Гипотеза Гольдбаха

Марк Зайчик

Рис. Бориса Бейдера

Имя его сначала было неизвестно хозяину тесной бакалейной, и не только бакалейной, лавки на перекрестке улиц Хефера и Гури. Хозяин был человек доброжелательный, любопытный, разговорчивый, не без хитринки, но добиться от покупателя внятного ответа на вопросы даже он не мог. Так, смешки, усмешки, молчание. В лавке было темновато, тесно, хорошо пахло корицей, трубочным табаком, греческим йогуртом дзадзики – чудесным утренним блюдом, смесью местных трав для жаркого. Хозяин был из Салоник, точнее его родители, отсюда некоторая расхлябанность, любовь к женщинам всех возрастов, привязанность к греческой кухне, к Эгейскому морю, греческой музыке, греческому языку и футбольному клубу ПАОК.

— Мне бутылку «Хеннеси», хлеба, банку огурцов и еще чего-нибудь поострее, вон, перцев маринованных, — хрипло поздоровавшись, сказал на одном неглубоком выдохе гость, прислушиваясь к звукам бузуки, звучавшим в пространстве магазина негромко и томно. Дома у него со вчера лежала почти не тронутая тушеная курица и банка фаршированной рыбы, вот только алкоголь кончился, он жил богато и выпивал по русским меркам не слишком. Потому что возраст, работа и остальное. Но желание выпить изредка возникало в его жизни непреодолимо.

Покупателю было под 60, у него была трехдневная щетина, свитер до подбородка, любопытный пронзительный взгляд серых, потускневших от времени близко друг от друга расположенных глаз, пробор в сивого цвета волосах, черные брюки из грубой материи с накладными карманами возле колен и башмаки,  похожие на солдатские. Такой милитаристский стиль, подходящий и удобный для его образа. Он был вообще довольно складный и уверенный в себе старикан. Все-таки еще не так и старик, все-таки сила еще есть, мысль напряжена… Жизнь его была устроенной неплохо и устраивала его вполне. Фамилия его была Голдинц, Лео Голдинц. «Пенсионер», всегда добавлял он, представляясь, когда было кому представляться. Очень редко это случалось, представление и знакомство, если говорить честно.

Хозяин магазина, человек вполне нормативный, как говорится в сводках хроники, обладал привлекательной внешностью жесткого окружного соблазнителя с никогда не скучающей душой и быстрыми руками как бы из другой профессии. Внешность его была несколько пошлой на взгляд со стороны, но многие считали его милым красавцем. Он был подозрителен, если честно. И вдов ко всему.

В открытую дверь магазина было видно сверкающее пространство поселковой улицы, свежей после проливного ночного дождя, который был похож на живую бесконечную стену воды, залившую обозримое пространство почти до колена. Это израильский декабрь, средиземноморская обманчивая внезапная зима, схожая с российской ранней осенью, но очень дождливой осенью и промозглой, как это не странно.

Хозяина магазина звали Нисим, у него были волнистые легкие волосы до плеч, кажется, он делал специальную укладку у парикмахера Франсуа в его сверкающем современном салоне, который выглядел ярким цветком в ряду зачуханных мастерских с металлическими дверьми и мутными зарешеченными окнами на первом этаже плоского дома. Салон Франсуа, который был в бордовой шелковой рубахе с черными цветами у воротника и на груди, был как бы нарочито светел и элегантен, что выглядело на общем фоне отлично. Салон находился на другой стороне улицы Хефера прямо напротив лавки Нисима. Перешел неторопливо дорогу и на тебе — волнующие прикосновения ножниц, запахи хорошего французского одеколона, журналы мод, свет зеркал, все, что надо человеку в жизни, нет? Вдобавок ко всему Нисим пользовался феном, чтобы получалось еще более красиво и волнующе. Об этом знали в округе многие, Нисим этого факта не стеснялся, «а чего стесняться, а?». А и правда, чего?!

У Нисима случались тайные симпатии и любовные встречи. Он придавал этому соответствующее значение, но не более того. Ну, симпатии, ну, встречи, но жизнь длинна, даже бесконечна, то ли еще у меня будет, думал он немного неосторожно. Но что здесь можно поделать, некоторая наивная ограниченность свойственна многим, а уж Нисиму особенно, он был устроен просто и достаточно понятно. Хотя и хитер, хотя и осторожен. Вот редкое густое облако наезжает на солнце, передвигаясь по холодно-голубому небу похожему на каток в декабре. Темнеет здесь сразу.

По утрам по Хефера проезжал небольшой тендер с открытым верхом, потом сворачивал налево на Гури. Через равные промежутки времени из кабины тендера неслись слова: «Алты захин, алты захин». Все это звучало слитно, одним словом, и означало «старые вещи». Это был старьевщик Ахмад, пожилой мужчина с широким лицом. Он был одет в серый большой пиджак, который был ему велик. Он был очень настойчив, этот пожилой человек. Старых вещей в этом районе было мало, все было нужно самим жителям, считавшим, что «еще чего, себе нужнее».  

Изредка Ахмад вылезал из машины и, быстрым шагом обойдя два густых мокрых куста лавра и поднявшись на три разбитые ступени,  он шел вдоль скучного ряда металлических дверей, некоторые из которых проржавели по углам. Ахмад на ходу стучал с гулким звуком по этим дверям темным костлявым кулаком, повторяя при этом в одном и том же ритме «алты захин, алты захин».  Несколько дней он не брился, его щетина была какой-то буро-черной, крошки от съеденной утром с глотком оливкового масла питы, кремовыми звездами пятнали толстую шею Ахмада. Расстегнутый обвислый пиджак доходил ему почти до колен, делая фигуру совершенно несуразной. Быстрая походка с вывернутыми наружу ступнями в разношенных кроссовках довершала образ. Машина с расколотым напополам пылесосом марки «Браун» в кузове, гудела у тротуара. Двигатель был отрегулирован деревенским соседом Ахмада, умельцем с абсолютным слухом, до идеального фортепьянного звучания, оставляя хозяину некоторую надежду на ближайшее будущее. И даже совсем далекое. Вот и все про Ахмада, вот и все.

