КИНО И НЕМЦЫ - 2022...

На модерации Отложенный

 

Песня появилась вовремя. Потому что то, что сейчас происходит в Питере, чудовищно без всяких преувеличений.

Такого коллапса городских служб, такой катастрофы с уборкой улиц и очисткой их от мусора НЕ было никогда, даже во времена знаменитых "сосулей" Валентины Матвиенко, предлагавшей сбивать их лазером в 2010 году.

 

Питер - город северный, снегопады здесь обычное дело. К ним все привыкли.

 

И нынешняя зима, какой бы ненастной она ни была, никак не относится к рекордным. Были куда более снежные, морозные и метельные.

В суровом блокадном 1942-м уровень снежных осадков достигал 60 см.

Это очень много!

 

Ни о каком нормальном режиме уборки города по понятным причинам НЕ могло быть и речи!

Те, кто должен был в те дни держать лом и лопату, держали винтовки и автоматы, защищая Ленинград от врага.

 

Песня появилась вовремя.

 

Потому что то, что сейчас происходит в Питере, чудовищно без всяких преувеличений.

 

Такого коллапса городских служб, такой катастрофы с уборкой улиц и очисткой их от мусора НЕ было никогда, даже во времена знаменитых "сосулей" Валентины Матвиенко, предлагавшей сбивать их лазером в 2010 году.

 

Питер - город северный, снегопады здесь обычное дело. К ним все привыкли. И нынешная зима, какой бы ненастной она ни была, никак не относится к рекордным. Были куда более снежные, морозные и метельные.

В суровом блокадном 1942-м уровень снежных осадков достигал 60 см.

Это очень много!

 

Ни о каком нормальном режиме уборки города по понятным причинам НЕ могло быть и речи!

 

Те, кто должен был в те дни держать лом и лопату, держали винтовки и автоматы, защищая Ленинград от врага.

 

 

 

Поддержание хоть сколько-нибудь приемлемых условий на улицах и во дворах легло на плечи жителей.

Ленинградцев.

Но и до войны, и сразу после неё в распоряжении городских властей НЕ было никакой спецтехники, НЕ было и быть НЕ могло никаких мигрантов.

Были обычные дворники.

Такие же ленинградцы, как и все прочие.

И город был чист! Очень чист!

 

О чистоте ленинградских улиц в те годы ходили поговорки с непременным послесловием:

- Ну, что ж вы хотите! это же Питер! Культурная столица страны! Европейский город!

Что же должно было случиться со страной, чтобы улицы Ленинграда через 80 лет после окончания войны стали выглядеть вот так:
 

 

 

 

 

 

 

 

А автомобили городского начальства вот так:

 

 

 

Попалась на глаза очередная стряпня какого-то безвестного помойного "писателя", взахлёб описывающего новейшие бонбы и ракеты, которые уже готовы обрушиться на головы проклятых заокеанских агрессоров, по милости которых Ленинград сегодня утопает в такой грязи и в таких сугробах, которые НЕ встречались даже в годы войны.

И с восторгом живописующего невиданный подъём патриотических чувств российского населения, готового сплотиться, соединиться, дружно дать отпор и всемерно поддержать сами понимаете кого и что.

Живо представил себе, с каким трудом и с каким риском для их бесценных жизней пробираются, лавируя между снежными и мусорными завалами, по улицам гордо вставшего с колен города дорогущий и целиком патриотический Mercedes-Benz S600 главного петербургского патриота - губернатора Беглова и и такой же патриотический BMW седьмой серии хозяина Эрмитажа Пиотровского.
 

 

 

 

 

 

Который, как истинный аристократ, умудряется НЕ снимать с шеи изящное чёрное кашне даже в таких экстремальных ситуациях, как та, о которой только что, весьма уместно используя нецензурную речь, спел в своём видеоролике хулиган и оппозиционер Шнуров:

«Надо ж так загадить город»,

«Шел за хлебом как в блокаду, ноги б не сломать зимою»,

«В Петербурге биеннале — инсталляция помоев»...

