Вам советское или белогвардейское?

Что выбирали русские эмигранты в 30-е

Недавно (10 января) вспоминали, в связи с очередным днём рождения, великого русского советского писателя Алексея Николаевича Толстого.

Написав о нём короткий спич, я упомянул, что в 30-е годы прошлого века русские эмигранты в Париже, Праге, Берлине и т. д., как не удивительно, с большей охотой читали советскую литературу, нежели свою, эмигрантскую.

Некоторые мои читатели усомнились: не может быть!

Увы, это зафиксировано и в данных парижских и прочих библиотек, и даже в критике ведущих критиков эмиграции — Ходасевича и Адамовича, которые упоминали, что эмигранты зачитываются Шолоховым и Толстым, а «Тихий Дон» и «Пётр Первый» — лидируют по читательским запросам: эмиграция стоит в очередь за советскими романами.

Более того, эмиграция стояла в очередь не только за этими книгами.

Давайте попробуем понять почему.

Во-первых.

В советской литературе в 20-е и 30-е годы был безусловный и объективный взрыв: одновременно писали не только Шолохов и Толстой, но и — Валентин Катаев, Андрей Платонов, Леонид Леонов, Вениамин Каверин, Юрий Герман, Юрий Олеша, Исаак Бабель, Константин Паустовский, и т. д. и т. п.

Имелся необычайный и удивительный выбор.

Во-вторых.

В советской литературе развивались жанры, которые либо отсутствовали, либо стагнировали в литературе русской эмиграции. Например, юмористический и сатирический жанры.

В эмиграции просто обожали советского Зощенко (об этом тоже упоминает Адамович).

В эмиграции не было и не могло появиться «Золотого телёнка» или «12 стульев».

Вопреки устоявшемуся мнению, Михаил Булгаков в 20-е был вполне себе советский писатель, и даже написал прочувствованный некролог Ленину (а в избранных сомнениях Булгакова у вас дома его нет, правда?). Булгаков активно публиковался, и его сатиры пользовались успехом и здесь, и там.

Да, в эмиграции был Аверченко, но давайте признаемся, что по габмургскому счёту это, конечно несопоставимые величины: Ильф и Петров, Зощенко, Николай Эрдман, с одной стороны, — и с другой Аверченко.

И тогда это тоже все отлично понимали.

В-третьих.

В советской литературе переживал подъем жанр русского исторического романа.

В эмиграции ничего сопоставимого не было, в том числе и по объективным причинам — там были недоступны архивы. У нас же в 30-е один за другим выходили шедевры Василия Яна, Алексея Чапыгина, Вячеслава Шишкова, Сергеева-Ценского, Новикова-Прибоя и т. д. и т. п.

И «Пётр Первый» Алексея Николаевича Толстого, конечно.

Эмигранты тосковали по исторической России — и получали возможность этот запрос удовлетворить, читая именно советскую литературу.

Владимир Набоков, кажется нам, терпеть не мог исторические романы, в том числе и по причине, некоторой, да простят меня, зависти: он видел, как повально эмиграция читает эти советские книги, и раздражался.

В-четвёртых.

В 30-е в СССР наблюдался необычайный взлёт фантастики.

В эмиграции этого не наблюдалось. Потому что СССР, даже при наличии огромного количества исторической прозы, был устремлён в будущее, а эмигрантская литература — обращена в прошлое.

Поэтому никакого Александра Беляева там и быть не могло, а в СССР подряд вышли, только подумайте, «Голова профессора Доуэля» (1924), «Остров погибших кораблей» (1926), «Властелин мира» (1926), «Человек-амфибия» (1928), «Продавец воздуха» (1929), «Звезда КЭЦ» (1936) и т. д.

Алексей Николаевич Толстой опять же — с его романами «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина».

Вообще же тогда выходило аномальное количество советской фантастики — иногда среднего качества, иногда шедеврального — например, роман «Дорога на океан» (1936) Леонида Леонова, из которого по собственному признанию и выросли позже Стругацкие.

В-пятых.

В Советском Союзе невероятное внимание было уделено детской литературе.