Этот городок с собственным муниципалитетом находился возле Тель-Авива, 30 минут езды на автобусе, который терпеливо объезжал все окрестности. На Хефера был небольшой скверик, разбитый местным муниципалитетом. Несколько вязов, кипарис и кусты розмарина. Жители обустроили место под деревьями возле домов, вычистили все, выскребли грунт, утрамбовали, постелили искусственную траву 4 на 4 метра. Зеленый коврик привез муниципальный служка и уложил его, командуя двумя спорыми молодыми рабочими в заляпанных мелом синих комбинезонах. Жители поставили здесь два прочных столика, отличился столяр Юрик из 3-го дома на Гури. Этот Юрик мог топором, покуривая, играючи, выстругать роскошную курительную трубку из вишневого полена. Вишня здесь растет в нескольких местах, в основном в Галилее, а также в районе Иерусалима.

Столики и скамьи получились что надо, выдерживали многое. Алеша, габай грузинской синагоги, даже хотел заказать Юрику кресло для раввина, но с некоторым сожалением отказался от этой идеи, причины отказа были очевидны. На эти причины можно было и закрыть глаза, но Алеша после раздумий, по совету раввина, этого не сделал. Ну не сделал и не сделал, что ж поделать. За столами мужчины играли в домино и нарды в выходные и отдельные вечера. Также в праздники за столами ели и пили. Ели местные люди больше, чем пили, но и пили неплохо, конечно, здесь прожило выпивающее население.

Кстати, только Франсуа, добродушный весельчак, отозвался на просьбы старьевщика, он всегда это делал. Он вынес Ахмаду старое красное ведро в пятнах масляной краски и электрическую машинку фирмы AEG для стрижки со сгоревшим напрочь гибким проводом. Ахмад был благодарен. Он, вообще, был человеком умным и дальновидным, всегда радовался любым предметам, а от Франсуа особенно. Ну, вот такой пунктик у мужчины, старые вещи. А что, разве нельзя, имеет право, свободная страна ведь.

 Франсуа был отзывчивым гибким человеком, чем можно было объяснить и его популярность, и коммерческий успех. Речь его шелестела чудесными шипящими звуками, что украшало его несказанно. Ну, и, конечно, его успех был обусловлен парикмахерским мастерством и умелым восприятием новых дерзких веяний, быстро приходивших сюда, на окраины Средиземноморья, из Парижа, Рима и даже Лондона. Или все-таки не окраины?

Франсуа уверенно пожал c деловым видом руку Ахмаду, они говорили на одном языке, Франсуа был для Ахмада почти своим. Насколько яхуд может быть, конечно, своим для Ахмада. Но Франсуа все равно «душа» человек, как говорят в этой стране и как сказала бы о нем одна из его покоренных навзничь дам из не близко лежащих домов. Вам понятно, конечно, почему из дальних домов, да?!

Но мы здесь говорим не о Франсуа.

На Хефера находились три синагоги: марокканская, грузинская и смешанная русско-бухарско-румынская. Марокканская и грузинская синагоги соревновались между собой в богатстве и красоте дизайна. Грузины, кажется, побеждали в этом турнире с небольшим отрывом.

Русско-бухарско-румынской синагогой рулили охранник Антал по кличке «секуритатэ» и ювелир Гор, записанный усталой чиновницей Горацием по прилету в еврейскую страну. Большие взносы делал на нужды синагоги Лео Голдинц, на счета которого поступали деньги от таинственных заказчиков. Для этих неведомых людей он создавал нечто, вроде бы называемое словом майнинг. Все приблизительно. Кажется, что-то связанное с информацией. Помимо этого дела у Лео была еще одна страсть, о которой он не распространялся, потому что для этого необходимо было особое знание.

 Габаем грузинской синагоги был часовщик Алеша, широкий сдержанный коренастый человек, с тремя сыновьями и могучей бесшумной машиной «вольво». «Я из Ахалцихе», — кратко говорил он, считая название города своей визитной карточкой, да так оно и было.

Неподалеку от квартала шло строительство трамвайных путей.  Трамвай планировался местами подземным. Он должен был соединить пригороды с большим городом Тель-Авив. Шум огромной стройки слышался в этом микрорайоне не очень хорошо, но стрелы подъемных кранов двигались по небу гигантскими стрелами, направленными на северо-восток, куда же еще?

Антал работал охранником в Национальном банке в центре Тель-Авива. Собранный, аккуратный, с круглыми глазами мужчина. Возвращаясь домой после смены, он снимал кобуру с пистолетом с ремня, прятал ее в платяной шкаф из ламинированной фанеры, умывался, плотно ужинал, переодевался, надевал костюм тройку кремового цвета, тщательно причесывался, серый волосок к серому волоску, все назад, обувался в плетеные башмаки и уверенным шагом принца крови спускался во двор, похожий на важную птицу гуся. Его жилетка под расстегнутым пиджаком была в черно-белую клетку.

Иногда в его руке был большой бокал светлого вина, разбавленный газировкой, так он расслаблялся, повторял, что это «привычка с родины». Волосы его блестели на солнце, он был расположен к разговору, к воспоминаниям о золотом Бухаресте, румынском Париже, по его словам. «Ах, Бухарест», — вздыхал он, но улыбался весело и почти плутовски. Его слова можно было понять по- разному.

Дети, одетые вольно и не тщательно, бегали по двору за хорошим пятнистым мячом известной фирмы с пронзительными криками, обзывая друг друга (ты сын пиляди, давай пасуй, а то я тебя бубу), говорили они легко, тяжело дыша от напряжения и громко смеясь, Антал морщился от этих возгласов. Эти дикие детские толпы, бежавшие в неизвестность, были избыточны. Но не для Антала. Он привык ко всему, его поведение обманывало людей, Антал был сложен и мог приспособляться к жизни в любых условиях, даже кличка «секуритатэ» не обижала его. «Солидная организация, хотя и опасная», — говорил он за нардами своему противнику Гору, «шесть-шесть, вот так надо играть и побеждать».