Шнуров, конечно, немного переборщил.

В блокаду в городе было намного чище.

Никаких гор мусора не было и в помине!

 

Проклятая власть предельно тщательно следила за санитарной обстановкой, обоснованно опасаясь массовых эпидемий.

"Первый интеллигент Санкт-Петербурга" Пиотровский упомянут тут совсем НЕ вдруг.

Ведь именно он, а НЕ даже губернатор Беглов, выразил своё высокое возмущение песней Шнурова, которую посчитал НЕпатриотичной.

НЕ мусорными завалами в человеческий рост,
 

 

 

НЕ сугробами и НЕ непролазной уличной грязью возмутилось его эрмитажное сиятельство.

 

А грубым матом Сергея Шнурова в адрес городского руководства, которое довело Питер до такого скотского состояния.

Кстати сказать, в этом руководстве в поте лица трудится вице-губернаторoм 39-летний отпрыск музейного олигарха.

Но разумеется, возмущение Пиотровского песней Шнура НЕ имеет к этому ни малейшего отношения!

Тонкий всё-таки человек Михал Борисыч!

Истинный европеец!

Мамой клянусь!
 

 

 

 

Тут бы мне и закончить эту дурно пахнущую тему о дурно пахнущих людях.

Но совершенно случайно (а может быть, совсем не случайно!) в памяти сами собой возникли совсем другие картины.

 

Даже приблизительно я НЕ вспомню сегодня, сколько лет было мне тогда.

Я был слишком мал.

Но вот что я запомнил на всю жизнь.

Было тепло. Ярко светило солнце. Мы возвращались из гостей со стороны Владимирского проспекта домой, на Канал Грибоедова. Отец и мать крепко держали меня за руки, я весело семенил, стараясь поспевать за ними, и мне было очень хорошо! Как и полагается в этом возрасте.

Была это весна или осень - тоже не помню.

Но помню, что мы шли пешком по той стороне Невского проспекта, где находится знаменитый ленинградский универмаг "Пассаж".

И подходя к магазину, я увидел очередь.

Молчаливую. Длинную. И как мне показалось тогда, странно непривычную. Она выходила прямо из глубины магазинa, из самого его нутра и продолжалась уже на улице, изгибаясь и уходя далеко прочь от входа, как раз в ту сторону, куда мы направлялись.

И в этой очереди стояли женщины. Почти все женщины.

Это была какая-то особая очередь - спокойная, скорбная и безмолвная.

Когда мы подошли поближе, мать сказала отцу: "Смотри! Платки! Давай встанем!"

Это были те самыe женскиe платки, без которых до сих пор не обходится ни один фильм, ни один рассказ и ни одно воспоминание о войне или блокаде Ленинграда.

 

 

 

 

 

Они навеки остались одним из символов той страшной поры - большие, серые, тёплые шерстяные платки, которыми наши мамы и бабушки спасались тогда, во время голода, холода, обстрелов и бомбёжек, в которые умудрялись из последних сил закутываться вместе с уцелевшими родителями, детьми и даже кошками, чудом не съеденными в те дни, когда на улице было -40, когда не было ни воды, ни тепла, ни света, ни еды, ни шансов на жизнь.

И вдруг отец и мать одновременно дёрнули меня за руку и остановились. Я с удивлением посмотрел на них, потом покрутил головой вокруг и понял причину.

 

Прямо впереди нас шли двое иностранцев. Они выглядели точно так же, как в то время их рисовали в карикатурных журналax: оба в пёстрых, ярких куртках или рубашках, один — высокий и тощий, другой — маленький и толстый, оба в тёмных очках, у обоих висели большущие фотоаппараты на груди.

