Полосатая жизнь.

Полосатая жизнь.

- Бежать, бежать! Иначе будет капец. Свалюсь и не встану. Засыплет песком.

   Из солнца, зависшего в чистом небе, сверкающем, как до блеска отполированное зеркало, выплёскивается жара. Раскалённая пустыня, в которой возникают миражи.

   Я сижу с закрытыми глазами, у меня ощущение бессилия от горячего песка, липкого, плотного пота, обволакивающего лицо словно паутина, чувство боли от потрескавшихся губ и высохшего языка, который, как мне кажется, облеплен толстым слоем соли. Мне очень хочется пить.

   В голове вспышка. Я открываю глаза. Какая к чёрту пустыня. Двор Васи – родного брата жены. Колонка возле раскидистой яблони белый налив. Сижу на крылечке.

   Встаю и иду по тропинке, протоптанной в низкорослой траве. На ветке яблони, отражаясь в солнечных лучах, висит помятый, алюминиевый, неприглядный ковшик с ручкой, конец который завёрнут крючком. Издали ковшик похож на небольшое солнышко, запутавшееся в ветках.

   Включаю электрический моторчик. Сначала бежит тёплая вода, потом холодная, которую сменяет ледяная. Подставляю ковшик, втягиваю горячий воздух, который обжигает лёгкие, глотаю остатки слюны, глядя на бегущую, «говорливую» струю и жду, когда ковшик полностью наполнится, а потом пью.

   Боже мой! Какая вода из глубины чуть ли не в пятьдесят метров. Я жадно пью из ковшика, а не из насточертевших кружек, стаканов, хрустальных бокалов, фужеров... Остаток воды выплёскиваю на голову, ковшик снова вешаю на ветку. Как всё немудрено, буднично и гениально.

   Появляется Вася и направляется ко мне. Начинается. Он просто, как разумный человек, который бродит, ни о чём не думая, не ходит. Даже сидеть, как сидит тоже разумный человек, закинув ногу за ногу и посапывая в дрёме, Вася не может. Целевой мужик.

   Я начинаю нервничать. Смыться. Куда? В погреб и отсидеться, а чтоб он не вынул, закрыться изнутри, но Хозяин, так зову Васю, предусмотрителен. Его хрен обманешь, на двери пудовый амбарный замок. Кувалдой не снесешь. Разве что мешком пороха развалить, а где взять? Прорваться в омшаник - в нём пчёлы. Они хорошие, добрые, много мёда дают, пропустят и выпустят с опухшей мордой величиной с арбуз. Даже в ведро не влезет.

- Мужики, - кричит он. – Начинаем работать, работать и работать.

- Ты что очумел, - взвиваюсь я, - по такой жаре. Башка будет шиворот на выворот.

   Вася чёрт привычный. На него хоть сто градусов накати - от работы на огороде не откажется. Как же. Основной кормилец. В силе нужно держать. Вася и держит. Сгорит кожа, кости останутся, обуглятся, но будут звякать и вкалывать.

- Такая жара всё лето, - орёт Вася. - Что прятаться. В атаку.

   Поразит. Знает, что кричать. На психологию действует, чтоб словом меня в инерцию вогнать. Он в курсе, что я воевал, это осталось во мне и не затихло, а прорывается, и я иногда оказываюсь в плену слова.

- Атака, так атака, - вздыхаю я. – Какую крепость первой будем брать?

- А то, что всегда.

   А то, что всегда - помидорная – огуречная - картофельная плантация, которая кажется мне бесконечностью и непреодолимостью.

   Вася наращивает напор, так как видит, что я топчусь на месте, и у меня нет никакого желания выдвигаться к огороду.

- Автомат возьми, - голосит он. – Для тебя вещь привычная. Веселее будет. Представь, что перед тобой враг. Мочи его.

   Пробирается зараза к подсознанию.

   Автомат - это лопата.

   Без шутки такую жару не выдержишь.

- Штурмуем. - Вася обрушивается, словно гром. - Пулемёт в руки и коси, коси эту падлу.

   Падлы – колорадские жуки, а пулемёт — консервные банки с бензином, куда мы сбрасываем жуков.

   Деваться некуда. Начинается битва. Пот, грязь, облака пыли, хрип, плевки, мат, морды в пене, как у загнанных лошадей.

- Работаем мужики, работаем, - подбадривает Вася.

   Обед на скорую руку. Скудный. Объедаться нельзя. Мозги переместятся в живот. Борщ не подогреваем на плитке. Выставляем на солнце, он от жары подогревается. Чуть ли не кипит. Нужно было бы окрошку заделать, да мороки много.

- Небольшая передышка, - командует Вася, когда солнце идёт на закат.

   Ага. Передышка. Чёрта с два. Несколько минут и…

- Резиновые шланги к колонке. Включай. Полив всего огорода, повоевали хорошо, враг на сегодня разбит, но завтра сука пойдёт снова в атаку.