Нисим, наблюдавший за игрой с рассеянным видом, сообщил подошедшему Голдинцу, выносившему мешок с мусором «вот когда я прошлой осенью был в Париже, то узнал, экскурсовод сказал, что в «Рице» есть номера по 18 тысяч евро за сутки, а есть и за 28 тысяч, вот так, понимаешь!». Лео Голдинц покачал головой, что это невероятная цена. Он был умелым собеседником, этот Голдинц. Антал ему как-то сказал, что «фамилия Голдинц происходит, вероятно, от двух слов – Золотой и Ястреб». Голдинц подумал и согласно кивнул, наверное, вы правы, дорогой Антал. Секуритатэ очень обрадовался, он быстро соображал, был отличным игроком во все карточные игры. Голдинц подозревал, что Секуритатэ был когда-то наперсточником, мог и сейчас, вероятно, иногда подработать на этом лихом поприще, но преувеличивать чужие пороки, как и достоинства, Лео Голдинц, Золотой ястреб в вольном переводе, не любил.

Еще Нисим сказал Голдинцу, он очень любил произвести впечатление на отдельных знакомых, что в парижском отеле «Риц» Марсель Пруст писал свой роман «В поисках утраченного времени». «Пруст очень страдал от шума, ему создали особые условия в номере», Нисим вполне мог стать историком литературы в другой жизни, с его-то памятью, но вот не стал.  «Ого, — удивился Голдинц его словам, — ого». Он посмотрел на Нисима совсем по-другому, как показалось лавочнику-интеллектуалу. Нисим очень много почерпнул из своих туристических поездок по миру, все запоминал и блистал потом знаниями. При каждом удобном случае, при каждой возможности он запирал свой чудный магазинчик и отправлялся в заграничное путешествие. Эти поездки стали для Нисима своего рода страстью. Память у него была великолепная, в своей лавке он уверенно знал и помнил, что где лежит и почем. Ориентировался вслепую. Почему-то ему было важно выглядеть значительным и мудрым в глазах этого русского человека.

Голдинц осматривался вокруг себя с восхищением и удивленно думал, «вот ведь, господь всемогущий, подарил соседей и знакомых, удружил, спасибо». Он стоял в столпе солнечного света, выйдя от Нисима в ноябрьский день. Вот ведь день, а солнце, хоть купаться иди. А через час может дождь с градом и температура пограничная, не удивляйся ничему, жизнь сложна и необозрима, брат.

 Лео Голдинц никогда не роптал, он только удивлялся суровой жизни и тому, что в ней происходило. Помимо этого Лео много лет занимался некой математической задачей, известной как «гипотеза Гольдбаха». Вы, конечно, знаете суть ее, но напомним на всякий случай. Все можно прояснить одной фразой: любое четное число, начиная с 4, можно представить в виде суммы двух простых чисел.

Голдинц приехал сюда жить очень давно. Был месяц май. Ему было 20 лет, в аэропорту вокруг ходили солдатки в брюках и гимнастерках светлого цвета и предлагали новоприбывшим чай и холодную воду.  Они улыбались, по-русски не говорили, да и не надо, все было понятно без слов. Головокружительно пах ночной воздух. «Это кипарисы, миндаль, мирт и лавр, ох, сладкая земля, ох, сладкий воздух ее», — сказал рядом с Голдинцем пожилой мужчина в черном берете. «Поэт, наверное», подумал Голдинц. Мужчина летел с ним вместе из Ленинграда, они сутки провели в замке под Веной, дожидаясь рейса на Израиль. Кожа на щеках этого человека была как бы задубевшая, как будто ее несколько раз морозили и размораживали. И вообще, цвет кожи на лице старика был разным. «Заслужили, заслужили», — сказал старик Голдинцу. Он выглядел удивленным, расслабленным, растерянным, такими выглядят люди, добравшиеся до главной цели в жизни. Лео Голдинц заметил также, что кисти рук у этого старика, таких он раньше и не видел никогда, были очень крупными, какими-то обнаженными, а пальцы искривлены и находятся в каком-то полусогнутом состоянии. Но если честно, темные костлявые руки эти, с какой-то дубовой кожей, годившейся разве что на подметки башмаков, с широкими ногтями и голыми запястьями в рукавах бедной рубахи, были потрясающей, необъяснимой красоты. На ценителя, конечно. Их можно было сравнить с руками Дюрера, но сравнение это было бы неуместно по отношению и к рисунку, и к старику. Оставим как есть, руки этого старика из Ленинграда, дадим ему проживать свой насыщенный пугающий век без нас.

Заходя к Франсуа, Лео Голдинц здоровался и садился за низкий бамбуковый столик с журналами и газетами. Место напротив зеркала было всегда занято – народ к Франсуа шел и шел. Его услуги стоили дорого, но он считался мастером парижской выучки. Что кстати, было правдой, но ради точности отметим, что не парижской школы, а марсельской. Разница во взгляде на прически, мужские и женские, в Марселе и Париже все-таки была. Попивавший свой принесенный кофе в вольной позе мужик из сапожной мастерской отставил от себя чашку, отодвинул бесплатную и просмотренную от А до Я газету «Израиль сегодня» от себя в сторону со словами «пока до свидания, брат» и пошел разбираться со своим рабочим Хези Мамо. Тот не был подготовлен к трудовой деятельности своими родителями, школой, синагогой и семейным бытом. Он с малых лет хотел быть счастливым сразу и немедленно. А кто нет, кстати?! «Глаз да глаз, построже с ним, господин, построже», — просила мать Хези слезно. Отказать ей сапожник сил не имел никаких.

Пока Франсуа мел широкими мягкими движениями рук и плеч пол, заваленный черными кудрями, сменившего прическу клиента, Лео усаживался в кресло напротив зеркала и, наклонившись вперед, начинал, внимательно прищурившись, рассматривать свой профиль: сначала справа, затем слева. Подходил Франсуа со свежей серой из фальшивого шелка простыней, расправляя ее на плечах и груди Лео. «Как всегда?» — спрашивал он. — «Да, один и четыре», — отвечал ему клиент. Здесь речь шла о высоте оставляемых мастером волос на затылке, темени и висках Лео Голдинца. Еще пару лет назад Голдинц просил Франсуа стричь его под один и три, но он не худел со временем, а поправлялся и вынужден был теперь стричься иначе. Тоже ничего, потому что ему все это было к лицу все равно.

Франсуа при всем обаянии и изяществе был патологически скуп. Маму мог убить за два шекеля. Фигурально, конечно, говоря. Максимум реанимация. Не воспринимайте это всерьез, но и не забывайте этот момент во все время чтения, да и потом тоже не забывайте.

