наконец, когда голод совсем отступил, я повернула голову и увидела благодетеля. Как вы думаете, кто это был?

   – Бог? – почти не сомневаясь, сделал я предположение.

   Валентина Сергеевна покачала головой и произнесла:

   – Отец.

   Последовала долгая пауза, которую я не решился бы прервать ни при каких условиях. Женщина, бросила остатки хлеба птицам, неторопливо отряхнула плащ и, сделав большой глоток воздуха, продолжила:

   – Он сидел вот на этой самой лавочке, крошил мякиш, бросал мне и весело улыбался. Мне стало хорошо от этой тёплой отеческой улыбки. Я почувствовала себя ребёнком – захотелось играться, ловить на лету ртом – а может быть, клювом? – крошки. Папе это понравилось, он махнул кому-то рукой, как бы подзывая к себе, и непонятно откуда рядом с ним возник мой Вася-Василёк. Папа поделился с ним куском хлеба, и Василёк, раскрошив его, тоже бросил мне горсть крошек. Я на лету схватила, видимо, очень большой кусочек, поперхнулась и закашлялась. Это рассмешило отца и Васю, они хохочут, а я кашляю всё сильнее и сильнее и не могу понять, почему им так смешно. Вдруг слышу голос: «А старушка-то живая! Давай скорее вытащим её на свет божий. Может, ещё поживёт бабуля». И второй голос добавил: «Держись, бабушка! Назло этим ублюдкам не помирай – не доставляй им такой радости». В больнице меня наши ангелы-врачи выходили. Там я тоже на всякое насмотрелась. Но именно там я увидела ещё одно чудо. Ванечка наш живой оказался. Сильно покалеченный, но живой! Я сама его с мамой видела. Сначала репортаж о нём по телевизору посмотрела, благо в палате телевизор был, а как узнала, что мы лежим в одной больнице, так не выдержала – побежала искать его по палатам. Всех врачей переполошила. Они уже опасались за моё не физическое, а психическое здоровье. Когда поняли, в чём дело, сами проводили меня в палату Ванечки. У мальчика нет одной ручки, одной ножки, глаза забинтованы, но сидящая рядом с ним Маша плачет уже не от горя, а от счастья, что её сын жив и угроза жизни миновала и что ребёнка обещали отправить в Москву для дальнейшего лечения и протезирования. Я не могу отнести себя к верующим. И отец мой был коммунистом, и мама, и я с двадцати лет в партии. Наши убеждения были искренними. Отец за них жизнь отдал, а я в него пошла. Так что в потусторонние силы не верю. Но тогда что это, если не чудо? Какое можно дать объяснение всему тому, что произошло со мной, с этими людьми? Всё, что я вам рассказала, – не бред моего воспалённого воображения. Я всё отчётливо видела и ощущала. И отец, и муж были такими же реальными, как сейчас мы с вами, как вот эти птицы, аллея, скамейка, деревья. На склоне жизни я столько увидела чудесного, что на многие вещи стала смотреть по-другому. Разве не чудо, что разорванного миной мальчика неизвестные люди вовремя доставили в больницу? Разве не чудо, что его мать не сошла с ума? Кто-то подсказал ей, где следует искать сына, и она нашла его. Разве не чудо, что во время обстрелов нам исправно подавали свет, газ, воду и тепло? Люди, рискуя собой, спасали других. Пока я лежала в больнице, произошли ещё чудесные события: обстрелы прекратились, наш дом подремонтировали, вставили стёкла, заделали дыры в крыше и в стенах. Но самое главное – люди стали возвращаться. Помните, я вам сказала, что из пятнадцати квартир заселёнными остались только три? Когда я вернулась, их было уже восемь.

   – А сосед ваш, Фёдор Петрович? – не удержался я от вопроса. – Что с ним сталось?

   – Его квартира пока пустует, – грустно ответила Валентина Сергеевна. – Никто о нём ничего не слышал. Но раз уже произошло столько чудес, может, и ему судьба сделает подарок?

   Задавая вопрос, женщина с надеждой заглянула в мои глаза, будто возращение её соседа зависело от меня. И я поспешил её обнадёжить:

   – Почему бы и нет? Вполне возможно, он попал в плен на ту сторону и теперь ждёт, когда его обменяют на другого пленника. Таких случаев немало. Мой сосед, которого считали пропавшим без вести, вернулся через полгода домой. И Фёдор Петрович обязательно вернётся. Должен вернуться.

   – Спасибо вам, Володенька, – беря мою ладонь в свои руки, сказала Валентина Сергеевна.

   – Да мне-то за что? – смутился я.

   – За то, что проявили терпение, выслушали незнакомую старуху, хотя наверняка у вас дела в чужом городе.

   – Да бог с ними, с делами. Я рад, что вас встретил. В случайности не верю, значит, так было надо, чтобы мы встретились.

   – Кому?

   – Не знаю. Я, как и вы, потусторонним силам не очень доверяю. Но разве всё можно объяснить материальным?

   Мы расстались, будто были знакомы много лет. В тот момент я действительно не знал ответа на вопрос этой удивительной женщины: «Кому?». Но, вернувшись домой,   понял и сел за клавиатуру, чтобы записать нашу беседу, пока свежи в памяти все её подробности.

Фото из Интернета из свободного доступа. Но очень похожее.