До революции ее, как жанра, скорей, не существовало. Да, Пушкин, да, Ершов, да, рождественские сказки — но в 20-е, 30-е явились вдруг все классические сказки Корнея Чуковского (только «Крокодил» был написан в 1915, весь остальной свод — с 1921 по 1935), «Три толстяка» Юрия Олеши, Агния Барто, детский Маяковский, весь классический Евгений Шварц, Кассиль, Хармс, Борис Житков, Самуил Маршак, Сергей Михалков — это было что-то немыслимое.

Аркадий Гайдар, наконец.

За двадцатилетие была создана беспрецедентная по количеству шедевров детская литература.

В-шестых; самое удивительное.

Из дня сегодняшнего мы знаем, что блистательные белые офицеры, которые читали и писали стихи на французском, сражались в Гражданскую с пьяными матросами, которые едва умели разговаривать.

И теперь, друзья мои, открытие.

Героика и трагедии Гражданской войны — если говорить о художественной прозе (а не о мемуарах), — описаны были по большей части здесь, а не там.

Ну, не написали блестящие штабс-капитаны ничего сопоставимого с советской литературой о Гражданской.

Поэтому эмигранты шли в библиотеки и читали (и плакали, и поражались) не только «Тихий Дон» и «Донские рассказы» Шолохова, но и — Бориса Лавренёва, «Конармию» Бабеля, «Железный поток» Серафимовича (мощнейший роман), «Два мира» Зазубрина, партизанские повести Всеволода Иванова, «Барсуки» и «Белую ночь» Леонова, «Падение Даира» Малышкина и проч. и т. д. и т. п.

Мне сейчас скажут: большевики скрывали правду о своих зверствах, и эмиграция это знала. Увы, это не так.

То, как описаны именно зверства Красной Армии в «Тихом Доне», «Железном потоке», «Конармии» — по сей день потрясает, но не менее страшно описано это у Бориса Пильняка, у Артема Весёлого в страшном романе «Россия, кровью умытая», или в ужасающем романе о зверствах красных в Крыму «В тупике» (1923) виднейшего русского советского писателя Викентия Вересаева.

И это всё публиковалось!

И эмиграция читала это — и ликовала, и плакала.

Причём еще по одной причине.

Огромная часть эмиграции, друзья мои, не имела никакого, ну ни малейшего отношения к Гражданской войне. Это были аристократы, купцы, прохиндеи, спекулянты, торговцы, буржуа — которые в глаза не видели эту самую Гражданскую. В отличие от советских писателей, которые там воевали — причем, очень серьёзная их часть воевала сначала за белых, потом за красных (Катаев, Павленко, Леонов, Зазубрин). У советских писателей был невероятный личный опыт — и они могли рассказать эмигрантам про войну не с одной стороны, а с обеих сторон!

У эмигрантской литературы, — а мы помним и чтим эти великие имена: Бунин, Мережковский, Набоков, Поплавский, — подобного опыта элементарно не имелось.

Ходасевич, Адамович, Бальмонт, Зайцев не были ни военкорами, ни военными, — более того — Гражданскую они провели… в Москве, работая в Советских учреждениях. И только затем эмигрировали. Бальмонт так вообще был неистовым советским поэтом до эмиграции.

Давайте ещё раз, прямым текстом скажем: никакой батальной литературы, никакой сопоставимой правды о войне эмигрантская литература (не мемуаристика) — не могла противопоставить литературе советской. Если противопоставляла — это был куда более низкий уровень (вопиющее исключение — Гайто Газданов, но он такой один).

Поэтому эмигранты шли, и брали себе почитать Весёлого, Леонова и Гайдара: в конце концов, можно было хотя бы понять, кто против них сражался, и почему они, сторонники Белой гвардии, проиграли.

А вы думаете, почему наши современные режиссёры, чтоб «открыть глаза на события Гражданской» почему-то не эмигрантскую литературу экранизируют — а в очередной раз «Хождения по мукам», Шолохова или Бабеля?

А там их нет, с той стороны, эпических летописцев Гражданской! Ну, почти нет. Поэтому выворачивается навыворот советское наследие.

В-седьмых.

Это в позднесоветские времена наша кухонная диссида придумала, что ничего тошнотворней советский литературы о «колхозах» и «стройках» — нет. На самом деле, советское строительство безумно интересовало эмиграцию.