Он замечательно работал, этот Франсуа. Помыл чудно пахшим шампунем голову Голдинцу, вытер ее толстенным махровым полотенцем, причесал щеткой волосы и начал стрижку журчащей механической машинкой номер один. Затем была машинка номер три. Стучащие ножницы. Умеренно сильный одеколон. Ну, и так далее. Вуаля! Цены у него менялись не часто, они были стандартные: 60 шекелей мужская стрижка, 120 шекелей женская стрижка, дальше укладка, фен и прочее, Голдинцу это было неинтересно. Ассигнацию Франсуа бережно брал двумя пальцами, укладывал ее в резной ящичек без замка, монетку в 10 шекелей бросал сверху, захлопывал крышку и энергичным движением прощался за руку с клиентом. «Мое почтение, любовь и уважение, господин Гольдбах». Однажды Лео бросил ему, что занимается разрешением гипотезы Гольдбаха, и с тех пор Франсуа называл его только так. Франсуа говорил ему: «Садитесь, мистер Гольдбах, подстригу вас под американского штурмовика, вам пойдет». Он прекрасно знал настоящую фамилию Голдинца, но фамилию Гольдбах ему произносить было удобнее.

— А вот у меня есть клиент Гольдблат Михаэль, он не родственник вашего математика, случайно? – он не мог произнести имя Миша и выговаривал его на местный лад. А Гольдблат у него выговаривалось легко, наверное, потому что этот человек был свой, жил здесь и сейчас.

— Гольдбах жил 300 лет назад, а Гольдблат – человек сегодняшнего дня, хотя тоже одаренный математик, — пояснил Голдинц и Франсуа, оглядев стриженную голову клиента  согласно, повернув ее вправо, кивнул ему, «да, понимаю». Гольдбаха звали Христиан, его судьба была сложна и достаточно запутана. Но жизненный и математический талант перекрывал все поступки его, например, переезд из Кенигсберга в Россию и блестящую карьеру на нескольких поприщах. Он явно был, человеком Возрождения, стал тайным советником, занимался криптоанализом и чем только нет. Вот и проблему, названную его именем, он обозначил и определил, как важную. Оставил после себя много вопросов и непонятных тем. Нет зря, не зря этот Христиан занимался дешифровкой корреспонденции, был наставником Петра Второго, и русский канцлер граф Алексей Бестужев-Рюмин привлек его к работе в «черном кабинете». Не зря, не зря.

Франсуа однажды сообщил Голдинцу во время стрижки, что очень хотел изучать в университете историю. «Предположим, что меня интересует история последних 200 лет, это очень увлекательно. Не правда ли, господин Гольдбах?!» — сказал парикмахер. – «Голдинц, — привычно поправил его, — Голдинц я, Франсуа» и согласился с ним: «Да, чистая правда, увлекательно. Но вообще, вы же знаете, Франсуа, что история штука кошмарная и лживая»…

Мальчик лет 8 из дома напротив, Голдинц знал его, но не помнил имени, сидел в плетеном кресле, болтал ногами и внимательно смотрел смышлеными глазами в сильных очках за происходящим. Его мать с полными, кремового цвета, оголенными много выше колен ногами, выскочила из парикмахерской «на минутку, к Нисиму за хлебом и творогом», оставив ребенка с напутствием «не балуйся, Коби, а то знаешь, что будет, счастье мое».

Малка, ее звали Малка, погрозила мальчику указательным пальцем с серебряным маникюром, заглянула в зеркало, поправила прядь на виске указательным пальцем, поджала яркие губы и осталась довольна увиденным. Затем она сделала два нервных сильных и быстрых шага и исчезла за дверью под резвым дождем, только ее и видели. До Нисима ей нужно было перейти дорогу, 11 шагов и вот он, желанный. Нисим занимал ее больше всего, больше, чем доброе имя и прическа сына. Она была объективно чудесной спелой женщиной с лучшими намерениями, со страстями, позывами, недостатками, слабостями, добрым сердцем и неконтролируемыми поисками своего личного счастья. Голдинц знал ее, знал ее имя, здоровался, как мог вкрадчиво, Малка была любезна, улыбалась ему, но это было все. Ее сердце было отдано другому, Голдинц знал кому и не желал вступать в соревнование. Другого мужчину она губила, другого.

 Изредка, под настроение и после настойчивой просьбы какой-нибудь сладкой дамы, Нисим собирал волосы в пучок и стягивал их резинкой в милый дерзкий хвостик, становясь похожим на отрицательного героя голливудского детектива. И тогда его мужское обаяние становилось невозможным, смертельным.

— В конце концов, я вынужден был заняться этой вот деятельностью, не жалею ни о чем, я не такой человек… Помогаю людям становиться моложе и красивее своим большим дарованием… Но иногда очень сожалею, — говорил Франсуа.

Из угла возле стойки с вешалкой звучала музыка главной радиоволны. «Сижу на заборе, одна нога здесь, другая там», — выговаривал певец. Музыка эта была хорошо знакома Голдинцу, пел песню недавно умерший незабвенный Арик Айн-ейн, которого любили абсолютно все без исключения. У него была боязнь сцены, он выступал на людях неохотно, предпочитая записи в студии. Голос у него был средней силы, но был он хорош собой, пластичен, хорошо сложен, музыкален… В нем было много чего, он не боролся со своими недостатками.

В юности он прыгал в высоту перекидным, что говорит о его возрасте многое. Тель-Авив, город с невысокими домами и развалинами гаражей на Слесарной улице, ранние 40-е – поздние 50-е, дикие пляжи, подводы с брусками льда и подростки с керосиновыми бидонами, телеги с арбузами и апельсинами. Способом «Фосбюри флоп» начали прыгать в 68-м году на Олимпиаде Мехико, значит, юность Арика пришлась на 50-е годы. Он играл в баскетбол на открытых площадках, покрытие из каменной плитки (не та, что возле кинотеатра «Орли», там играло «Маккаби», заклятые соперники), совсем неплохо это делал. Снимался в кино, в прочных розовых лентах надежды начала 70-х, дети его и лучший друг стали ортодоксами, жил он при всей этой суете закрытой жизнью, с задернутыми занавесками и жалюзи в центре города Тель-Авива, как и следует.

