Жили – были

Жили – были.

   Было время.

   Загорались костры, да костерки на убранных огородах, сжигая траву сорную: бурьян да репей… и летние ежедневные с утра до вечера заботы.

   Загружались погреба нехитрыми щедротами. Наполнялись пузатые кадушки разлапчатой капустой, белыми наливными яблоками, краснощёкими помидорами, крупнобугорчатыми огурцами, полосатыми арбузами, грибами опятами, чернушками… для разносолья.

- Урожайный год, кум. Природа подсобила.

   Легкий морозец прогуливался по утрам тонким ажурным ледком. Туманилось серой дымкой палящее солнце.  Приходил день с тишиной, прохладой, да со свежестью осеней.

- Ну, что, кум? Вечерком, да по чарке.

   А вечерком…широкий посыпанный мелким песком двор с ожерельями репчатого лука, чеснока, кукурузы… на деревянном заборе, заставленный рублеными и строганными столами без скатёрок, но выскобленные кухонными ножами и вымытые, а на нём не в мелкоту нарезанное, да обрезанное, а всё цельное рядками и горками. Из земли руками взятое.  

   И не богатство на столе было, а труд мужицкий, да бабий.

   На лавках, покрытых ряднинами, мужики в вычищенных и отутюженных суконных железнодорожных костюмах с орденами и медалями и их жены в разноцветных платьях и в разноцветье платков на плечах.

   И пошли разговоры вечерние и закатные.

С мужицкой крепостью и бабьим метким словом.

   А вместе с ними, и чарка домашняя.

   А за чаркой – кременчугская гармошка двухрядка   и пляс кружевной с частушками, прибаутками, да шутками. Притопами и прихлопами.

   Рассыпалась дробь чечёточная, переливались голоса звонкие, да весенние, выманивая мамкиных и папкиных мальцов в припляс. Словно вихри носились по двору, сливаясь в одну душу и в один дух.

   Порой набегала темень войны, лагерная и тюремная. Наполнялся двор жестокостью и несправедливостью, поминанием и крестным знамением. Но пересиливалась злоба пониманием: сколько не кляни прошлое, от этого жизнь, если её перевешивать с одного крючка на другой, для папкиных и мамкиных лучше не станет.

   Клясть – всё равно, что воду в ступе прясть.

   Словоохотлив был двор, рвала меха гармошка двухрядка, разносила свой голос над хатками. кружился вихрь разноцветья до тех пор, пока не выкатывалось дремавшее за буграми в степи беззаботное солнце, разбросав лучи свои на утреннем небе.

   А сейчас не шумит весельем двор, не бьётся дробь чечёточная, не кружится вихрь разноцветья, затих, душу из него вынули, замолкли хатки, омертвели. Не ушли хозяева из них. Загнали их в бункера, подвалы и под развалинки хаток.

   А кто и зачем?