Малость отдохнём и вечерком в баньку.

   Буквально через час мы рубим ствол дерева, которое притащили со свалки, на чурки и таскаем в баньку. Выгребаем из холодильника квас, виноградное вино, домашнего изготовления, пиво и в баньку. Сушёную рыбу, раков, креветки, балык …и в баньку. Набиваем так, что стол ломится. А как по – другому. После баньки холодным квасцом и пивком – самое то. Да ещё с сушёной рыбкой - шамайкой, клешнями рака. А брюшко!

   Баня - деревянный сруб с шиферной крышей и двумя отделениями. В одном - парная, в другом – парилка с печкой – каменкой, широкая полка, чтобы лёжа париться. Пышет печка. Плеснёшь, жгучий пар окутывает и пленит тело, прихватишь берёзовым или дубовым веником, а то и крапивным – искрит кожа.

   Оголяемся. Банные шапки на голову, подстилки, рукавицы, тапочки. Флакончики с мятой для духа. Понеслось.

- Поддавай, - кричит Вася, закручивая воздух веником в испепеляющий вихрь, добавляя отборные слова, которые подгоняют меня, словно кнутом, - не жалей, авось не девицу паришь, налегай так, чтобы тело накалилось. По пятачкам, по пятачкам. По пояснице, по пояснице. Сейчас на спину лягу, а ты нажаривай. Да с оттяжкой, с оттяжкой. Прижми, чтоб до пупка достало. Только смотри по главному не попади, а то, как чушка сгорит. Один пепел останется.

   Пар иглами впивается, горим! Мы не выдерживаем, выметаемся из парной и с пылу, жару в бассейн с только что налитой водой из колонки. Чудо! Какое чудо! От холодной воды пробивает, словно током. Зато, какая свежесть, какая воздушная лёгкость в теле.

   Бурлит, кипит, горячится кровь. Сердце, словно пляшет и откалывает такие удары, будто в груди поместился небольшой вулкан. Легкие работают на всю мощь. Да что говорить! Наливается всё тело силой молодости. Годки выметаются, как дробь из охотничьего ружья. Штук десять вышиб из себя, а то и более. Голышами выскакиваем из бассейна. Вечер, кто увидит? А если кто и увидит – пусть завидует. Мы ещё в силе. Умеем не только огороды пахать…

   После бани идём к кухне, но не заходим, а садимся на порожки. Нехитрое приспособление. Двухступенчатые. Чтобы сладить - много труда не требуется. Четыре столбца, срубленные топором и четыре доски, обтёсанные, зачищенные наждаком и покрашенные в красный цвет и схваченные гвоздями со столбцами. По бокам обшиты толстослойной фанерой. Мы не разговариваем. Каждый вспоминает о своём.

   Я не знаю, о чём думает Вася. Моё воображение рисует дом из белого камня, который я рубил с отцом на буграх, и такие же порожки, на которых сижу. На них вмещалась вся семья: отец, мать, сестра, брат и я. Не теснились, а согревали друг друга.

   А с годами начала судьба замешивать и умалять нашу семью, выдёргивая по одному. Была жизнь цельная - стала с прорехами. Сначала оторвала и выбила сестру, потом протоптала дорожку для отца, запутанную тропинку для брата и последнюю, загружённую пылью дорогу, для матери к беззвучным ёлкам за белокаменной, затишной оградой, но меня ещё оставила.

- Душно во дворе, - говорит Вася. – Пошли на улицу. Посидим на лавочке под акацией. От неё такой дух идет, что башка балдеет.

- От баньки не обалдела, - спрашиваю я.

- Банька - плоть, акация – дух.

   Как же всё знакомо. Васина акация и лавочка, как и мои в посёлке. Постаревшая, с морщинистым стволом в рост метра три, а под ней деревянная лавочка со спинкой, в которой вырезаны различные фигурки. Отец мастерил их долотом, шероховатости зачищал мелким напильником, а я помогал лобзиком.

   Чудится мне. Лето. На лавочке сижу я, отец с баяном - играет и поёт. «Позарастали стёжки, дорожки», притоптывая правой хромающей ногой, которую чуть не отломило, когда сбрасывал железнодорожные изношенные рельсы с насыпи.

   Какая песня! Сколько грусти в ней! А слово – то какое: стёжки.

   Но нет уже ни акации, ни лавочки. Ударила с Чумацкого шляха артиллерия, когда началась война на Украине, да так полосонула, что не только лавочку и акацию раскромсала и перемолола в щепки, но и дом накрыла, выбив воронку.

   Осенью её заливают дожди. Зимой забивает снегом, а весной и летом захватывает проснувшийся от тепла жилистый репейник, не вымирающий даже в трескучие морозы, а срубить его некому. Пустырь на долгую память.

   Мы уходим в дом, когда совсем темнеет и на небе высекаются звёзды.

   День прошёл – это хорошо. Если утром проснёшься, ещё лучше.