Он был ярым болельщиком «Апоэля», значит красным, но его любили все: и зеленые, и желто-черные, и просто желтые, и кто только нет. Талант любят, вообще, все без исключения, кроме тех, кто просто ненавидит без причины или еще почему, скажем, из зависти. Теперь вот Арик Айн-ейн остался только в записях у пожилых людей, у молодых другие кумиры. Но хоть так, правда!? Ведь мы говорим о певце и только о певце.

Голдинц хотел сказать Франсуа, что не надо ни о чем сожалеть. Все было так, как было, и должно было быть. Вообще, сомнительное утверждение, конечно, но действовало оно на людей безотказно, успокаивало и примиряло с жизнью. Голдинц не сказал ничего, потому что был человеком скромным и не считал себя вправе вмешиваться. Справедливо, конечно. Кто он такой, чтобы вмешиваться, а? Скажите.

Своим видом после стрижки он остался очень доволен, сказал Франсуа, что тот большой мастер своего дела. Тот просиял, но деньги за работу от Голдинца ждал с нетерпением, чуть ли не переминался. Голдинц выглядел хорошо, свежо, много моложе своих лет, Франсуа заслужил все и заработал сполна за 15 минут работы. Ушел Голдинц очень довольный и бодрый. Прической он остался доволен, как и всегда. Он заметил, что правый ракурс профиля вызывает некоторые сомнения. Но ведь не может же быть все совершенно, правда?! У Голдинца всегда личный правый профиль вызывал недовольство, так что мастер визажист, как сейчас говорят и пишут, здесь был не при чем.

  Франсуа сказал серьезному мальчику Коби садиться в кресло, с поднятым сиденьем, чтобы он доставал взглядом до зеркала. Франсуа не спрашивал, как его стричь. Неспокойная мать, находящаяся в поисках неизбывного счастья, все ему сказала перед своим уходом. «Челку на лоб, виски не трогать, затылок подровнять, ему так хорошо», всегда она говорила так Франсуа, так сказала и сейчас. Она в принципе хотела, чтобы ее внешнее счастье было и внутри нее. Можно было понять женщину, не оправдывая, только сочувствуя.

Франсуа считал себя аристократом, большим художником, был надменен, но из-за нервозного отношения с деньгами и к деньгам, он был по-настоящему демократичен и общался со всеми клиентами как с равными, все-таки они давали ему за труд деньги, а это святое. Нет!?

Лео Голдинц занимался проблемой «гипотезы Гольдбаха» со студенческих лет, точнее со второго курса. Он учился на мехмате МГУ, считался способным студентом, но не более того. При первой же возможности, при появлении свободного времени, он бросался к рабочему столу как жаждущий влаги в пустыне. Это все продолжалось с Голдинцем несколько десятилетий, до сего дня, результатов не было. Его не утешал тот факт, что были еще люди, пытавшиеся уже лет 300 решить эту проблему и не сумевшие этого сделать. Это его подстегивало, наверное. Что ему было до других? Каждый живет сам по себе, ведь так. Трудно было поверить, что Голдинц был продуктом воспитания советской школы и вуза. Только семья его немного подвела, но что семья? Но в принципе и семья была рядовая, если посмотреть внимательно. Мать его рыдала в голос, например, когда умер Сталин…

Из Леонарда или Лео Голдинца получился в результате специальный человек. Он стал примером того, что человек может быть сильнее целой системы воспитания. Но это не говорит ни о чем, конечно. Способности его выталкивали из, так сказать, рядов торжествующего большинства. Иначе говоря, всякое целое четное число больше двух может быть представлено в виде суммы двух (не обязательно различных) простых чисел. Вот эта гениальная   простота мешала ему спокойно жить в рядах общественных и политических советских организаций. Врагом власти он не был, так, некоторый скептицизм и ирония присутствовали, конечно, но не более того. Мы говорим о его жизни и там и тут. Он, Голдинц, был, отметим, человеком страстным. Страстью его были математика и «гипотеза Гольдбаха», и женщины, конечно. И все.

Голдинц довольно часто брал себе время для того, чтобы расслабиться, отключиться, отдохнуть. Он включал ФБ и, нажав на среднюю верхнюю стрелку, начинал смотреть видео заметки со всего огромного мира. Все это было несколько однообразно, но прекрасно разгружало сознание. Было много сюжетов приготовления плова в Узбекистане, самого разного. Этим занимались большие мастера, солидные люди, этого дела. Был плов андижанский, ташкентский, самаркандский, ферганский, один краше и аппетитнее другого. «Курдючный жир — важный ингредиент, а еще нельзя забывать нут, желтую морковь, барбарис и изюм, наш изюм», — рассказал ошпоз. «Ингредиент» он, выдающийся ошпоз, произносил как изысканный знаток русского языка. Был еще плов свадебный на 500 гостей, плов утренний, плов чайханский, плов сырдарьинский и другой, из разных мест этой страны снежных гор, цветущих долин, ледяных арыков, базаров, дынь, похожих на солнечные неподъемные снаряды, солнца, дворцов, огромных гроздьев винограда «кишмиш батыр», озорных девушек с опущенными к земле блестящими очами и гибкими руками.