Они споро расчехлили свои камеры, щёлкнули затворами, а потом попытались как-то бесцеремонно пристроиться к этой череди, проникнуть внутрь. Видимо, они просто стремились сделать ещё несколько снимков, получше прежних. Во всяком случае, именно так мне тогда показалось.

И я хорошо помню, как посмотрели на них из этой очереди.
И помню слова родителей.

"Немцы!", — сказал отец.
"У, cволочи", — сказала мать.

А немецкие туристы между тем деловито протискивались в самую гущу толпы, стараясь поближе подобраться к заветному прилавку.

И даже мне, ребёнку, было ясно, что покупать они ничего НЕ собирались, и что платки их нисколько НЕ интересовали.

Они уже почти перешагнули магазинный порог, но в этот момент очередь как-то странно изогнулась, утолщилась, и двум любителям хороших фотографий стало ясно, что пройти дальше НЕ получится.

Немцы остановились в недоумении.

Потом решили сфотографировать эту очередь с улицы, как они её видели.

Но очередь опять ожила, выгнулась у нас на глазах, и мы все вдруг оказались внутри людского кольца.

Немецкие туристы были всего на несколько шагов впереди нас, и они оказались как раз в середине этого круга, а тихая, будничная, обычная для тех времён ленинградская очередь вдруг стала странно напряжённой, незнакомой и пугающе враждебной.

 

Со всех сторон на предприимчивых фотолюбителей смотрели десятки глаз.

Молча. Не мигая. В упор.

 

Они остановились в растерянном недоумении, которое очень сильно походило на страх. Они уже НЕ хотели снимать.

Но этого оказалось недостаточно.

Когда эта непокорная ленинградская очередь замкнулась вокруг нас сплошной стеной так плотно, что я, ребёнок, испугался не на шутку, из неё вдруг вышел мужчина лет 40-45, в сером, стареньком пальто, потёртой серенькой "заводской" кепке, с рыжими, как мне запомнилось, усами, не спеша приблизился к нашим немцам и совершенно спокойно и негромко сказал:

"Аппарат открой!"

- Ich verstehe nicht!— растерянно залопотали туристы хором.

 

- Понятно!, - сказал мужчина, не повышая голоса, - не понимаешь, да?

Он сделал ещё шаг, приблизившись к обоим гостям города почти вплотную, и снова сказал:

- Повторяю, аппарат открой!

И прибавил тихо, сквозь зубы, глядя прямо в глаза насмерть перепуганных интуристов:

- Теперь понял, сука?

Ярко светило солнце.

Шёл какой-то 60-й год.

За нашими спинами буднично сновали прохожие, по проспекту проезжали машины, автобусы и троллейбусы, всё было, как всегда.

Но здесь, на этом крохотном, до предела наэлектризованном асфальтовом пятачке внутри людского кольца висело такое напряжение, такая лютая, холодная, непримиримая ненависть, что казалось, она сейчас выстрелит, что вот сейчас, вот в эту самую секунду случится что-то очень страшное и непоправимое.

 

Но ничего не случилось.

Длинный немец, не говоря ни слова, быстро открыл аппарат и засветил плёнку. Коротышка сделал то же самое.

Очередь опять как-то странно изогнулась и приняла свой первоначальный невинно-скорбный вид.
И мы ушли.

Я смотрел на лицо отца. Оно было каменным.

А мать улыбалась и с видимым удовольствием повторяла: "Ай, какой молодец! Да и чёрт с ними, с этими платками!"

Я старательно вышагивал в ногу с родителями, стараясь НЕ отстать от отца, который, казалось, не обращал на меня никакого внимания.

Однако, я ошибался.

Через несколько минут он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

- Ну что, теперь ты понимаешь, что такое народ?

- Да, — сказал я ЕК совсем уверенно.

Отец улыбнулся:

- Ладно, потом поймёшь! - И прибавил: - Вот так мы и победили.

Только спустя очень много лет я понял, что он имел в виду.