Всё это либо зачаровывало, либо бесило — но в любом случае, они читали — и «Поднятую целину» Шолохова (которая нисколько не уступала тогда в популярности «Тихому Дону»), и повести Платонова, и «Соть» Леонова, и даже «Цемент» Гладкова, и тем более «Время, вперёд» Валентина Катаева — в том числе и потому, что и такой литературы у них тоже категорически не было.

И быть не могло.

Восьмое.

В СССР, внимание, стремительно развился «криминальный» жанр, которого, увы, в эмиграции тоже не было совсем — ну, не знали про жульё и обитателей дна ни Набоков, ни Шмелев.

Зато в СССР, одна за другой вышли такие книги, как «Одесские рассказы» Бабеля, «Вор» Леонова, «Конец хазы» Каверина, «Зелёный фургон» Козачинского.

А также повести Макаренко, «Республика ШКИД» Леонида Пантелеева, и прочее подобное. Здесь мы должны упомянуть уникальный жанр советского педагогического романа, которого в эмиграции тоже, естественно, не было.

В-девятых.

В Советском Союзе получил замечательное развитие жанр не только детской, но и «взрослой» литературе о «природе и путешествиях».

То, что появлялось в XIX веке спорадически, в СССР, как обычно, было поставлено на поток. Поэтому в СССР издаются и становятся культовыми книги Владимира Арсеньева, а также работают такие разные и удивительные авторы, как Пришвин, Соколов-Микитов, Виталий Бианки, упомянутый Паустовский и т. д. и т. п.

И, в-десятых.

Говорить о том, что в Советской России были немедленно остановлены «формальные эксперименты», а свобода была «там» тоже, мягко говоря, не совсем верно.

Скорей, напротив — в целом эмигрантская литература была весьма консервативной (исключая Набокова и Поплавского, конечно же), — в Союзе же, по крайней мере, в течение первых двадцати лет литературная работа ознаменовалось проведением удивительных литературных (а также театральных) поисков и экспериментов.

«Серапионовы братья» тому безусловное доказательство, хотя не только они.

Именно в Советском Союзе продолжал писать Андрей Белый, и некоторое время работали не только в поэтическом, но и в прозаическом жанре такие разные мастера, как, например, Анатолий Мариенгоф или Константин Вагинов.

Эти поиски, действительно, были в какой-то момент директивно остановлены, тем не менее, скажем, Андрей Платонов или Леонид Леонов в иных формах продолжали формальные и стилистические эксперименты, в итоге повлиявшие не только на советскую словесность, но и на мировую.

Так что, надеюсь, вы понимаете, отчего с людьми, считающими «в Союзе при Ленине и Сталине всё умерло, и была одна мертвечина» — спорить нет никакого смысла.

Они объективно не знают контекста.

Более того, именно эмигрантские читатели в 20-е и 30-е и высмеяли бы эту точку зрения.

Заметим, что мы говорили сегодня только о прозе, хотя и в области поэзии (именно в СССР работали Есенин, Маяковский, Пастернак, и даже Мандельштам, а также Николай Заболоцкий, Павел Васильев, Арсений Тарковский, Багрицкий, Луговской и проч. — не имевшие никаких стилистических аналогов в эмиграции), и в области филологии и литературной критики (Виктор Шкловский, Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум), и в драматургии, упомянутой нами лишь вскользь (Эрдман, Шварц, но так же Афиногенов, Киршон, Вишневский, и ещё раз Алексей Николаевич Толстой) — происходили соразмерные процессы.

Меня, быть может, спросят: а что же такого было в эмигрантской литературе, чего не было здесь?

Безусловно, можно и стоит говорить, что в эмиграции была разработана тема «ностальгическая», которая в силу объективных причин не могла столь развиться в Советском Союзе, а также — религиозная и антитоталитарная.

Здесь спорить нет смысла, и этого никто не отрицает.

Отрицают, повторюсь, беспрецедентный рывок советской литературы, который был оценён во всём мире, и даже, настаиваем, в читательской среде изгнанников и беженцев.

Простые и очевидные, казалось бы, вещи, но мы их действительно не знаем, и даже сегодня едва ли можем вообразить.

И, тем не менее: эмиграция предпочитала советское.

Захар Прилепин