Демонстрировали также великие боксерские бои прошлого, совсем далекого прошлого, но все равно замечательные по содержанию и выразительности. Например, невероятный бой в Киншассе  тяжеловесов Али и Формана или бой того же Али, которого в начале карьеры звали Кассиус Клей, с Сонни Листоном, или бои других великих легковесов и средневесов… Однажды показали, как Кен Нортон в жестоком бою сломал челюсть Али, который был в конце признан победителем.  Показали бой в Лас-Вегасе бесподобного Кости Цзю, русского корейца, проживавшего тогда в Австралии, против американца Заба Джуда. Бой был невероятного напряжения и содержания, ситуация изменялась по раундам. Джуда уверенно вел в первом раунде, но во втором раунде избитый Цзю попал в соперника и тот потерял ориентацию, поплыл по рингу, как сильно пьяный человек. Бой был остановлен, Джуда устроил истерику, протестуя против поражения, но ничего изменить было нельзя – Цзю был признан абсолютным чемпионом мира в первом полусреднем весе по трем версиям: WBA, WBC и IBF. Потом, уже в Манчестере, Цзю в 11-м раунде проиграл непобежденному Рики Хаттону по прозвищу «наемный убийца» и закончил с боксом. Но вот Цзю остался в телехронике, и спасибо за это. А еще неожиданно показали кадры боя финала чемпионата СССР в Москве во втором полусреднем весе. Встречались выдающиеся технари, нокаутеры. Великий литовец Ричардас Тамулис дрался против Леонида Шейнкмана из Астрахани. Тамулис победил, но Шейнкман выглядел более, чем достойно. Он был, как потом выяснилось, двоюродным братом, этот Шейнкман, Дины Морисовны Шварц, завлита в театре Товстоногова БДТ и матери ленинградской поэтессы Елены Шварц. Вот как жизнь устроена причудливо. А третьим в том памятном 1961 году на чемпионате СССР в Москве в этом весе был гениальный Виктор Агеев… И уж заодно добавим, потому что бокс покорил мир по обе стороны океана и железного занавеса, еще тогда не разрушенного. И неукротимый 19-летний Майк Тайсон, похожий на приземистый сервант, но без зеркала, засаживал растерянным огромным соперникам крюки справа и слева по корпусу, как ненасытный победитель, заряженный только на необратимый нокаут и ни на что больше.

Показывали бесконечные мясные блюда кавказской кухни, готовившиеся крепкими мужчинами на чистом дворе, выложенном бордовым кирпичом. Мужчина с сильными руками в свитере с закатанными до локтя рукавами уверенно разделывал желто-розового сладкого барашка под уютный шум суетливых кур и властного орущего петуха, под топот копытец любопытных ягнят, под горящими взглядами разномастных кошек, терпеливо ожидающих своих порций по углам, и так далее. Маленькие дочки помогали отцу, как могли, сынок с ноготок приносил из дома стебли зеленого лука и сладкие перцы со словами «хорошо, папа». А тот выпивал до дна стакан домашнего красного вина и со смаком выдохнув говорил, «хорошо, удачный год, все удалось, теперь можно и поработать» и, сверкнув глазами, доставал великолепный разделочный нож. «Можете приобрести с большой скидкой набор этих потрясающих японских ножей, подписавшись на наш сайт и поставив лайк», — в упор глядя в камеру честными оливковыми глазами раздельно произносил джигит на фоне заснеженных величественных кавказских гор. И его кебаб с обязательным добавлением курдючного жира, налепленный умелой толстой рукой мясника, даже на поверхностный взгляд вегетарианца был потрясающего ни с чем не сравнимого вкуса. «В лучшем гриле вам такого не дадут, потому что не умеют, не знают, не любят», — говорил этот человек в прямом эфире.

Еще показывали, как где-нибудь в Америке плотные дядьки в полицейской форме останавливали плотное движение в обе стороны на 10-рядном шоссе. Мама утка осторожно спускалась с тротуара и, медленно переваливаясь, шла на другую сторону дороги, а за нею бежали, падая и поднимаясь, утята в сопровождении своего папы… Машины терпеливо и молча ждали, никто не кричал и не просил «фтах квар, фтах, хмар»… Мордатые средних лет полицейские с серьезными лицами наблюдали, утка наступала на поребрик на другой стороне шоссе и шла к воде синего неспокойного озера метрах в 10 от дороги. Утята не без сомнения отважно попрыгали за нею, полицейские, отдав честь, сворачивались, машины стартовали, птицы плыли к середине водоема, качаясь на волнах как непотопляемые сторожевые корабли американского военно-морского флота.

Были сюжеты из заснеженной ледяной Москвы с каким-то прилипчивым дядькой в сильных очках, который требовал помощи от прохожих у дорогого магазина. Он агрессивно утверждал, почти крича, что «у вас же есть деньги, я знаю, почему вы мне не хотите помочь, я два дня не ел, я забыл, где живу». Это они так проводили эксперимент на вшивость, как говорят. Кто, кстати, они? Люди разделились напополам. Четверо хотели помочь и помогали, а четверо посылали его в больницу, в полицию и говорили, что денег нет, все на карточке. Может быть, это была правда. Старик не отставал, хватал людей за руки, и от него было не отцепиться. Во как, во какие проверки на человечность, совесть, на доброту, совершают в столице России на ночь глядя под непрерывно падающим снегом в минусовую температуру под 30 жуткие экзаменаторы.

Один расхлябанный веселый парень из другого сюжета входил под раскаленным солнцем в калитку в прочном заборе. Дело было, кажется, в Замбии. На него неслись из тенистого угла под деревьями два огромных мощных молодых льва. Он отступал, смеясь назад, а они бросались на него, обнимали лапами, лизали ему лицо и голову, валили на землю, укладывали морды ему на живот и мурлыкали от счастья, как домашние коты. Да они и были котами, кем же еще. А парень говорил им сквозь смех «ах, вы мои птички дорогие, как живете, не голодаете, я надеюсь». Парень этот нашел их недельными котятами, выкормил, вылечил и отпустил в африканское сафари. Вот приехал проведать и спросить у них, как жизнь у них, не обижает ли кто? Они прекрасно помнили и любили своего спасителя, эти огромные кошки. Он был странный, двуногий и ко всему белокожий. Кажется, он принадлежал к прайду (львиная семья) людей, коварных, опасных и трусливых существ, но вот этот был родным и любимым. Всегда есть место для исключений, правда!?  Львы рычали от счастья во время этой встречи. Они осторожно прикусывали парня за кисти рук, играли, заглядывали,  как собачонки, ему в глаза и как бы спрашивали «как ты там, парень, как жизнь, помнишь нас еще, любишь нас?». Парень хохотал, обнимал их и шутливо отталкивал от себя, совершенно не боясь… А чего бояться-то, а?!

Насмотревшись на все это сполна, обновившись, удивившись и повеселев, Голдинц делал себе крепкого чаю с сахаром и садился за стол подумать, поработать, добиться чего-нибудь от себя. Но успехи его были весьма относительны. В последние месяцы отдачи не было. Чем больше он думал о «гипотезе Гольдбаха», тем меньше у него выходило чего-нибудь продуктивного и нужного. Мысль его как бы застыла, у него не получалось одушевить ее. Сам Лео Голдинц назвал происшедшее крушением основ. «Жизнь прошла мимо», — сказал он себе.

Вторую неделю шел сильный дождь по всей стране, сопровождаемый сильнейшим ветром и залитыми водой улицами. Каждый год одна и та же история. Конец ноября — начало декабря. Зима. Плюс 11 градусов. Холода на Святой земле.

Нисим кутаясь в шарф из мягкой шерсти и куртку на пуху с капюшоном, любопытный и открытый человек, живо интересовался тем, как продвигается Голдинц в решении этой задачи. Тот отвечал, что за последние годы есть некоторый прогресс в мире по задаче Гольдбаха, но до решения еще очень и очень далеко. Хотя, заметим, новость о частичном решении «задачи Гольдбаха» перуанским математиком Харальдом Хельфготтом нанесла по Голдинцу и его планам сильный удар. Перуанец опубликовал в университете Корнеля статью «Большие дуги для теоремы Гольдбаха». И это была финальная часть доказательства, так называемой, тернарной проблемы Гольдбаха – одной из старейших задач в теории чисел. Справиться со всем этим Голдинц не мог, у него не было ресурсов для этого. Нисим, умный, хитрый, битый, красивый, понимающе кивал, взгляд его на Лео Голдинца становился скептическим, и он менял тему разговора. Нисим был дипломатом. Над рабочим столом Гольдинца висела фотография молодой женщины, которую он когда-то любил. Прямые волосы, челка на глаза, мягкие черты лица, веселый взгляд и полное отсутствие уверенности в себе. Каждый взглянувший на нее, удивлялся зрелой красоте ее. Уверенность или неуверенность, но вот силы на уход от Гольдинца она нашла. Сейчас она жила где-то в Америке, в таинственном городе Хьюстон, стала старше лет на 27, но осталась такой же красивой и недоступной, как на этой фотографии.

А были еще в неистощимом ФБ репортажи из ресторанчиков и забегаловок на каком-нибудь острове в полутора часах лета от Бангкока в стране Таиланд. Буйные джунгли, асфальтовые дороги ведущие в рестораны и харчевни на три пластиковых чистых столика. Много поваров, много помощников, много кипящих кастрюль, овощей, риса, перца небывалой остроты, лимона и манго, горы зелени и чеснока, какие-то невиданные прозрачные супы с нарезанным зеленым луком сверху, салаты, рыба в лимонном соусе, приправленном перцем, имбирем, и чем только нет. И улыбчивые растерянные прелестные официантки с белоснежными, как бы фарфоровыми лицами, с алыми губами носили в руках по пять глубоких тарелок с супами, разной степени остроты и изыска, одновременно.

Кстати. Была еще в том видеоряду молчаливая очередь за кебабом в городе Карачи, что в Пакистане. На огромном железном листе, водруженном на печи, брюхатый темнолицый мужчина с синими губами жарил плоские котлетки кебабы. Сбоку от него в тазу лежала гора фарша, сдобренного луком, специями и какой-то зеленью. Мужчина не глядя, двигая руками, как автомат, набирал в горсть мяса, двумя движениями прихлопывал его и скидывал на раскаленный лист. Печь топили большими не распиленными деревьями, которые дежурный юноша подвигал во внутрь топки по мере сгорания. Вокруг стояла молчаливая толпа мужчин в полосатых балахонах и наблюдала за происходящим. Помощник повара набирал пять зажаренных котлеток, укладывал их одним движением на тарелку, добавлял луку, плоскую лепешку и передавал первому в очереди вместе с одноразовой вилкой. Все это происходило в полной тишине, только трещало дерево в печи и изредка неслись возгласы из глубины помещения. Азия была невероятна. Больше не будем смотреть на Азию и жизнь в ней, она и так в нашем сердце, без кинороликов, эта Азия.

Или уходившие на перерыв хоккеисты, стучащие о пол клюшками для равновесия, в каком-нибудь канадском Виннипеге. Они проходили мимо нескольких детей от 3 до 8 лет за стеной из прозрачного пластика и бросали им на ходу через загородку шайбы на память. Старшие дети ловили их и счастливо прыгали, показывая языки малышам. Одна девочка лет пяти в футболке клуба «Виннипег джетс» стояла расстроенная, с опущенными углами губ, обиженная донельзя, взъерошенная какая-то от огорчения и с зелеными глазами, наполненными слезами. Суровый защитник, так называемый тафгай, отогнал рукой, похожей на совковую лопату, всех мальчишек от нее и мягко набросил шайбу. Девочка не поймала ее, споро нагнулась и, подняв с пола, схватила ручонками и прижала шайбу к сердцу. Надо было только увидеть выражение счастья на ее лице, по которому текли слезы. Тафгай тоже был на грани рыданий, как можно было разглядеть. Но его толкали в спину бесстрашные коллеги по команде, которые хотели поскорее пройти в раздевалку со льда, попить чайку и вытянуть уставшие ноги. Он прошагал дальше, крепко вытирая широкое лицо рукой в хоккейной перчатке, не приспособленной для таких поступков. Тафгай, для тех, кто не знает, такой особый человек в каждой хоккейной команде, который защищает своих звезд на льду, пугает своим зверским видом и поведением соперника и дерется со всеми, кто попадается ему на пути. А вообще, по слухам, эти парни очень милые и добрые люди в жизни. Так часто бывает. Мухи не обидят, как говорят о них коллеги. Не гении в игре, совсем нет. Но не всем же быть гениями, не всем же дано, не все могут быть Грецки, Лемье, Харламовым или Крутовым, правда?!

А еще был ролик, как человек, лица которого не показывали все время работы, делал топор из куска ржавого рельса. Сначала рисовал абрис на шпале, обрезал электрической пилой лишнее, укладывал в горящую печь и потом терпеливо и настойчиво оббивал молотом на короткой ручке красную от жара болванку, только красные брызги летели снопом. Затем он обрабатывал охлажденную в воде металлическую заготовку на фрезерном станке, обтачивал грубым напильником, опять резал, шлифовал, прикидывал. Вырезал из длинного полена топорище по нанесенному карандашом рисунку и доводил его до необходимой кондиции. Он был похож, так кажется отсюда, на того мастера, который сварганил длинноносого Буратино и отпустил жить. Затем этот человек насаживал топор на ручку и намертво укреплял его.

В конце концов, он затачивал лезвие, доводил его до бритвенной остроты и завершал дело, глубоко вонзая инструмент в пень с некоторым уверенным убийственным и тупым звуком, звуком средневековой смерти, если кто не знает. Получалась такая рабочая блестящая штука, для которой слово топор и не подходило. Блики от этого изделия летали по комнате бесконтрольно. Лица мастера так и не показали зрителям, наверное, ревновали к таланту или еще что, неизвестно. Что он собирался делать этим боевым топором, мастер тихарила, а? Хотя что тут спрашивать, можно и самому догадаться, тоже мне секрет.

Огорченный донельзя Лео Гольдинц откинулся на спинку своего любимого кресла, в котором была испорчена ручка подъема, и подумал, что надо совершить что-нибудь конструктивное. Нельзя так оставлять все в этом полусонном режиме. Например, выпить. Он выпил своего любимого коньяка «Хеннеси», которого оставалось в бутылке совсем ничего, граммов 220-240, но ему хватило. Голдинц не закусывал, «я ведь на диете, я помню».

В глазах прояснилось. «Жизнь не прошла мимо, ни в коем случае, есть весомые доказательства этого, нельзя зацикливаться на гипотезе Кристиана Гольдбаха, что это я?», — сказал Голдинц себе. Он задремал, потому что организм у него был уже не тот, он этого сам не заметил, но не тот.

Он явственно увидел за плотно закрытыми веками, как уезжал ночным поездом (без пяти 12) «Красная стрела» из Ленинграда в Москву, чтобы оттуда отправиться в Израиль на ПМЖ. Это было очень много лет назад, почти полвека прошло. Был конец декабря, жуткий мороз. На той стороне Фонтанки, напротив цирка, в областном суде, завершался судебный процесс по делу «Операция «Свадьба». Прокурор был суров и непреклонен. Он потребовал смертной казни для двух лидеров террористов, намеревавшихся захватить самолет и улететь в Швецию, а дальше в Израиль. Но приговор по этому делу в этот день еще не был оглашен.

Голдинц стоял у окна с раздернутой в стороны занавеской в коридоре вагона, который медленно отходил от перрона Московского вокзала. Отец сидел вместе с матерью в купе, он молился, кажется, а мать точно говорила «теилим» из маленькой книжицы, подаренной ей приезжим из Торонто хабадским раввином. Она истово читала главки на буквы алеф, вав, шин и рейш. Если их составить вместе, то получится слово «счастье», о счастье она просила, мама семейства Голдинц. Ну, мама, какое счастье тут? Тут бы выжить, тут бы выбраться с наименьшими потерями, нет?! Еще сидел с ними старший брат Лео, которого назвали при рождении Бецалель, а на работе называли Александром Давидовичем. Лео называл его дома Цаликом, он отзывался на это имя.  

По перрону, засыпанному твердым толстым пластом снега, бежала их дочь и сестра Леонарда и Цалика, беременная на 9-м месяце. Их состав набирал и набирал ход, включилось поездное радио, передавали последние известия. «Атомный ледокол «Ленин» продолжает свой северо-атлантический поход во льдах Арктики, — сказал сильный торжественный голос. – Рейд ледокола «Ленин» должен завершиться через месяц по возвращении в порт отправления Мурманск».

Лео Голдинц махнул рукой, в толстом рукаве домотканого свитера, прошептав в окно сестре, «да не беги ты, не беги так, безумица, дыши носом, береги плод». Но ее, как и любую нервную еврейку, да и не еврейку тоже, было невозможно остановить, она все бежала и бежала, задыхаясь и нелепо помогая себе руками, как птица утка. Она была в сапожках на каблуке с короткими голенищами, за которыми отстояла дикую очередь в ДЛТ (Дом ленинградской торговли, кто не знает) на Желябова неподалеку от ОВИРа.

В купе мать сказала, что «все должно быть хорошо теперь». Ну-ну, подумал Голдинц, посмотрел на нее и сел возле отца, который выглядел застывшим. Он не любил весь этот записной комсомольский оптимизм, хотя не был антисоветчиком. Отец знал, что бывают разные степени зла, и нынешнее не считал уж таким ужасным. Брат Цалик, Александр Давидович Голдинц, приветствовал новости про ледокол и про погоду в Москве. Он сам строил двигатели для чего-то невероятного, «мир станет на колени». Ну-ну. «Конечно, на колени, а что, обязательно на колени, только зачем, Цалик?» — спрашивал Лео у него. — «Не болтай, ты ничего не знаешь и не понимаешь, главное владеть информацией, а ее у тебя нет и не будет никогда», — раздражался Цалик. В этом вопросе про брата он был неправ. Он боялся, строил, оставался здесь навсегда. И остался. Но своих не предал, он был крепкий парень. «Считайте меня коммунистом», — говорил уверенно и не совсем ясно. Свои остались для него своими, против крови не попрешь, ведь так?!

 Молитва не принесла отцу успокоения. «В Москве завтра днем, 25 декабря, ожидается минус 30, снег и облачность». «Конечно хорошо, уж куда лучше», подумал Лео. Мать всегда была записной советской оптимисткой, несмотря ни на что. Про отца Лео ничего сказать наверняка не мог, он был так называемой вещью в себе. А сам он не был стабилен, как говорят в Иерусалиме, йом асаль — йом басаль», что значило день так, а день эдак.

Голдинцу приснилась заодно еще одна фраза, неизвестно почему. Фразы и сны пошли теперь у Лео Голдинца одна за другой, одни за другими, цветные, красивые и страшные. Этой фразе его научил бедуин следопыт, приставленный к их роте резервистов, патрулировавшей границу с Египтом. Это был хитрый восточный дядька, бывалый и тертый, на воинской зарплате майора с 11 детьми и неизвестным количеством жен. «Коль калб бидж йомо, Голд», фамилию Голдинца он выговорить не мог, как и Голдинц не мог выговорить его фамилию. Да и воспроизводил он эту фразу по слуху. Все в мире обоюдно и все возвращается, это все знают давно. «Значит это, что каждому псу свое время и свой назначенный день, шабаб», — объяснял майор, глядя в сторону и тщательно размешивая кофе. И Голдинц теперь, через много лет, с ним категорически согласился. «Это чистая правда, свой, определенный известно кем день, наступит для каждого пса».